Ольга Аль Каттан - Сто лет полуночества

• Название: Сто лет полуночества
• Автор: Ольга Аль Каттан
• Издательство: Краснодарское книжное издательство
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2005

---

Отражаясь в твоих глазах

(Третьяковка. Врубель. Демон сидящий)

Повержен. Сломаны крылья, навзничь упав, смотрит. Ангел мой, как много страданья в дерзких глазах, злобы и, наверное, равнодушия. Ко всему свету, к себе. Зачем твоя гордость так жестока? Зачем равнодушен и зол…

Повержен. Где‑то на самом краю поднебесья сидит "очарованный странник". Гордый, одинокий. В его глазах вечность с застывшими слезами. Он никогда не попросит о помощи. На самом краю неба он сидит, сцепив руки от бессилья, ненавидя розовый закат, поворачиваясь спиной к солнцу.

Будь милосерден, молю. Безумие, поселившееся в моей душе, — это твоя тоска. Боль, сопровождающая мое сердце, — это твоя ненависть. Еще мгновенье отражаться мне в твоем застекленном образе, и прочь, прочь отсюда. Я буду стремительно бежать, как убегал когда‑то с грешной земли ты.

Людской ненависти в отмщение ты сжигал души. Но силе, творящей зло, больно делать боль. И как одинока могущественная всесильность, несмотря на всю свою власть.

Мой падший ангел, что видел ты, спустившись на землю грехов, когда в густых вечерних сумерках бродил по грязному слякотному городу. Улицы были переполнены суетливыми, очерствелыми, скукоженными в вечной спешке горожанами. Неяркий свет фонарей отражался в лужах растаявшего снега, а люди шли мимо. Торопились, не замечая твоей боли, равнодушно прищурив глаза, перемешивая сапогами грязную жижу. Спешили люди, отпихивая со своего пути печального пришельца.

В сутолоке метрополитена как всегда продолжалась борьба за лучшее место. Меланхолия была не в моде. Приветствовался здоровый эгоизм и умеренная агрессивность. Вот что ты нашел меж людей. Пошлую скуку, мерзость равнодушия, ненависть и страх, пожирающий свободу. Страх, убивающий полет души. Надежда на спасение стала забавным сном. В метро на эскалаторе тебе подрезали крыло ради смеха. И ты исчез в неизвестном направлении. Растворился в опускающемся на город тумане. Осталась горсть пепла от ещё одной сгоревшей души.

И сейчас, сидя на краю разноцветных небесных снов, ты один в своей злобе и пустоте. Солнце восходит опять за твоей спиной, рядом распускаются каменные цветы. А потерявшему надежду надо научиться прощать. Осколки слез в глазах твоих, оголенная печаль в душе — все это мольба о помощи. Ты падший, но все‑таки ангел. Я помолюсь за твою душу, мой каменный цветок.

Метряная мельница

Кач… Когда огромная волна засасывает тебя в подземелье, сначала в душе просыпается страх. Это чувство выползает из глубин подсознания, наверное, из тех самых глубин, откуда с оглушительным воем появляется железный вагон. Еще один, еще, еще. Кач…

Москва и метро — два слова на букву "м". Два неотделимых друг от друга "существа", одушевленных, обожествленных.

Московское метро — это поэзия и проза, и детективный роман (каких только книг не увидишь в руках пассажиров). Московское метро — мистерия на один миг, крошечный спектакль актеров–любителей. Это и безостановочный подиум, где каждая особь женского пола — манекенщица и даже — звезда.

Здесь когда‑нибудь бывает тихо? Где‑нибудь? Ну, разве что на конечных станциях, когда милиционер, проверяя вагоны, наткнется на заснувшего бродягу. Прогонит его. И воцарится опустошенная тишь с эхом цоканья каблучков. Но такое спокойствие встречается очень редко. Обычно же подземный мегаполис дрожит от ежеминутной качки, безостановочной тряски и беготни. Пройдя заветный турникет, человек становится неотъемлемой частью повседневной гонки с препятствиями. Скоростной водоворот затягивает каждого в свою огромную воронку. Человек растворяется, становясь кусочком дышащей массы.

Люди — волны, люди — полчище муравьев, дыша друг дружке в затылок, едут по эскалатору. И, надев на лица непроницаемые маски, разливаются по вагонам.

Кач. Осторожно, двери закрываются. Кач. Качается в глазах пассажиров трагедия, скука или тоска. И лишь у пятнадцатилетней девчонки мельтешит озорное счастье в фиалковых глазах.

Метро — сто лет одиночества. И Москва тоже. Здесь никто никому не нужен. Каждый, забившись под панцирь своих проблем, не замечает боли чужой. Маска на лице, вата в ушах, бельмо на глазах.

