Мануэль Пуиг - Любовь в Буэнос-Айресе

• Название: Любовь в Буэнос-Айресе
• Автор: Мануэль Пуиг
• Издательство: ПОЛИНА
• Жанр: Эротика
• Год: 1993
• ISBN: 5-89942-244-5

Мануэль Пуиг создает мозаичную картину латиноамериканской современности в виде тонко стилизованного коллажа из стереотипов популярной словесности — песенок в жанре танго, мелодраматических кинороманов, литературной и кинематографической фантастики, бытовых радиопьес, модных и женских журналов, образцов рекламы, что сближает его повествовательную технику с принципами поп-арта. Обо всём этом и не только в книге «Любовь в Буэнос-Айресе».

---

Обессиленная, она опустилась на разворошенную постель Гладис и подумала, что все это по вине дочери. Почему та никогда не открывалась ей? Кто знает, что у нее на душе? Лишь одно Клара знала наверняка: что ее дочь не покидала тоска.

...Спустились в тесный сумрак
последнего приюта.
Там выдолбили нишу
киркой в стене угрюмой.
И, гроб туда задвинув,
замуровали снова.
Затем простясь с покойной,
прочь двинулись... сурово?.. без слова?..

Наблюдающий из сада сквозь полупрозрачные занавески увидел бы в этот момент Клару застывшей, вперившейся расширенными глазами в кровлю дома напротив, а с еще более близкого расстояния, из-за ширмы, слышны были бы ее бормотание и вздохи, проявления досады на ослабевшую память. Издалека, с юга, донеслись раскаты грома, предвещая возможный ливень, который принесли с собой антарктические ветры: погода на морском побережье часто менялась в считанные минуты.

Клара не отважилась включить лампу, так как ей говорили, будто свет притягивает молнии, — и, привыкшая к плотной застройке Буэнос-Айреса, ощущала теперь себя под крышей этого одноэтажного домика, окруженного низкорослыми сосенками, в полной власти наэлектризованного предгрозового воздуха. В сгустившемся полумраке она метнулась к гардеробу и комоду — взглянуть, что Гладис надела. Но вся одежда оказалась на месте. Вдруг взгляд ее упал на стоявшую в холле вешалку, на которой обычно висели их нутриевые шубы и где теперь отсутствовала... ее собственная! В коробках с обувью все оказалось на местах. Халат Гладис, из тонкой шерсти, лежал на стуле, шлепанцы покоились подле кровати. А где же ночная рубашка? Все поиски оказались напрасны — сорочка исчезла. Таким образом, получалось, что дочь ушла из дома босой, в ее шубе поверх ночнушки!

Но — пусть даже так — почему она выбрала материнскую шубу, старомодного покроя? Клара уже не сомневалась: произошло нечто необычное. Она поспешно оделась и почти бегом пустилась по главной улице в направлении комиссариата полиции, молясь о том, чтобы успеть туда до начала дождя.

Бог мой, сколь одиноки
мертвецы в могилах!
Там где-то ливень вечный
льет с шорохом унылым:
а где-то бой грохочет,
и где-то ветер свищет.
В стене сырой покоясь,
простерта на... на…

А что она скажет в полицейском участке? Прежде всего следует представить дело так, чтобы это исчезновение не было сразу воспринято как сигнал тревоги — сказать, что дочь ее художница и, следовательно, как натура артистическая, непредсказуема в своих поступках. Возраст Гладис она назовет как есть — тридцать пять, — и не забудет упомянуть, что та лауреат премии конкурса скульптуры, причем не провинциального, а столичного. Они с дочерью потомственные горожанки, а не какие-нибудь обывательницы из заштатного городишка. Надо будет добавить, что дома, в Аргентине, Гладис не слишком известна, зато за рубежом ее имя кое-что значит. А сама она — популярнейшая в стране поэтесса и чтица. И дело здесь не в качестве дарования, вовсе не в том, что дочь талантливее ее: просто изобразительным искусствам неведом языковой барьер, который, к несчастью, так мешает поэтам. Клара резко обернулась: ей вдруг почудилось, что кто-то следует за ней по пятам. Ее нагонял автомобиль бежевого цвета, за рулем которого сидел мужчина в шляпе. Однако, поравнявшись с нею, машина не остановилась, а медленно продолжала свой путь, покуда не скрылась впереди, свернув за угол. Что ей еще рассказать в полиции? Нужно, видимо, объяснить, что Гладис уже не девочка, способная потеряться, едва отпустив мамочкину руку. