Михаил Белозеров - Улыбка льва

• Название: Улыбка льва
• Автор: Михаил Белозеров
• Издательство: "YAM Publishing"
• Жанр: Научная Фантастика

Роман "Улыбка льва" в большей степени относится к символической прозе. Написан в стиле свободного монтажа со слабо связанным сюжетом. Посвящен принципу "срыва сознания". За небольшим исключением в тех местах, где это тактически невозможно, написан в настоящем времени.

---

— Плевать, — отвечает Леонт. — Оставь ее себе на завтрак, когда будет болеть голова.

— Ты не знаешь, что такое настоящая жизнь. Но я тебя просвещу.

Он важен, как персидский шах. Где-то там у него, за семью печатями, гордость непонятого пьяницы.

— Попробуй, — соглашается Леонт.

— Я могу всю ночь читать стихи и пить и напиться, как скотина, и не буду при этом ни перед кем оправдываться. А ты можешь?

— Не могу, — качает головой Леонт.

— Видишь, в чем наше отличие, — говорит Тертий. — Я все могу. Я слишком люблю веселую жизнь.

— Вижу, — соглашается Леонт.

— Плохо, что я имею женскую душу, — рассуждает Тертий, — но по-другому не получается. Мне иногда плакать хочется. И почему я не женщина? Почему?

Он чудом не теряет способности стоять. Зад служит ему противовесом.

— Сейчас все возможно. Кто тебе мешает. Разрежь промежность.

Тертий молча соображает.

— Нет, не подойдет…

— Почему? — спрашивает Леонт.

— Я слишком люблю пиво. И вообще, боюсь, что у меня не будет получаться…

Пьяное откровение — как пена из горлышка.

— … я люблю и женщин. По секрету — это моя главная слабость. А еще я люблю одиночество — тихо сам с собой, понимаешь? Лежать под кем-то?! Не по мне…

— Широкий диапазон… море таланта… — понимающе кивает Леонт.

— Не сочетается… — делает вывод Тертий. — Ясно!

Губы у него сложены, как у вечного шута.

Большая потеря — некому восторгаться.

— Научишься, — говорит Леонт.

— Ты что, смеешься надо мной? — спрашивает Тертий.

— Конечно, нет, — отвечает Леонт.

— Больше ничего не скажу.

— Сделай одолжение. Ты мне и так уж надоел.

— Но тебя я переплюну в прямом и переносном смысле!

— Валяй, — соглашается Леонт.

— Думаешь, не смогу? — спрашивает Тертий, театрально выпячивая подбородок.

— Сможешь… — соглашается Леонт, — у себя в ретираде.

— И здесь тоже!

Тертий плюет, и по зеркалу ползет слюна.

Безвкусный комик, жертва сикофантов, кинэдэ, шарманщик-имитатор, жонглер чужими идеями, который выпустил пару книжек стихов и сборник грошовых рассказов, в которых больше сентиментальности, чем песка на морском берегу, — обмылок цинцинатского легионеллеза.

"Я прекрасно помню, что он страдает ридингфобией, — вспоминает Леонт, как же он пишет?"

— Сейчас будет авария… Вот увидишь… Второй Амаркорд, Феллини, — Тертий трясет ногами. — Ей богу, сейчас начну камушками швыряться.

— Потерпишь, — говорит Леонт. — Ну поплыли, что ли.

— Сейчас, только… Где я тебя видел? и-ик-к-к…

— Пили вместе.

— Грех смеяться над людьми… и-ик-к-к…

Кажется, ему удается освободить одну руку.

— Пошли!

— И все-таки, где я тебя видел? и-ик-к-к… — теперь он вовсе полагается на Леонта.

— А, вспомнил! и-ик-к-к…

— Ну? — Леонт притормаживает.

Рубашка Тертия где-то под мышками. Смесь пота и алкоголя.

— Ты украл у меня бумажник!

— Ладно, ладно…

— Нет украл! украл!

— Убери зубы!

— Гм-мм…

— Пьянь! Возись с тобой.

— Я тебя запомню…

— Сделай одолжение.

— Несомненно, я тебя уже видел.

— Считай, что тебе повезло.

— Займи триста долларов.

Вечный попрошайка.

— У тебя такой взгляд!

— Какой?

— Мне так тебя и описывали. Ты не Платон?

— Нет.

— Тогда ты этот чертов художник… с которым она…

— Нет.

— Этот коновал — Пеон… с… она… тоже… древняя профессия — расставлять ноги!..

— Нет, это не я.

— Боишься? Значит, ты Гурей!

— Нет, не Гурей.

— Такая же зеленая рожа…

— Прикуси язык!

— А я?

— Двигай! Что — ты?

— А я?

— Ты Тертий.

— Я хочу в туалет! Каюсь!

— Давно пора.

— Сволочи, спустите мне штаны!

— Заткнись!

— Я подам в суд за насилие!

— Дело кончится тем, что я тебя брошу!

Вдвоем с коридорным они тащат Тертия по холлу.

Возле номера Тертий падает перед дверью на колени и кричит:

— Он украл у меня бумажник!

От него теперь воняет уже не только одним эликсиром.

