Залман Шнеур - Шкловцы

• Название: Шкловцы
• Автор: Залман Шнеур
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7516-1062-3, 978-5-9953-0153-0

---

Хацкель — степенный, широкоплечий еврей. Его отец был николаевским солдатом[158], да он и сам, отслужив в армии, получил награду. Так вот, за «заслуги отцов» и за собственные заслуги его сделали добровольным десятским и дали ему медную бляху, на которой так и написано «десятский». Хацкель Шишка терпеть не может появляться среди евреев со своей бляхой. Что он там забыл? Он для евреев совсем не «шишка»! Евреи боятся его бляхи, как прошлогоднего снега. Уважение есть еще только среди мужиков, точнее, среди незнакомых мужиков из дальних деревень.

Круглый год Хацкель Шишка пилит доски. Он пильщик. Он стоит либо над высокими козлами, либо под ними. Его борода и брови густо посыпаны опилками. Месяцами копится в нем обида за поруганную честь, за осиротевшую медную бляху с номером. Он тянет большую пилу и кряхтит «Ха-ах!», и еще раз «Ха-ах!», то есть: еще настанет мой день, тогда и посчитаемся…

И, как и было сказано, этот великий день настает, это день ярмарки. Оставляет Хацкель Шишка свою пилу — гори она огнем, эта работа — и выходит на рынок наводить порядок. Один такой день стирает все унижения, которые претерпела его власть в прочие дни года.

Потертым ремешком он прицепляет на грудь медную бляху с номером. Он намеренно прикрепляет ее так, чтобы она была полуприкрыта лацканом и ее нельзя было сразу заметить. Дабы изумление среди мужиков было еще больше, он подходит к ним эдаким губернатором и начинает придираться:

— Как лошадь стоит, а? Куда дышло торчит? Ты что, думаешь, рынок твой собственный? Рыло твое свиное! Осади назад!

И посмей мужик только пискнуть что-нибудь в ответ или промедлить с выполнением строгого приказа, он его со всего размаха награждает шишкой. Это один из тех солдатских ударов, от которых черепа гудят, носы расплющиваются, а скулы дробятся…

Вопит обиженный мужик, прибегают, выставив кулаки, другие мужики и орут:

— А ты, жид, чаво дярёшся?

Только тут Хацкель Шишка разом срывает с себя маску скромности. Одной рукой он приподнимает лацкан, а коротким корявым пальцем другой тычет в медную бляху и спрашивает тихим и страшным голосом:

— А ето што?

Видят крестьяне медную бляху десятского с выбитой на ней черной надписью — темнеет у них в глазах. Они рассыпаются в стороны, как зайцы, почуявшие пса. У каждого в его деревне есть свой десятский с точно такой же бляхой, который бьет его смертным боем… И здесь, в еврейском Шклове, снова та же история. Куда ни кинь — везде клин!..

И прежде чем у мужика побледнеет побитая щека, неподалеку уже слышно, как Хацкель ставит новую шишку. Хацкель-десятский наводит порядок, и его сиплый басовитый голос, голос пильщика, задает по новой все тот же неразрешимый вопрос:

— А ето што?

Файвка совершенно забывает о сумасшествии Кивы… Он вне себя от удивления, видя, какую честь и почет получает Хацкель от крестьян. Файвка идет за Хацкелем, как овечка за злым, всех бодающим козлом. Вместе с Хацкелем движутся его медная бляха, его тяжелые удары и его ето што… А за ним перепуганные мужики потирают побитые щеки. Нет, большего удовольствия на всем белом свете не сыскать!.. Видать, за это-то и заслужил Хацкель прозвище «Шишка»? Теперь понятно. Честно заслужил. Дал бы бог, чтобы он, Файвка, дослужился бы у правительства до медной бляхи с номером. Тогда бы он показал этому Киве-пряничнику, как драться… И мужичка бы его, того, который ворует гривенники, он бы сразу отвел к становому: марш, сукин сын! А вздумай тот ему хоть слово сказать поперек, на тебе, получай прямо в трефную твою морду! И на, смотри своими татароватыми глазенками на бляху под лацканом! И еще спросить таким тихоньким и злым голосом:

— А такую штучку видел? А ето што?

Файвка еще долго бы брел за Хацкелем-десятским. Но тут он подошел к канаве посреди рынка, по которой стекала вся грязь ярмарки, и наткнулся на новую сцену. Лежит себе, растянувшись посреди канавы, почтенный старый мужик, только седая острая бородка и бледно-желтый нос торчат из-под глубокой барашковой шапки. Нижняя половина тела тонет в грязи. Жидкий лошадиный навоз достает до ушей и до середины лаптей. Глаза плотно закрыты. Беззубый рот открыт… Мужик мертвецки пьян. За его головой на цыпочках раскачивается мужик помоложе. Его колени разъезжаются, кажется, он вот-вот запляшет вприсядку… Молодой тащит старого за оба уха. Тащит, но не может приподнять. Уши выскальзывают, и голова — плюх! — снова падает в грязь. Молодой тоже изрядно пьян. Глаза у него полуприкрыты. Но знать-то он знает, что в канаве лежит не просто так чья-то голова, это голова его папаши. Он снова пробует тянуть отца за уши и при этом обращается к нему голосом, дрожащим от почтительности, жалости и пьянства:

— Тятько, а, тятько? Пидём ето домой… ето! А, тятько?

