Зиновий Каневский - Жить для возвращения

• Название: Жить для возвращения
• Автор: Зиновий Каневский
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-7784-0178-7

Посмертная книга Зиновия Каневского (1932–1996) — это его воспоминания о жизни, о времени, в котором он жил, о людях, с которыми встречался, о трагедии, произошедшей с ним в Арктике, и о том, как ему, инвалиду без обеих рук, удалось найти свой новый путь в жизни.

Первая часть написана в форме повести и представляет собой законченное произведение. Вторая часть составлена из дневниковых записей и литературных заготовок, которые он не успел завершить.

---

В 1957 году последовала стандартная посмертная реабилитация «за отсутствием состава преступления», дочерям от первого брака выдали также справку, гласящую, что Самойлович P. Л. умер 15 мая 1940 г. Там, где полагается указать причину и место смерти, стоят чернильные прочерки. Вот откуда взялся 1940 год в энциклопедиях, вот почему в зарубежных изданиях рядом с этой датой стоит знак вопроса — трудно, невозможно представить себе, чтобы он прожил почти два года после ареста и об этом никто бы не услыхал! Кроме того, как мы теперь знаем, НКВД произвольно разбрасывал годы смерти своих «подопечных», чтобы не создавалось большой концентрации убиенных в 1937 или 1938 году.

В конце 1990 года сотрудникам Азовского краеведческого музея, в чьем ведении находится мемориальный домик Рудольфа Лазаревича, удалось краешком глаза заглянуть в его реабилитационное «Дело», хранящееся в Военной коллегии Верховного Суда СССР (три тома основного «Дела» до сих пор таятся в спецхранах КГБ). Оказывается, 4 марта 1939 года эта Коллегия приговорила профессора Самойловича к расстрелу с конфискацией имущества, поскольку признала его виновным в том, что он с 1929 г. являлся агентом германской, а также французской, польской и белоэмигрантской разведслужб, завербовавших, каждая в свое время, этого матерого шпиона. Есть в «Деле» и фраза о том, что обвиняемый Самойлович «виновным себя признал, однако проведенная в 1956 г. проверка установила: показания Самойловича Р. Л. с признанием своей вины неправдоподобны», иначе говоря — даны под пытками…

Елена Михайловна с детьми (Владимиру — 19, Наталье — 17) остались в 1938 на свободе, их только переселили в другую, гораздо меньшую квартиру. Владимиру удалось окончить медицинский институт, он ушел на Великую Отечественную войну, возвратился после Победы в звании капитана медслужбы при многих боевых наградах и вскоре, как и отец, исчез навсегда. По слухам — рассказав на вечеринке политический анекдот. Разыскивать его было уже некому. В начале блокады Елену Михайловну и Наташу эвакуировали из Ленинграда на Кубань, где их тут же схватили пришедшие сюда немцы — кто-то донес на девушку, что она по отцу еврейка.

Мать и дочь попали в концлагерь в Германии, были освобождены союзниками и сделались перемещенными лицами. Перемещались они с востока на запад чуть ли не по всей Европе, пересекли Атлантику и оказались в Бразилии, городе Сан-Паулу. К этому времени Наташа вышла замуж за сына русских эмигрантов, тоже прошедшего немецкий лагерь. Молодая женщина, однако, уже тогда страдала тяжелейшим расстройством сосудов головного мозга и многие годы была прикована к постели, сначала в Бразилии, а потом в США, в городке Вустер (между Нью-Йорком и Бостоном). Муж в конце концов оставил ее, но основным кормильцем всегда была Елена Михайловна, делавшая деревянные куклы на продажу.

После кончины дочери вдова профессора Самойловича начала активно хлопотать о возвращении на родину. Ее муж был уже посмертно реабилитирован, вернулся из семнадцатилетнего заключения и родной брат Елены Михайловны — Михаил Михайлович Ермолаев, о котором я уже рассказывал. Он со временем поселился в Калининграде, стал профессором, заведующим кафедрой географии Мирового океана в местном университете. В итоге Елена Михайловна добилась разрешения на приезд в СССР и поселилась в Калининграде в семье брата.

Все, что я здесь рассказал об обстоятельствах личной жизни Р. Л. Самойловича, его судьбе и судьбе близких, не вошло ни в журнальный очерк, ни в обе книжки о нем. Мне удалось написать правду только в конце 80-х годов, когда стала ослабевать, а затем и совсем была отменена всесильная Цензура. Я стал говорить в полный голос о страшной участи полярников, попавших, как и Р. Л. Самойлович, под каток сталинских репрессий. Пока что это семь очерков в разных журналах и глава в книге «Загадки и трагедии Арктики», которую я начинал писать еще в прежние, «цензурные» времена. Один из очерков назвал «Страшнее всех стихий». Эта тема теперь и на все последующие годы становится для меня главной.

Отрывки из незаконченных глав

Однажды я прочел у Чехова в некрологе, посвященном великому путешественнику Николаю Михайловичу Пржевальскому, о симптомах «той доброкачественной заразы, какая неминуемо распространяется по земле от подвига». Прочел и крепко задумался над признаками этой воистину «высокой болезни».