Коридорный нерешительно смотрит на Леонта.

— Сунь его под холодную воду, — советует Леонт.

Лугу нет конца. Вправо и влево — убегает вниз;

овраг, невидимая, угадываемая река.

"Кто же меня ждет, — вспоминает Леонт. — Ах да, Анастасия… Матовые плечи и коралловые губки".

Уже было.

Яркость нескошенной травы воображения. Даже муравьи под ней, как настоящие, только смотрятся в ореоле тумана, похожего на тающий снег. Стоит перевести вправо или влево — и ты чувствуешь — подзорная труба.

На сохнущем сене…

Вечная тема…

Крестьянка. С большими сильными ногами. Но лишь видимая как модель, образ зримого, общепринятого — объем вытесненного пространства, о котором удобно и привычно думать, запечатленного и здесь и там, размазанного в воздухе одним широким мазком — глаза, губы, лицо — лишь стоит приноровиться к движению или дыханию, найти ритм, опереться или опериться, вальсировать легко, грациозно, словно туман, уносимый ветром, или — легкий снег под солнцем.

— Сало и хлеб… — говорит она, держа узелок в руках, не смея предложить.

Было, было, вспоминает он, — у Гессе, — Гольдмунд.

Она мягко улыбается — слишком земная — только любить, с кожей, пахнущей женщиной. Но разве этого мало? Не о чем говорить? Из сотен нитей сотканное изображение. Выявленное глазом, превращенное в живую плоть, видимую ткань — просто усилием воли, которой хватает на все что угодно: и на крупные веки, и на усталые, робкие глаза.

— Как же..? — спрашивает Леонт. — А где?..

Что он хочет узнать? Если бы он сам знал. Жалость — человеческая выдумка. Язык присыхает к горлу даже от одной мысли…

Какая разница — Анастасия или эта женщина? Любовь, как и все остальное, не для одиночек. Хаос приносит смерть воображению. Ведь и само оно закуклено в сотни иных одежд и поддается разным усилиям. Слишком много в каждом личного позерства, затекающего в щели вечного, непоколебимого, как универсалиум, как клей фундамента.

Она пожимает плечами. Зрелость и опыт — в ней большего не надо — стократно выверенное действо тела, сродни шуму листвы или гнущейся траве.

— Я бы полюбил тебя… — говорит Леонт.

Почему он так говорит?

— Сало и… хлеб, — протягивает, не веря.

— Я бы полюбил… — настаивает Леонт из упорства.

— Совсем свежее, — говорит она, — в августе у нас все свежее…

— Я бы… — говорит он, — если бы…

— Не надо быть щепетильным перед самим собой, — с укором говорит она, — я освобождаю тебя…

Взмах рук — он чувствует свежесть веяния.

— Но я дей…

Она одергивает платье — узкое, почти прозрачное, лопающееся на плечах, вызывающее боль одиночества, от которой никому никогда не спастись.

— … от пороков, лишних связей — беги!

Толщина — не признак отсутствия нежности. Плоть не виновата.

Всегда, всегда, всегда — один. Самоубийственное болванство. Вечные разговоры. С кем? Попал пальцем в небо! Накручивание, накручивание… Хотя бы краем глаза… Хотя бы познакомиться… Всего лишь человеческие мерки. Выплевывают в вечность… Бросают, как щенка… От льдины к льдине… Нет пристанища… Хорошо еще — забываешь, хорошо еще — залечивает — до поры до времени, до следующих откровений. Бесчувствие камня.

Ее глаза провожают с материнской нежностью — даже если что-то… все равно не поможет. Знает, все знает. Мужество — чтобы жить.

В номере его ждет сюрприз. Калиса сидит за туалетным столиком и подпиливает ногти.

Та женщина, о которой он думает, что любит.

— Дорогой, — говорит она, — меня подбросил Гурей. Ты так внезапно исчез, что мне не оставалось ничего другого, как голосовать на дороге.

Хотя бы заплакала. Даже здесь игра.

На стульях, диване, даже на столе разбросаны вещи, и комната наполнена ее запахом.

— Гурей?! Опять этот Гурей! — Леонт поднимает что-то воздушно-невесомое и забрасывает в шкаф. — Сколько их, скажи, — десяток, а может быть, — сотня?

— Не трогай, я сама уберу. Такая жара — мне не терпелось принять ванну.

И бровью не ведет. Выдерживает марку.

Какая стадия семейной жизни? Вечного примирения или утаивания своих мыслей? И только за счет глупого опыта. Может быть, дорожки уже расходятся? Не всегда интересно быть женой писателя.

Леонт спихивает Лючию, валится на диван и рассматривает оттуда Калису.

Терпеть. Терпеть.

С тех пор, как он на ней женился, жизнь упорядочилась до такой степени, что порой он испытывает ощущение мотылька, попавшего в липкую паутину. Правда, он знает, что эта паутина столь же приятна, как и работа за столом в комнате на втором этаже с видом на залив. Когда он ее встретил, у нее был довольно вялый роман с одним непоследовательным музыкантом. Последнее служило причиной внутренних конфликтов. Сейчас Леонт не исключает, что Калиса была рада его появлению на ее горизонте.