Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

• Название: Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1
• Автор: Сергей Толстой
• Издательство: Алгоритм-Книга
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7781-0034-5

Настоящее собрание сочинений Сергея Николаевича Толстого (1908–1977) — прозаика, поэта, философа, драматурга, эссеиста, литературоведа, переводчика — публикуется впервые. Собрание открывает повесть «Осужденный жить», написанная в конце сороковых годов и являющаяся ключом к жизни и творчеству писателя. Эта книга — исторический документ, роман-эпопея русской жизни XVIII–XX веков — написана в жанре автобиографической художественной прозы.

---

В заключение, друг мой, повторю снова: о старом вздыхать и сожалеть дико — оно не вернется. Нельзя вечно мучиться, желая каких бы то ни было перемен, и без толку куда-то спешить, сокращать себе и без того быстро текущие дни. Жизнь сама безостановочно бежит вперед. Верь ей во всем, друг мой. Она дана нам от Бога, и дар этот — великий, радостный, благодатный. Твори, что вздумаешь, но научись желать. Владей вполне силой чувств твоих. Ничего не проклинай понапрасну, и тогда будешь ты счастлив на всех путях и во всех намерениях твоих, и в любых обстоятельствах обретешь душевное равновесие»…

Дверь в его крохотную комнату осторожно приоткрывается: Ваня. Он совсем готов, за плечами рюкзак.

— Уходишь?

— Да, пора!

Отец быстро оглядывается на окно и тушит свечу, потом поправляет старое одеяло, которым занавешено окно, чтобы снаружи ничего нельзя было увидеть; правда, окна высоко от земли (для подсматривания пришлось бы лезть на карниз, а это было бы слышно). Я тоже не сплю; у меня в деревянной перегородке, у которой я лежу, щель длинная и достаточно широкая: мне видны то он, то брат, то их тени на противоположной стенке.

— …Одну минуту… — Отец дописывает последнюю строку, складывает в конверт и отдает Ване. — Это для Леши… Ну что же?

Он встает, как лежал с вечера, в халате, ноги сами привычно попадают в туфли.

— Спал?

— Да, немножко, а ты все писал?

Отец не отвечает. Они стоят друг против друга, держат друг друга за руки и не сводят глаз один с другого. Я слышу трудное дыхание отца, вижу колючий небритый подбородок Вани. Он нарочно не брился уже несколько дней. Оба рядом: до них от меня меньше одного шага.

— Постой, оденусь… проводить… Нет, впрочем, иди. Тебе спешить надо, скоро рассветет… ну…

Ваня опускается на одно колено. Отец его благословляет — крестит. Брат целует его руку, потом поднимается, смотрит в папины темные и яркие, но такие усталые глаза, на седую бороду, и невольное, как вздох, с какой-то детской умоляющей интонацией с его губ срывается: «Папочка! Береги себя!» — и он, припав к плечу отца, замирает… Шаги… Ваня быстро и решительно встает. На пороге мама, совсем одетая. Ваня не подходит ни ко мне, ни к Вере — думает, мы спим, но мы не спим оба. А они вместе с мамой выходят, и за ними закрывается дверь. Проходит, наверное, очень много времени; сперва мне не удается заснуть, потом дремота меня одолевает, и тогда-то звук открываемой двери снова вырывает меня из сна. Это мама. Вся мокрая. Снаружи опять припустил дождь. Мамина кофта прилипла к плечам, с ботинок стекают на пол струйки воды. В седых волосах множество мелких капелек. Вера выкручивает фитилек маленькой лампы и встает сама:

— Мамочка, где же ты была? Ну можно ли так?

— Ах, что там… Оставь… — Она тушит свет и, в темноте, начинает раздеваться…

Как долго тянется эта ночь. Как долго не прекращается дождь. И не наступает рассвет.

