Ефим Гольбрайх - Былой войны разрозненные строки

• Название: Былой войны разрозненные строки
• Автор: Ефим Гольбрайх
• Издательство: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-98575-166-X

Автор настоящих записей, — свидетельствовал Василь Быков, — безыскусно, но очень правдиво, со скрупулезной точностью участника и очевидца повествует о пережитом, тем самым внося свой благородный вклад во всенародную копилку памяти о тех героических днях, примет которых все меньше остается в нашем сегодня… Ефим Гольбрайх прошел всю Великую Отечественную войну. Был рядовым солдатом пехоты, комсоргом батальона и полка, командиром стрелковой роты, заместителем командира штрафной роты. Участвовал в обороне Москвы, Сталинграда, освобождении Севастополя, Украины, Прибалтики. Был ранен, награжден четырьмя орденами и многими медалями. После войны много лет работал в искусстве. В бывшем СССР и в Израиле вышли его книги «Солдатские судьбы», «Записки театрального администратора»; «Последние участники» и другие.

---

Никогда, даже после незначительного ранения и независимо от времени нахождения в штрафном подразделении, никто не направлялся в штрафники повторно.

Никогда никто из штрафников не обращался к начальству со словом «гражданин» только товарищ! И солдатам не тыкали «штрафник».

Никогда командирами штрафных подразделений не назначались штрафники! Это уже не блеф, а безответственное вранье. Командир штрафного батальона, как правило, подполковник, и командиры пяти его рот: трех стрелковых, пулеметной и минометной кадровые офицеры не штрафники. Из офицеров-штрафников назначаются командиры взводов.

Благословение штрафников перед боем чушь собачья, издевательство над правдой и недостойное заигрывание с Церковью. В Красной Армии этого не было, да и не могло быть.

Распространенное мнение, что штрафные роты и штрафные батальоны сыграли решающую роль в Победе, заблуждение. Они сыграли свою роль. То, что у Рокоссовского воевали одни штрафники, глупость. Да и составляли они не более одного процента от численности Армии.

Зачет по немецкому

Война шла к концу.

Еще гремели орудия, прорывали вражескую оборону танковые колонны, и устремлялась в прорывы оглохшая от канонады пехота. Еще тысячи солдат погибали у городов и населенных пунктов с незнакомыми, нерусскими названиями. Еще лилась кровь, и шли похоронки в тыл родным и близким. Но война замедляла свой бег. Победа была близка.

Уже улеглась пыль, и стерлись следы пятидесяти семи тысяч пар сапог пленных фашистов, промаршировавших 17 июня 1944 года под конвоем от московского ипподрома по центральным улицам Москвы во главе со своими генералами отнюдь не парадным маршем, о котором они так мечтали и к которому так тщательно готовились. У стен считавшейся неприступной Кенигсбергской крепости, уже получил пробоину от виска до волевого подбородка памятник железному канцлеру Бисмарку и шлем не помог. Уже был окружен Берлин, и по вечерам расцвечивалась победными салютами Москва. После постыдной горечи поражений мы познали сладкий вкус победы.

Передний край на участке сосредоточения проходил по опушке леса. Для большей маскировки между редкими деревьями установлены плетни. Противник знает, что здесь проходит наша оборона, и методически обстреливает из миномета, но передвигаться за этой маскировкой спокойнее.

Знакомый лесок. Мы его недавно брали. Немцы установили на опушке четыре танка. Танки были неподвижны. Из-за нехватки горючего их зарыли в землю и использовали, как доты. «Энергетический кризис» сказали бы сейчас. Едва мы добрались до железнодорожной насыпи, нас накрыл минометный налет. Мины ложились так густо, что на открытом поле как бы возникал сказочный лес: каждое мгновение — несколько черно-красных кустов. Укрыться некуда, а ложиться бессмысленно, от мины лежа не спасешься, осколки низко стелятся над землей.

А лесок теперь наш. Он на высотке. Раньше мы были под немцем, а теперь он под нами. Вот из этого леска и будем производить разведку боем. Занимающий здесь оборону стрелковый батальон с интересом смотрит на нас: что за люди? Рекогносцировка уже была, идут последние приготовления, уточняются задачи с командирами взводов. Отчетливо видно противотанковое минное поле перед немецкой обороной. Ночью перед нашими окопами саперы разминировали проходы в своем минном поле, обозначив их обмотанными бинтами колышками. Неожиданно раздается взволнованный голос:

— Флаг! Белый флаг!

Такого мы еще не видели. Осторожно выглядываю из-за плетня. Над немецкой траншеей трепыхается белый флаг скорей всего полотенце на штыке. Рядом появляется второй. Возле флагов заметно какое-то движение. Белые флаги шатаются и… исчезают. Все разочарованно чертыхаются и матерятся.

Но вот один флаг появляется снова и уже твердо возвышается над бруствером. Звоним «наверх»: артподготовку отставить. Ждем. Томительно тянутся минуты. Никто не берет флаг в руки, как полагалось бы, и не идет к нашим окопам. Видно, неспокойно там, у немцев, боятся, как бы свои в спину не выстрелили. Остается одно идти самим.

