Владимир Плотников - Степан Бердыш

• Название: Степан Бердыш
• Автор: Владимир Плотников
• Издательство: Русское эхо
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-904319-59-5

«Степан Бердыш» — первое художественное произведение об основании города Самары и литературный дебют русского писателя Владимира Плотникова. Написанный в 1985 году, роман увидел свет лишь 20 лет спустя в журнале «Русское эхо» и впервые выходит отдельной книгой.

В романе ярко отражены многие события неспокойного XVI века, показаны Астрахань, Самара, Яик, Москва и, в целом, Русь: царская и боярская, казацкая и кабацкая, стрелецкая и купецкая… Кремлёвские распри, посольские интриги, битвы и единоборства. Разбойничье озорство, набеги ногаев, казачьи лихости. Реальные исторические лица, которых много, и вымышленные персонажи, которых совсем немного… И всё перекручено в тугой сплав сюжета и идей. Роман глубоко патриотичен. Он повествует о том, как зарождалась Русь Великая, начинавшаяся, как истерзанная войнами Московия. И становление это отмечено было тяжкими муками, утратами, жертвами — героизмом народа и подвижничеством отдельных людей, таких как главный герой, воин и служитель Степан Бердыш.

---

— И впрямь огорошил. Добром огорошил. Только не поспешил ли без Думы решить? — усомнился Щелкалов. — Боярский приговор — штука шаткая.

— Я так считаю, выгорит. Дело государству столь выгодно, что только дурак усомнится и вето наложит.

— Хорошо, коль верно. Рад, что одно с тобой в голове держим. Главное, чтоб Руси впрок шло. Ну, спокойно почивать. — Дьяк бесшумно вышел.

Да уж, как же одно? Небось о сговоре с Бекманом ни гу-гу. Не бойся пса иже брешет, а того остерегись, что хвостом молчит. Я тебя, дьяк, ещё одним добром порадую.

Годунов приблизился к волоковому оконцу, нащупал шнурок. Трижды дёрнул. В покойчик вошёл Клешнин.

— Что Горсей? — обратился к нему Борис Фёдорович.

— Вдругорядь меня обводит. Зело силён в игре.

— Хм, вот что: а веди-ка ты его сюда, да с доской. За тебя доиграю, — распорядился Годунов.

Клешнин исчез, чуть спустя вернулся в сопровождении сухощавого мужчины с нерусскими глазами — ледышками непроницаемыми…

Кожан в деле

За Яузой, в глухой окраине стоит дом Шелепуги. Внушительного в жилище Проньки мало. Так себе строение: мрачное, узенькие распашные оконца, как бойницы. Но давно уж не только тутошние знали, какие внутрях гульбища закатывались. Окрестный люд стоном стонал от кровавого непотребства Шелепуги. Бродили слухи, что в подклети кромешника тюрьма местится.

Нескоро добралась забавная пара до логова Пшибожовского подручника. Савва приник к тяжёлой двери. Изнутри сочился заунывный густорёвок. То Сёма Валенок пробовал себя в песне. Скорей всего, внутри никого, кроме. Собственно, и для двоих захват маленькой твердыни — дело несподручное. С возвращением же поплечников Шелепуги, промышлявших сейчас по подворотням, удача свелась бы на нет. Быстрота — залог успеха. Памятуя о том, Кожан шепнул что-то в ухо Толстопятого. Тот кивнул, с разбегу саданул в дверь плечом, пьяно матюгнулся. Наглость пришлась ко двору.

Суровый Сёма как раз любовно выбивал полукафтан и справедливо почёл, что на такую дерзость способен лишь кто из подгулявших дружков. А если чужой — след и поучить.

— Щас намну бока, твою в шесть корыт через перекладину! — пообещал он, отворяя запор.

Вышло обратное. Сзади под ноги громиле катнулся целый кабан, но с железными хваталками. В грудь шарахнули без взмаха, но, по меньшей мере, наковальней. Весело раскидывая лавки, семипудовым валенком заскользил Сёма по нетёсаному полу…

Впереди золотилась щель. За неплотно пригнанной дверью кто-то шуршал. Кузя так мило щупнул её плечиком, что влетел верхом на «плоту». В дальнем углу просторной горницы скрючился Шелепуга. Перевязанный, в одной руке — лучина, в другой — самопал. Нервно хохотнув, он направил дуло в лоб наваждению. Убью-за-алтын растерялся. Он застыл на четвереньках, огромные лапы повисли изогнутыми плетьми. Пронька измывательски щурил уцелевший зрак, медленно приближая палец к спуску. Кузя заворожённо переводил взор от кривого ока к самопальному.

И тут из раздавшихся коленок Толстопятого выскользнуло нечто столь отталкивающее, что пришёл уже Шелепуге черёд стекленеть. Двух мгновений замешки Савве хватило для меткого броска. От боли Пронька взвизгнул, в плече по рукоять стрянул кинжал. Самопал сорвался, угодивши дулом по босой ступне.

Захлёбываясь от воя, Шелепуга распахнул окно, нырнул в темь. Боль глушил неизъяснимый ужас перед лыбящимся обрубком со свирепыми глазками. Увы, проём был узок. Аршинная грудь засела в древесных тисках. Свеча с шипом потухла. Но Савва — истый кожан — видел и в темноте. Подскочив к окну, ухватил бешено трепыхающуюся ногу разбойника. Из последних сил Шелепуга рванул и выпал, оставив в руках карлика штанину.

Время работало не на «освободителей». Вломились в подклеть, — куда просторней наземной части. За отсутствием ключей приспособили топор с ломиком — и давай наудачу двери вышибать. Под напором такой «отмычки» не устояла ни одна.

Связанный Бердыш сыскался в третьей клетушке. Разрезали верёвки. Ноги Степана к передвиженью были годны. А вот глаза заплыли — хоть растягивай. Оглядев спасителей, он только покачал головой, а, может, лишь размял затёкшую шею. Потянулся встать, охнул, но вроде без переломов.

— В Кремль сам? — осведомился Кожан.

— Впервой ли? — кивнул Степан.

— Ступай тогда. Чего сидишь? У Годунова нужда до тебя. На карауле Пахом Говядин и Гнат Арсеньев. Позывной: «кречет». В сенях сабля кинута валяется. Подбери…

Бердыш давно привык ничему не удивляться. Только ещё разок качнул он головой и почти без прихрома вынесся наверх.

Кожан о чём-то пошушукался с приятелем. Оба замешкались. Чуток…

Дипломатия на сон грядущий

Торговец Горсей переломился в механическом поклоне и приветствовал правителя на сносном русском языке. Борис Годунов дружески похлопал его по плечу, дал знак Клешнину. Тот выветрился. Не так давно обоярясь, Годунов не утратил простоты в общении с людьми не сановитыми. Поэтому, уединясь с англичанином, повёл разговор без светских условностей. Сперва перекинулись пустяками. И как-то непринуждённо перешли к шахматам, двигая моржовые фигурки по богато отделанной доске.

— А что мои шкурки? — как бы невзначай полюбопытствовал боярин. — На половицы сойдут?

— Шкурки? И так звать самый прекрасный соболь! Не ведай, кто другой, боярин, исключая тебя, назвай шкурка для половик меха, достойный красить мантия вся монарха? — купец возмущался, улыбаясь.

— А что? Совсем недавно среди лунского купечества находилось немало покупателей нашего товара. А ныне что ж: охотников поубавилось? Или что? Зачем обижаете наше гостеприимство неблагодарностью? Либо я чем не угодил: обиды какие от меня терпите?

Горсей обличился в сгусток недоумения.

— Что ты есть, великий боярин? Выгодней, чем у московит, нам мало где торговатся. И покровители, как ты, не в каждой встречать земля.

— Ну? А пошто ж тогда великая королева Елисавета серчает на нас?

— Признаться для чести, нам самим есть нерадость нежданный гнев её величество.

— Хе, дивлюсь я вам, купцам лунским. Как будто сами выгоду видите, а государыню-матушку вашу-не-нашу не желаете в ейной неправде убедить. Боязно, что ль?

— Не то страх… Другой бизнес, в том смысле, что дело в другой. Посла нашего Бауса обидеть сильно думовской дьяк Челкалло и твой, боярин, френд, excuse me, твой клеврет князь Юрджиев. Взапертью Бауса держал, расправа над он и над всеми гостям от нас грозились…

— Ну-ну, то явный навет.

— Я тоже сомневать, что столь почтенный и многоопытный мэн, как боярин Юрджиев, дозволять подобный обращень…

— Э, оставь, пожалуйста. Князь Аникита… («А ведь Юрьев — Юрджиев — это забавно!») Так вот Аникита наш хоть мэн и достойнейший, не спорю, да хворь у него, знать, разум замутила. Я разумею, вовсе не в обиде Баусу закавыка. Просто великая королева гневается за то на нас, что мы вас, аглинских купцов, с прочими гостями равняем. Это вам досаднее всего. Но, положа руку на сердце, сознай: всюду ль вам торговлишка такой прибыток даёт?

— И снова сознавать: грех жаловать. Оно есть да — королева интерес Британь караулить. Мне не судить о них? Но, истина есть: сноснее вас нигде дела купечество нас не обстоять.

— Вот то и жаль, что преславная ваша Елисавета только вашему брату, купцу аглинскому, и доверяет. Уж на что толкового и велеречивого человечка к ней посылали, и тот с дырой вернулся. Так вот я что думаю… Отыскался бы кто из ваших купцов да и указал королеве: мол, промашку с Москвой допустила. И что, мол, что как раз тут выгоды своей не увидала и обиду напрасную московитам чинит. — Годунов выжидательно покосился на купца.

— Но, славный вельможа, как бы кто знать, о чём говорить королеве, чтоб заубедить?

— Хм, а вот и сказать ей всё начистоту. Для начала напомнить, что все большие и малые, великие и крошечные народы от бога равны и вольны. И каждый народ имеет одинаковое право на вольную торговлю как морем, так и сухопутьем. Так? Затем сказать ей, что московиты, как и другие богатейшие народы, не обделены ни солью, ни мясом, ни медом, ни хлебом, ни лесом, ни мехом, ни рудой, ни деревом. Скудостью, короче, не страдают. Нет у них недостатка и в охотниках на товары их. К нам, то бишь к ним, — поправился Годунов, — сама знаешь, едут продавать купцы немецкие и литовские, гишпанские и португалские, цесарские и франкские, медиоланские и венецейские. Везут к ним, а увозят от них товары гости из Хивы и Бухары, султановы и иберские, персидские и шемаханские. Так что, госпожа королева, могут московиты вольно и без нас, англичан, обойтись. Нам же в угодость русские отнюдь не станут затворять дороги в свои земли для других инородцев. Затем сказать ей ещё для повтору, что для государя великого Фёдора Иоанновича все народы равны. А ты, мол, госпожа государыня, внемлешь лишь тем гостям лунским, коими корысть движет. Не желаешь с нашими купцами всех прочих равнять, что для нас, англичан, конечно, правильно. Но не для русских, ибо они, как-никак, не твои подданные и точно так же свои выгоды держать хотят. Вот. Или неправедно реку? — говоря, Борис «съел» ладью британца.