Сергей Бондарин - Парус плаваний и воспоминаний

• Название: Парус плаваний и воспоминаний
• Автор: Сергей Бондарин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1971

Сергей Бондарин принадлежит к старшему поколению советских писателей. Он много видел и много пережил.

В начале 30-х годов молодой тогда журналист Бондарин получает письмо от Максима Горького, «которое определило весь дальнейший жизненный путь автора воспоминаний. Его литературная юность связана с именами таких же молодых друзей-писателей. Затем — служба в Красной Армии, Днепрострой, Магнитка, первые успехи Тихоокеанского флота, строительство Московского метро, Во время Великой Отечественной войны писатель-фронтовик защищает Одессу, Севастополь, Новороссийск, ведет дневниковые записи. Из послевоенных поездок в книгу включены рассказы о Новосибирском академгородке, о районах старинных народных промыслов.

---

Вскоре на экскаваторе работала сквозная бригада из бывших чернорабочих. За короткое время закопчили практические курсы, организованные Яркиным, десятки чернорабочих, грабарей, забойщиков. В горных учебных заведениях многие преподаватели укореняли мнение о необыкновенной сложности экскаватора, и студенты, приезжавшие на Магнитку, смотрели на экскаватор с трепетом, а на Яркина, молодого техника, оседлавшего экскаватор, с восхищением. Уже прибывали новые машины. Яркин говорил своим ученика^:

— Через несколько месяцев все вы станете машинистами и будете рыть гору, как богатыри. Пойдет руда. Может быть, мы с вами еще увидим, как домны выдадут стотысячную тонну чугуна, а из мартенов далеко разольется река стали. А лучшие из вас через пять-шесть месяцев сделаются механиками.

Стотысячная тонна металла. Вот, что занимало воображение Яркина и его учеников…

«А между тем тут — раскрой только глаза — еще заметней, чем недавно на Днепрострое, совершалось самое главное преобразование — преобразование умов, накопление знаний всем народом. То, что выразилось на Днепре в формуле пи эр квадрат, а лучше сказать, приобрело в этой формуле свой символ, здесь совершается шире, энергичней, потому что условия жизни и труда гораздо труднее, а замысел строительства — гораздо дерзновенней… Тут все, как на войне: в любой день у любого человека его дело превращалось в подвиг…»

Теперь, через десятилетня, ясно видно, что так и было.

Магнитка стала и для меня одним из самых важных событий моей жизни.

Машина мчалась среди полей совхоза «Красная Башкирия», давно оставив за собой Урал. Было много ястребов. Рядом с автомобилем, поджав лапки, долго летела синица, потом она метнулась в сторону. Далеко на краю косогора, под облаком, стоял верблюд. Были отчетливо видны оба горба его.

Несколько левее от дороги из-за горизонта уже поднимался дым.

Через два года на полях, лежащих налево от дороги, будет строиться новый — правобережный Магнитогорск. Единственным признаком этого будущего сейчас был большой цветной зонтик нивеллировщика, раскрытый посреди поля.

Машина выскочила на возвышенность, показала нам красный хребет Магнитки. Во второй раз Магнитная гора открылась всей панорамой Магнитостроя.

За зеркалом водохранилища, на том берегу, пестрели дома города, здания цехов. Дымились домны и коксохим. Над ними всегда дым неторопливый, важный. Трубы прокатного цеха торчали точно пучок морковок, но бросался в глаза гигантский цилиндр, покрытый свежим суриком, жирно поблескивающий, толстый цилиндр газгольдера.

Над городом и комбинатом возвышалась Магнитная гора. Еще недавно по башкирским и киргизским степям говорили, что взойти на гору в сапогах, подкованных железом, нельзя; гвозди вываливаются.

Теперь на склоне Ай-Дарлы мы видели отчетливо бетонное сооружение обогатительной фабрики. А склон самого Атача был, как морской обрыв, крутой, уступчатый, красный: горизонты рудника.

И там дымили паровозики. Гору уже съедают.

Вчера пущена первая очередь металлургического комбината.

Я спускался с горы в поселок. Впереди меня, ныряя в зарослях полыни, бежала моя собака, и я, стараясь не отставать от нее, шел за нею, чтобы не упасть в яму. Из-под ног катились-комья руды, нога то и дело зашибалась о них, как о железо.

В части горизонта небо еще сохраняло остаток вечернего света, на юге снижался за облака полумесяц. Два бронзовых рога просовывались сквозь дымные облака, озаряемые синим светом, а прямо передо мною подымалось громадное полыхающее зарево.

Я вышел на ровное место, и сейчас же источник зарева открылся моему взору: факелы коксового и доменного цехов пламенели высоко, великолепно.

Я остановился.

Факел коксохима был багрово-бурый, доменный — оранжевый.