Глава X

Просыпаемся поздно. Сильный ветер разогнал тучи, и день обещает быть хорошим. Вон и солнце проглянуло и скрылось… Снова выглянуло… Отец, бодрый и свежий, уже встал, оделся, выходит на крыльцо, но скоро возвращается: на улице очень холодно. Температура в доме быстро падает. Мама смотрит на градусник:

— Неудивительно, семь градусов в избе. Сколько же на улице? Аксюша! Надо хоть самовар поставить — все-таки немного согреет. А дров-то у нас, неужели, совсем нет?

— Нет. Все взялось выживать нас отсюда, — шутит отец.

Так проходит день. Наступает такой же холодный вечер. Вера присматривается ко мне.

— Ну-ка дай лоб… Да у него, наверное, жар… Где у нас градусник? Так и есть. Около тридцати восьми. — Укладывает в постель.

— Этого только недоставало…

— И Мадемуазель как назло запропала — уже почти неделю, как ей следовало вернуться. Остается меньше двух недель от предоставленного срока для отъезда…

Следующий день — день памяти Дюди — маминого отца. Она в этот день хочет, как всегда, побывать в церкви у обедни. Отец напрасно уговаривает ее не делать этого. В Тешилове оба священника арестованы, и неизвестно, будет там служба или нет. А главное, эта лесная дорога туда очень опасна: какие-то разбойники беспрепятственно выскакивают из леса на дорогу, грабят и убивают прохожих. И это, к сожалению, не из области пущенных слухов, а так и есть. Значит, приходилось идти в село Завидово, полями, семь верст туда и семь обратно, по такой погоде. Еще пока с ними был Ваня — куда ни шло, а теперь они вдвоем с Верой, две женщины… Отец недоволен и почти запрещает ей, но она в этот день не может отказаться от многолетней традиции и уходит, несмотря на его неудовольствие. Это тоже надо понять: что для нее значит — уйти, несмотря на его неудовольствие. Да и он-то, бывало, прикрикнул бы на нас: «Не пойдешь и все!» А тут… Уходят… Возвращаются поздно, до нитки промокшие обе. В доме все так же холодно. Я лежу с простудой и не выхожу на улицу. Кто-то стучится. Мама отпирает и выходит наружу. Возвращается с повесткой: завтра отца опять вызывают в Комитет. Все встревожены. Отец старается их успокоить: «Ну что особенного, скажу, что мы почти готовы и, во всяком случае, выедем до срока»…

Проходит еще ночь. Рано поутру прибегает тетя Дина. Рассказывает: вчера в Комитет вызывали Надежду Федоровну. Там на нее очень грубо кричали и потребовали, чтобы они с дочерью выехали в двухдневный срок. Тетя Дина уже сняла избу в Елизаветине. Это совсем рядом с нашим имением. От Мокшина всего восемь верст, но здесь Московская губерния, а там Тверская, и Комитет действует уже другой.

Немного погодя приходит сама тетушка. Она уже перестала негодовать и проклинать, щеки сморщены, заплаканные глаза ввалились. Повторяет: «Зачем я только дожила до этого ужаса, до этого позора!»

— Бросьте, тетушка, дорогая, не надо, стоит ли сейчас об этом горевать, — отец успокаивает ее легко и внимательно, словно ребенка. — Вы сходили вчера, и для Вас это уже кончилось, — говорит он, — а я иду туда сегодня и, видите, не волнуюсь. И дело вовсе не в том, что я мужчина, не могу я себя, да и не хочу выставлять каким-то примером, а, напротив того, облегчить хочется Ваше горе. Есть ведь иная точка зрения на все с нами тут происходящее, и каждому из нас эта точка зрения близка и доступна…

Понемногу его собеседница успокаивается, но это вовсе не то успокоение, которое он хотел бы ей передать. К ней возвращаются ее злость и сарказм по поводу всего окружающего. А о том, что это их последний разговор, не подозревают оба…

«…Взжи, взжи», — визжит под окном колесико колодца. Везде стоят лужи. Песчаная почва так насыщена влагой, что больше ее не впитывает.

