Виктор Ревунов - Холмы России

• Название: Холмы России
• Автор: Виктор Ревунов
• Издательство: Гурман
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1993

Две книги романа-трилогии советского писателя повествуют о событиях на смоленской земле в 1930–1940-х годах. Писатель показывает судьбы людей, активно созидающих новое общество, их борьбу против врагов Советской власти, героизм в годы Отечественной войны.

---

Перед вечером еду назад. Гляжу, топор на дороге валяется. Поднял топор. Еще чуть проехал. Мужичонка тот идет, с одного края дороги на другой так его и бросает.

Помог я ему в телегу заползти.

«Это, кричит, ему не в Африке на угнетенные народности нападать. Я этого льва живо бабе своей на воротник пущу. Одной рукой — другую и марать не стану — подниму, а земля примет, только косточки полетят».

Луком от него разит, что слезами весь обливаюсь.

Лук — это ладно, а где он такой заразной самогонки напился: выворачивает меня от ее духа.

«Я, говорит, барды целый бочонок выпил для запаху. Это, говорит, не обязательно ее через аппарат гнать. У меня она в собственных кишках градус даст».

Подъезжаем к его двору. Слез он, пошел к избе. И надо же так подгадать, что прямо он на глаза своей бабе угодил.

«Ирод ты проклятый! Опять напился, мучитель», — крикнула, схватила чугунок с плетня да этим чугунком его и накрыла. Рухнул он, руками и коленками в землю упирается. Подхожу я. Помочь, думаю, надо. Он как схватил меня, голову и бороду мою ощупал, вцепился в волосы.

«Марья, — из чугунка он орет. — Марья, пока голову он мне не отъел, в пасти я у него по самую шею, борюсь с ним, коли его скорей вилами. Это, кричит, лев хищный, вредителями выпущенный».

«Какой я тебе лев? — вырываюсь это я и объясняю ему: — Не в пасти ты у льва, а в чугунке. Жена твоя так постаралась».

«Марья, — свое он орет, — коли скорей его, а то гриву испорчу — воротник не выйдет тебе».

Да еще пуще вцепился в мои волосы.

«А, окаянный, — баба его мне говорит. — Это ты его напоил».

Огрела она меня колом. Второго удара ждать не стал.

Хрен с ними, с волосами. Не до волос. Быть бы самому живу. Дернулся да бежать.

Баба его — за мной. Ноги длинные, молодая. Никак это скорость я не возьму, чтоб от палки ее отдалиться.

Вдарит и вдарит, как цепом. На зигзаг я перешел.

Тут уж с перерывом она молотила: раз вдарит, раз мимо.

«Убьешь, отвечать будешь, — хочу это я ее припугнуть. — Статья такая есть».

«Не убью. Будешь, змей, жить, а пить уж нет».

«Ты, говорю, лучше так на своего мужика подействуй, чтоб жил, а не пил».

«Да нет уж, пусть лучше пьет, чем после такой обработки жить ему на моем иждивении».

Вот тут я и припустил от ее палки. С разгону круга три вокруг своей избы дал, пока остановился…

Насмеявшись, вытирая мокрые от слез глаза, Кирьян сказал охрипшим от смеха голосом:

— Уморил ты, дядя Никита. Это же надо так выдумать.

— Дальше слушай… Постриг волка — это ладно, Я ему еще пасть сыромятным ремнем связал, как намордником. Ни жрать, ни пить. Возле дворов ползал: пощады с голода и с жажды искал. Дикий зверь покорился, не вынес. А что человек? Секретно говоря, тоже, поди, поползет — только жить дай.

— Ползают гады с гадюками. Для них и правда твоя, — сказал Кирьян.

Никита повернулся к нему. Тень его застыла на лице Кирьяна. Он лежал на спине, раскинув широко ноги в наблещенных сапогах. На пряжке ремня синеет звезда.

Тень отпрянула.

— Не торопись, — сказал Никита.

— Нет уж, под гадючью колоду не поползу. За один денек среди этой красоты сто подколодных лет отдам.

Как шапкой, вот так и шлепну все эти сто лет за один денек где-нибудь возле Угры. Какую хочешь радость еще придумай, а нет и не будет ничего дороже денька родной сторонки.

Никита с любопытством слушал Кирьяна: речист малый.

— Какая ж она, радость, на своей сторонке без бабенки? — заметил с шуткой Никита.

— Без родной сторонки затужишь и с бабенкой.

— Тоже верно, — согласился Никита. — А не торопись.

Слова — серебряны, посулы — золотые, а на все божья воля, секретно говоря.

— Хоть чья воля, а свою и богу не отдам!

— А ежели намордник, как тому волку?

— Ты, дядя Никита, от собственного страха, случаем, зайца не обгони, а меня испытывать нечего.

А на другой телеге свой разговор, свои откровения, которые так задушевны ночью.

Сидят рядом Катюша и Феня.

Тянет с лугов прохладой, сливается с притаенным, как в мякине, теплом дороги.