Забегая вперед, замечу, что все переводчики на войне были, естественно, с немецкого. Но к концу войны, когда стали шириться контакты с союзниками, понадобились переводчики и с английского. На Карлхорстскую конференцию для принятия капитуляции Германии прибыла английская делегация во главе с маршалом авиации сэром Артуром Теддером. А переводчик с английского то ли заболел, то ли опаздывал, и оказалось, что встретить делегацию некому. Ночью в Управлении кадров по личным делам срочно стали искать офицеров, учивших в школе английский язык. Нашли, наскоро проинструктировали об этикете встречи на берлинском аэродроме Темпельгоф. Бравый лейтенант строевым шагом подошел к маршалу Теддеру, лихо козырнул, и ничтоже сумняшеся, обратился к главе делегации: «Ду ю спик инглиш? Собрав весь свой английский юмор, сэр Теддер ответил: «Нес!..»

Но теперь все смотрят на меня. В роте я один знаю немецкий. Приходилось допрашивать пленных. Кроме меня, идти некому. Невольно вспоминаю недавнее сообщение Совинформбюро о гибели двух наших парламентеров в районе Будапешта. Хотели избежать кровопролития и полегли сами. Теперь им там памятник стоит. Но мне всего двадцать три года и «бронзы многопудье» меня не тревожит.

Сомнения, очевидно, отражаются на моем лице, и кто-то говорит: «Да если что мы от них мокрое место оставим!» И оставят. Такое подразделение. Только вряд ли я увижу это самое мокрое место…

Но делать нечего. Надо идти. Вскакиваю на бруствер, на виду у немцев, демонстративно, в лучших традициях классических романов снимаю пояс с пистолетом и отдаю в чьи-то протянутые снизу руки, отламываю прутик, достаю из кармана носовой платок, цветом отдаленно напоминающий белый, привязываю и, держа в повлажневших руках эту скромную эмблему мира, на негнущихся ногах направляюсь в сторону противника. Но странное дело чем дальше я отхожу от своих, а может быть, именно поэтому, обратно не побежишь, тем шаг становится тверже, конечности приобретают привычную упругость, появляется какой-то азарт. Тишина. Фронт замер. Ни с той, ни с другой стороны не видно никого. Но я знаю: сотни глаз наблюдают за мной из укрытий.

Примерно на середине нейтральной полосы слышу за спиной быстрый топот. Оборачиваюсь. Догоняет наш солдат, крепкий, здоровый парень, по-видимому, без классического образования во всем вооружении: «Я с вами!» Ты бы хоть автомат снял! упрекаю его. А-а, ничего! Что значит победа близко! Можно и пренебречь традициями.

И мы идем вдвоем. Я с белым флагом парламентера, он с автоматом. Спускаемся в немецкую траншею. Впервые вижу их не в бою и не пленных. Кормлены хорошо. Но уже без спеси. Не сорок первый, а сорок пятый.

У немцев творится что-то невообразимое. Митингуют. Кидаются друг на друга в одиночку и группами, за грудки берутся. Говорят быстро, не успеваю разобрать слов. Некоторые смотрят на нас косо… Окружают возбужденные, враждебно настроенные фашисты. Сопровождавший меня солдат бледнеет и нервно поправляет на плече автомат, к которому уже протягивает руку белобрысый здоровый немец. Мой собственный вид наверняка не лучше, сейчас шлепнут! Как там поется? «И никто не узнает, где могилка моя»… Это ж надо свалять такого дурака! Война кончается, может еще жив бы остался.

Неожиданно эту ожесточившуюся группу расталкивают солдаты, твердо решившие сдаваться. Прошу провести к старшему. В блиндаже сидит оберет-полковник, чин для переднего края довольно высокий. Не он ли снимал белые флаги? Очень похож на типичного немецкого офицера: худощавый, подтянутый, седые виски. Не хватает только монокля.

От волнения мой немецкий словарный запас сократился и колеблется в узком диапазоне между «Сталин гут» и «Гитлер капут». Объясняю ему: война скоро кончится. Берлину они все равно не помогут. Гарантируем жизнь, питание, личные вещи, отберем только оружие. Молча кивает. Не унижается до разговора со мной. Наверное, уловил, что еврей.

Выхожу на бруствер. Машу своим. Представляю, сколько глаз следит сейчас за нами. Небось, тоже переволновались. Выходят и немцы. Выстраиваем колонну и ведем через минные поля в наше расположение.

А в нашем расположении солдаты кидаются отбирать у них часы…

Через четверть века, заканчивая прерванное войной образование, пришел в университет сдавать зачет по немецкому. Моя работа была связана с длительными командировками и, не имея возможности сдавать сессию вместе со всеми, я часто хаживал по факультетским коридорам с направлением в руках и, глядя печальными глазами на преподавателей, просил принять академическую задолженность.

Молодая девушка, пуритански застегнутая до подбородка, но с волнующе открытыми, по моде, ногами, голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросила: «Это вы пришли сдавать немецкий?» Видимо, ее смутил мой возраст. «Да, робко пробормотал я. Потом подумал: она мне в дочки годится, да я уж сдал экзамен и пострашней.