"Станция ”Китай–город"", — объявит механический голос, и разбежится врассыпную равнодушная людская толпа. По своим делам убегут люди, не потревожив зацементированное спокойствие дремлющей души. С мерцающим грохотом умчат вагоны в темные закоулки тайн и загадок. Лавина людская снежным комом рванется на свет и возрадуется. Солнцу. Которого так не хватает в метро. Вдохнут свежий воздух люди. Вместо него под землей — запах. Специфичекий аромат, в котором смешались смолы и пары железных механизмов с человеческими ощущениями и чувствами. Там соединяются вместе людское, механическое и отблеск огней ада. Эта атмосфера пропитывает каждого, ступившего в подземный мир метро. Где всегда будешь чувствовать давящую пружину земляного пласта, где доводит до слез тоскующие завывания скрипки. Здесь сплелись в клубок тишина и суета, и мраморные колонны станций хранят чужие тайны, а в людском безликом месиве каждый день растворяется последняя надежда и мечта.

Каждый день, каждый миг метряная мельница перемалывает судьбы, жизни, смех и слезы. Равномерно, безостановочно работают жернова, чтобы в итоге лишь пылью суеты незаметно осесть на рваных кроссовках заснувшего бродяги.

Надышавшись

Последний день в Москве. Вдох–выдох. Гарь, шум, гул. По сути, этот город — лишь обтекаемый, неуловимый образ. Межпараллельный вневременной мираж суеты. Глаза "рвет" блеск начищенных витрин. И, как обычно, нет солнца. И, как обычно, — застывшее серое небо над головой, высокое небо.

Последние часы в Москве. Мыслями уже дома. Сердцем — здесь. Двойственность человеческой натуры рвет душу на куски. Словно птица, расправив крылья, облетаю свои владенья. В легких воздух свободы, чистый, хрустальный, несмотря на гарь, дым и грязь. Через широкие, бесконечные улицы, через проспекты, бульвары и вскоре зазеленеющие парки пересекаю город, прощаясь с каждым домом и закоулком. И на память раздариваю себя Москве. Как монетки в море бросают (в надежде вернуться), так и я "кидаю": сердце — в Чистые пруды, душу — возле Храма Христа Спасителя. И даже по Садовому кольцу, рядом с урнами для мусора валяются куски — части меня. На память. Чтобы вернуться.

Еще не тоска, предтосковье разливается по венам, когда всеми внутренними рецепторами ощущаешь: уже все. Не исколесишь завтра Тверскую, не спрячешься в тени величественных зданий, не побежишь наперегонки с ветром с Воробьевых гор. И, растворяясь в особенном гуле московских улиц, пытаешься напоследок вобрать его в себя, пропитаться им до самых кончиков пальцев. На память.

Запутавшись в сетях улиц, заплутав специально, с наслаждением вдыхаешь атмосферу потрепанных особняков. На антресоли моей памяти закидываю узкую щербатую улочку — параллельный мир громады–города, и белоснежную церковь с голубыми куполами у подножия высотной гостиницы (в самом центре современных новостроек), и Настасьину улицу, Поварской переулок, Гоголевский бульвар — все это мое, до капельки, до песчинки все это теперь в вечном хранилище воспоминаний. С ресниц срывает слезы ветер. Отдираю себя от Москвы, отвоевываю… Вдох–выдох. Покидаю столицу, меня уже нету. Напоследок вдыхаю высокое небо и гладко–холодные дома, вдыхаю суету улиц — отшум жизни.

Последние минуты в Москве, а потом разлука длиною в жизнь. Уставшая, разбитая, опустошенная, надышавшись Москвой, еду домой. На верхней полке, сжавшись в комок, рыдает тень моя, глотая слезы. Вдох–выдох. Москвой не надышишься.

Сто лет полуночества

О чем это, интересно, думал Маркес, когда писал "Сто лет одиночества"? Все‑таки о чем мог думать человек, писавший такой роман?

Может, он мечтал: "Эх, закончу сейчас историю о том, как Ремедиос Прекрасная вознеслась на небеса, и пойду выгуляю собаку". А была ли у Маркеса собака? И какой породы? Нет, у него наверняка был бойцовский петух вместо собаки. И Маркес подумывал, временами поднимая голову от своей волшебной рукописи: "Вот допишу главу, и пойду зерна насыплю петуху". Или лучше не петух, а так: "Закончу скоренько главку и сварю жене кофе". Наоборот: "Жена сварит мне кофейку, а я попишу…"

Неужели Маркес сам испытал всю боль, равнодушие и лицемерие одиночества, о котором писал? Человек, не познавший полуночной тоски, не может ТАК писать. Человек, не встретившийся глаза в глаза с одичанием одиночества, не может ТАК видеть, Так рыдать и чувствовать. Не может.

Об одиночестве не говорят. О нем молчат. Тихо, грустно, как о любви. Сочиняют песни и пронзительные стихи об одиночестве, как о любви. И сердце болит от одиночества, как от любви — горько, с надрывом.