Замечали ли вы, что можно смотреть и смотреть на пустыню, море, на волны. Это никогда не утомляет. В кино, на экране не происходит ничего, видишь только бег волн или прибой — и снова можно смотреть и смотреть, сколько угодно. Так же влекут и волны дыма, пламя, облака на закате…

Над коксовыми печами дым всходил стеной, не клубами* Поднявшись, измазывал собою небосклон, быстро истощая багровый цвет, а где-то в глубинах дыма вдруг вспыхивали отдельные факелы, вырывались из батарей; вся эта дымно-огненная масса, вздуваясь и опадая, беззвучно полыхала.

Узкий оранжевый факел домны был ярче, длинней и уже. Он стоял таинственным знаком, говорящем нечто большее, чем только то, что из домен выдают чугун. В светлых клубах дыма пробирались тоненькие, как прожилки, струйки черного.

И тут же начала свою первую выдачу четвертая домна — такой же светлый, клубчатый дым и оранжево-белый факел взвился над нею.

Рогатый месяц скрылся. За темною степью еще держалась, размывая черноту неба, блекнувшая полоса позднего вечера. Над горою небо было уже совсем темное…

Неспроста запомнил я этот вечер, долго буду помнить его — и вот почему: именно в этот вечер домны достигли выплавки в тысячу двести тонн чугуна — по триста тонн каждая из домен.

Это я и наблюдал с горы.

И поэтому, да еще потому, что я люблю тишину, не хотелось уходить с горы: едва доносился шум газодувок из доменного цеха, и где-то в травах, пробивающихся среди лома руды, трещал кузнечик.

Обширный пруд перед плотиной, дробильный и обогатительные цеха с их гремящими сложными механизмами, обновленный парк экскаваторов и электровозов на руднике, заменивших прежние паровозики, вторая, третья и, наконец, четвертая домны, изливающие огненный чугун, мартены, десятки тысяч людей, первые трамваи, — все это появилось позже, а когда я в первый раз посетил Магнитку, я вместе с другими видел или, вернее сказать, изображал ее будущее больше по планам и синькам, с которыми нас охотно знакомил начальник Магнитки Завенягин.

Однако не всем новоселам на Магнитке была дана такая счастливая возможность. Тысячи молодых людей жили здесь по-другому.

Истекал седьмой месяц со времени вступления в силу договора между американцами и Москвою, а ход дела внушал серьезное беспокойство: строительство небывалого размаха требовало разнообразных, опытнейших специалистов, а глава американской строительной фирмы старый Мак Ки, избегая лишних расходов, не привлекал новых и нужных людей.

Темпы на строительных участках падали, накапливались ошибки. Особенное беспокойство внушал участок плотины, участок важнейший.

Об интересных событиях на этом участке и пойдет речь.

Проект плотины был разработан в Америке прославленным профессором Вильямсом. Предложенная им конструкция решала задачу смело, уверенно и изящно, но при этом забывались особенности края.

Раннее наступление холодов в Зауралье нарушило все планы работ и все расчеты железобетонной конструкции.

Между тем вода Урала, собранная при помощи плотины, должна была дать жизнь всему строительству и будущему комбинату, с этого толчка все начиналось.

Во многих бараках и землянках «Шанхая», как прозывался здесь своеобразный табор новоселов, было жить трудно, было худо: рамы едва держались на гвоздях, потолки текли, а люди из-за нехватки воды подолгу не мылись, не было кипятку. С наступлением ночи после июльского степного зноя, оттуда же, из степи, несло холодом, как из огромного погреба. Спать ложились впотьмах — штаны под голову — и захрапел. Немногое роднило землекопов, бетонщиков и плотников с новой чужой и дикой землею. Нередко в темноте барака слышался женский плач.

Молодежь осваивалась быстрей. В молодежных бараках было больше порядка и чистоты. Тут селились недавние красноармейцы, вносившие свои привычки. И молодым нравилось жить с демобилизованными; им казалось, что жизнь у них, как у красноармейцев, военная. Тем более, что Наркомвоенмор обещал прислать на Магнитострой палатки.

Было так и в четырнадцатом бараке, где поселились Поух и Рыбаков, бетонщики, приехавшие схода с Днепростроя.

С каждым днем крепло ощущение полноты жизни. То обстоятельство, что молодые люди заехали так далеко, их не смущало, а даже нравилось и льстило им: если комсомол послал их так далеко, оплачивая проезд, значит, тут предстоит незаурядное дело. Это сознание возвышало Поуха и Рыбакова в их собственных глазах. Но сначала, после кипучего Днепростроя, им здесь показалось скучно.

Больше того. Рыбаков даже усомнился, не обманывают ли их? Степь, пыль, дичь, верблюды и орлы — и никакой плотины, похожей на мощную бетонную дугу на Днепре… В райкоме комсомола он возроптал.

— Я хочу претворять генеральную линию, а тут у вас — что? Нет, товарищи, отпустите.

— Так мы же здесь и претворяем, — убежденно ответили и ему и Поуху, — Глядите.

Диаграммы, цифры, вырезки из московских газет украшали помещение. Рассудительный Поух внимательно всматривался и вчитывался. Рыбаков всегда и безоговорочно подчинялся ему.