«Слова у нас до важного самого в привычку входят, ветшают, как платье…» Слово «подвиг» не просто затерто и превращено в некое литературно-историческое «бу» — оно принижено и опошлено стараниями людей чванливых, недалеких, несправедливых, которые способны награждать этим словом и себя, любимого, и других, столь же неправедно любимых. Слово «подвиг» я тщательно избегал употреблять на протяжении десятилетий. Я истреблял его в собственном тексте, просил делать то же своих редакторов, ядовито подчеркивал его в чужих творениях.

Появились десятки клишированных «подвигов»: подвиг спортсмена (залечив сломанную ногу, прыгнул в высоту, повторив прежнее достижение); подвиг строителя (уложил на сорок кирпичей за смену больше, чем заокеанский каменщик Джо Дебилл); подвиг учителя (за сорок лет преподавания выпустил в свет много меньше хулиганов и двоечников, чем мог бы, если учесть слабый престиж и малую зарплату педагога); подвиг продавца (окликнул покупателя, забывшего на прилавке сверток с колбасой, предварительно нарезанной с недовесом…).

Ерничаю, понятно, и слышу собственный же громкий голос: «А как же, по-твоему, прикажешь называть свершаемое мужественными, волевыми, порядочными, честными, терпеливыми людьми?» А вот так и называйте, говорю в ответ, мужественными, волевыми и т. д. Награждайте орденами за мужество, денежными премиями за профессиональное мастерство, почетными званиями за выслугу добросовестно прожитых лет, квартирами и автомобилями особо отличившихся на том или ином поприще, а вот подвиг, Подвиг не нуждается в вознаграждении, он «по определению», как говорят физики-математики, бескорыстен!

Как-то в одной из телепередач популярного цикла «Что? Где? Когда?» прозвучал вопрос, связанный с подвигами Геракла. Поскольку за очистку авгиевых конюшен Гераклу было заранее обещано заплатить «натурой» — скотом, то участники передачи решили, что совершенное Гераклом никак не вправе входить в понятие «подвиг» — за него не берут ни денег, ни «натурой»! Как меня порадовал их ответ! Действительно, у эллинов по отношению к величайшему герою Древней Греции употреблялось слово Dodekathlos, что означало деяние, служение, но никак не подвиг.

Что же получается? Как быть с подвигами на войне? Ведь там люди получают вознаграждение, сугубо материальное, за все, что делают, за храбрость и трусость, за безмятежное пребывание во втором эшелоне и нескончаемые обстрелы-бомбёжки, атаки и контратаки. К этому прибавляется еще своеобразное трудовое соглашение под кратким словом «присяга», обязывающее воина к соблюдению верности долгу, в каких бы жутких обстоятельствах он ни оказался. Хорошо, а та же Арктика-Антарктика, уникальный природный полигон, где и без всякой войны-стрельбы испокон века отрабатываются лучшие качества личности: мужество, выдержка, самоотверженность, самопожертвование?

Два последних слова в конце концов подвели меня к формулировке (в самом первом приближении) подвига как сложного нравственного понятия. Подвиг, решил я, должен быть непременно связан со смертельным риском во имя других — вот два необходимейших и, быть может, совершенно не достаточных условия для того, чтобы называть этим емким словом поступок храброго и рискового человека. Альпинист храбр, но он лезет в гору в первую очередь ради себя самого. Милиционер и пожарный действуют в опасных ситуациях по служебному долгу. Не умеющая плавать мать бросается в воду за собственным ребёнком — это не «подвиг матери», но если за чужим — бесспорный Подвиг Женщины. Словом: если у человека есть возможность постоять в сторонке, либо добровольно ринуться в смертельный огонь во имя чьей-то чужой жизни, и он бросается «на амбразуру», чаще всего с голыми руками, не успев принять мер личной безопасности, — он совершает героический поступок, имеющий право называться подвигом.

По всему по этому я резко возражаю, когда в приложении ко мне звучит слово «подвиг», — ничего подобного я никогда не совершал. Ничем не смог помочь другому, Толе Афанасьеву, когда мы с ним замерзали на баренцевоморском льду. Я спасал исключительно себя самого, и здесь никакие слова о подвиге, мужестве и верности долгу не уместны.

Попутно мне пришла в голову мысль, вряд ли такая уж умная, однако любопытная: а ведь это хорошо, когда у тебя нет выбора, тем более в таких серьезных делах, как жизнь и смерть, например. Не нужно ломать голову, опасаться сделать промах, совершить «не то», бояться, что в следующее мгновение придется кусать локти! В этом отношении, по-моему, должны максимально уверенно чувствовать себя спасатели всех видов, будь то в горах или на море, в тундре или в пустыне. Они прекрасно понимают, что просто не могут не идти (не плыть, не лететь, не ползти) на помощь к погибающим, обычно не знакомым им людям. При этом отчетливо осознают, что в конце пути их с большой вероятностью ждет собственная гибель, а уж об орденах и славе в такие моменты вряд ли вспомнит даже самый памятливый из них!