— …Да если уж правду сказать, то и в Вашем спокойствии я не слишком уверена. Что держите себя в руках, за это, конечно, — молодец, ну а чего это спокойствие Вам самому стоит — об том не будем. Вид у Вас плохой, сомневаюсь, чтобы Вы мирно спали сегодня ночью.

«Взжи… Взжи… Взжи…» — кто-то опять с натугой тянет полное ведро.

— Да, я не спал, — просто отвечает отец.

— …Не спали и, значит, думали, а думы, уж конечно, были невеселые. Эх, Колечка, чего уж…

— Да, думал, и разные были думы, в общем, те же, что и все последнее время… но что такие уж они невеселые, о них не скажешь. Не то это слово… потому, что, скорее, даже напротив… А под утро написал даже небольшое стихотворение, и в нем, мне кажется, удалось выразить то настроение, которое сейчас для меня стало основным…

— Ну, признаюсь, удивили. Впрочем, на Вас это похоже! Счастливый же Вы человек в таком случае, если у Вас есть это, и оно не оставляет Вас даже сейчас.

— Ну, конечно, счастливый, я об этом-то и пишу… — отвечает он.

— Так прочтите по крайней мере…

— Охотно прочту. Оно коротенькое — ни меня, ни вас не задержит.

Мама у стола намазывает маслом кусочки хлеба ему на дорогу и колет в спичечную коробку горошинки сахару; никаких лекарств у него нет, а эти кусочки очень помогают при приступах внезапной слабости, которые участились за последнее время. Одна только она знает, как плохо он себя чувствует последние дни…

Отец входит с листом бумаги, исписанным его характерным твердым и округлым почерком.

— Как-нибудь называется?

— Нет…

Слабый солнечный луч, долго пробивавшийся между туч, наконец проник в комнату. Он густо позолотил стакан с крепким, еще не остывшим чаем, блеснул в пенсне отца, мелкими искорками пробежал в волосах матери, когда она нагнулась, доставая его осеннее пальто из чемодана.

Отец читает:

…Мне в скромной участи кичливых слов не нужно,
Ни славы тягостной, ни шума, ни похвал,
Мне суждено делиться чувством дружно,
И счастье светлое Господь мне в сердце дал.
Теряя свой очаг и землю с достояньем,
Надеждой тщетною я не волную кровь,
Беспритязательным довольный подаяньем,
Я горд и радостен за ближнего любовь.
Душе моей легко. С улыбкою веселой
Спокойно я гляжу на этот белый свет,
И сожалею я, что этой лучшей школой
Я не воспитан был с первоначальных лет.
Не знаю, отчего, но горе не гнездится
В душе истерзанной и в сердце у меня,
Мозг не кипит. Обида не таится
В груди моей… При солнце, в блеске дня,
Природа, люди — все, мне кажется, иное,
Я в горестях моих опять помолодел.
И небо, и земля — все, все мне дорогое,
Во мне и вне меня — все славит мой удел.
И Ты, Всеблагостный, Свою свершая волю,
И правый суд, и милость без конца,
Благослови, Господь, мою и ближних долю,
И да прославят все Небесного Отца!

Он окончил. Никто из присутствующих, даже тетушка, не проронил ни слова. Да и что можно сказать? Это не стихи, но в чем-то больше стихов. Это — он сам. Вот сейчас, здесь, теперь, в этой нетопленой избе, из которой тоже выгоняют, в этом смятении, голоде, одиночестве он один только видит этот мир и эту радость, принимает ее в себя и делится ею с другими. Тот же ветерок, приподнимающий над землей и заполняющий глаза счастливыми слезами, который тогда в церкви, когда говорил епископ… прошелестел в комнате, такое же радостное волнение озарило на миг это утро и сейчас же угасло вместе с солнечным лучом, перебитым облаками, и тогда в ней снова стало тихо и пусто…