А старик отвечает ему с закрытыми глазами, с глубоким и горестным чувством, он, кажется, совсем отчаялся… Воркует, как голубь, из грязи. Вот уж действительно, керахем ов ал-бонем[159]:

— Сынок, а, сынок! Бери нож, режь меня!.. Режь меня…

Становится дорогой сыночек от такой нежной просьбы чуть ли не убийцей. Скрипит зубами. Хватает отца с пьяной яростью за остроконечную седую бороденку, за нос, за уши:

— Дамо-ой, ета! Коли б тобя фра-анци!

За всю свою жизнь Файвка не видел, чтобы таким способом чтили отца. Вот это комедия! Но, как назло, ее не дали сыграть до конца… Черт принес Хацкеля-десятского с его бляхой. Он тут как тут, наводит порядок. Взбесившийся пьяный сын получает от него такой удар по затылку, что с катушек долой, и растягивается поверх своего папаши, сапогами тому прямо в бороду и в лицо. Крестьянин, только что мнивший себя жертвенным быком, чувствует свалившегося на него сына и вдруг приходит в себя. В руке у сына ему мерещится нож, и он испускает дикий крик:

— Ка-ра-ул!

Со всех сторон сбегаются крестьяне с кнутовищами:

— Что такое? Кто такой?..

А Хацкель стоит между тем совершенно спокойно, грудь колесом, тычет своим коротким пальцем в медную бляху и цедит сквозь полуоткрытый рот страшным голосом:

— А ето што, а?

Сбежавшиеся было мужики мертвеют и разбегаются по сторонам.

Квасу ему захотелось! пер. В.Федченко

1

Файвке стало очевидно, что на ярмарке Хацкель-десятский слишком уж лезет в чужие дела и пытается навести свои порядки: это нужно, а этого не нужно.

Например, он, Файвка, всегда любил смотреть, как дерутся петухи: как они взъерошивают перья на шее, залихватски, на казацкий манер, закидывают на сторону красные гребешки и меряют друг друга косыми презрительными взглядами сверху вниз, потом снизу вверх. Один будто говорит: «Видали мы таких задавак!» А другой думает: «В гробу я тебя видал!» Так позадираются они несколько раз кряду, а потом у одного желчь взыграет, и он как набросится со злобным квохтаньем на своего врага. Но второму петуху тоже палец в рот не клади, он как подпрыгнет еще выше, как навострит шпоры. Так и подлетают они друг против друга, как на качелях. Гребешки посинели, клювы разинуты, с взъерошенных загривков летят перья. И только петухи раздухарятся, только начнется настоящая схватка — прибегает еврейка… Непременно прибегает еврейка в фартуке. Петушиные пупки и печенки она жарит совершенно спокойно, но вынести петушиную драку не может никак, бедняжка. Как взмахнет фартуком, как разорется: «Кыш-кыш!..» И конец представлению!

Нынче на ярмарке Хацкель играет роль той самой еврейки. Как только где-нибудь начинается триятр, Хацкель Шишка тут как тут и все портит. Без порядка ему и жизнь не в жизнь… Но вот ведь странное дело! Куда бы он ни пришел со своей медной бляхой на лацкане, везде начинается шум-гам, суматоха и толкотня, дым коромыслом!

Все это раздражает Файвку. Его восхищение Хацкелевым геройством как ветром сдуло. Рассердившись, Файвка побежал по мостику через большую канаву, пересекающую рынок, прочь от Хацкеля-десятского. Но, видимо, в суматохе попал не к долгожданным лоткам с игрушками, а к монопольке, потому что чем дальше он проталкивался вперед, тем больше видел удивительного и тем чаще попадались ему пьяные.

Кажется, никто не выручает столько денег на ярмарке, сколько монополька. Прямо божья милость. У всех мужиков из карманов торчат бутылки водки: четверти[160] и полчетверти. Один сбивает сургуч с горлышка, другой вышибает пробку, третий перекрестился вместо благословения, не рядом будь помянуто, и — буль-буль-буль. Все вокруг усыпано сбитым сургучом, похожим на запекшуюся, втоптанную в землю кровь перед домом резника. Пробки из бутылок летят, как стрелы из луков в лесу на Лагбоймер[161]. А в закинутых лохматых головах булькает так, как будто все простужены и полощут горло борной.