В высоте светлелись какие-то далекие, неподвижные среди звезд облака, и прямо под ними фосфорически мерцал луг, и эти облака и мерцающий луг размывали мглу мутно-холодным светом, серебрились березы.

— Кто ж провожает тебя? — спросила Феня.

— А меня бесполезно провожать.

— Почему?

— Проводил — и прощай от плетня.

— Так никто и не нравится? Не поверю.

— Нравится. Только не знает он.

Феня засмеялась.

— Чудная ты, Катюшка. Разве это скроешь?

— Догадается, думаешь?

— Безусловно.

— А вот молчит. Значит, не пара ему.

— Кто же?

— Его тут нет. Далеко он. В Москве.

— Интересно, — сказала с лукавинкой Феня. — Артист, что ли, какой-нибудь? Лемешев, может?

— Нет, что ты, — с серьезностью отвела эту шутку Катя. — А тебе нравится Лемешев?

— Очень.

— И мне. Голос у него такой радостный.

Феня стряхнула с коленей лузгу от семечек и так, вроде бы между прочим, спросила:

— А Федя Невидов что, или разонравился?

Глаза Кати заблестели. Жарко стало щекам.

— Не разонравился, но и не набиваюсь, — сказала Катя про давнего дружка своего. — На военных курсах он в Москве. Будет политруком. Скоро в отпуск приедет.

— Пишет? — спросила Феня.

— Кире письмо прислал. А мне в последней строчке привет с Угрою.

— Вот намека-то и не понимаешь.

— А что?

— Как Угра, родная ты для него.

— Правда? — и радостно глянула в глаза Фени. — Какая ты… красивая… И до чего ж ты красивая!

— Спасибо за ласку. Бабам слаще меда такие слова.

— Слаще, когда милый говорит, — быстро уточнила Катя.

— Говорят, а потом забывают.

— Нет, Митя тебя всегда любил.

— От любви не загуливают, как он загуливал.

— Прости его. Мучается он теперь.

— А тебе вроде бы жалко его?

— Жалко!

— Добрая, что ль?

— Как отвязанная ты от него.

Феня усмехнулась.

— Отвязанная или привязанная, а муж он мне — вот и все.

— Не серчай, — с примиряющей лаской сказала Катя.

— В чужой жизни все разбираемся.

— Зачем я сказала?

— Не переживай.

— Ведь сказала я так, чтоб особенно ты не винила его.

— А себя винила бы?

— Не так, не так мы с тобой говорим. Феня, милая, — и Катя обняла ее, прижалась к ней, чтоб успокоить. — Не со зла сказала, а для улыбки твоей перед Митей. Как же это одного винить, раз жили вместе.

— Ладно. Может, поеду к нему, — и пристально пригляделась к Кате, заметила, как тронулась от улыбки ямочка на ее щеке. «Как улыбка-то у них похожа», — подумала Феня о Кирьяне и сказала:-Хочешь, косынку тебе подарю, зеленую с красными маками? Наденешь, когда Федя приедет.

— Что еще будет, Феня?

— Уедешь с ним. А летом — сюда купаться, загорать.

Красота! Все помаленьку разъедутся, — сказала Феня, с задумчивостью оглядывая отстающую от телеги ветлу, которая все дальше и дальше уходила в поля и вот замглела в тумане, как мглело сейчас прошлое перед Феней, от которого, казалось ей, уезжала она.

Тихо-тихо идут кони, задумались и вдруг вспрянули от песни.

Никита запел.

Голос хрипловатый, с притаенной угрюминкой, не напрягаясь, пел, как это бывает, когда поют в лад неспешливой работе.

Эх, да никто не придет,
Никто не заплачет.

Кирьян подхватил, горячо загоревал в печали этой песни его голос.

Никто не заплачет
Над моею могилой…

Один пел с какой-то хмурой покорностью перед судьбою, а другой — со всей молодой силой звал, чтоб было не так, как в песне, чтоб пришел кто-то, не забывал про горько забытого.

Над моею могилой
Слезу не прольет.

Феня и Катя молча слушали: мужская песня, солдатская.

«Нет, нет, я пришла бы, пришла бы», — уверяла кого-то Катя с мокрыми от слез глазами.

«Вот и печаль, а красота-то какая», — думала Феня, и не верилось, что пели это знакомые ей люди.

Кирьян шел рядом с телегой, держась за гребенку. Никита сидел спиною к нему, как-то сгорбясь криво.

Трепетало в полях заревцо от костра ночного, там человек на коне поднялся, стоял неподвижно, прислушиваясь к песне, как вещий и грозный призрак этих полей, в зеленых безднах которых тлеют кости и железо былых нашествий. Жадно росил ветер, горюнил с песней:

Эх, да слезу не прольет…

* * *

Приехали в Павлиново перед полуночью. Рубиново мреет огонек стрелки за станцией. Тут путь на Ельню, а дальше — сам Смоленск в блеске соборов возносит грозную славу свою.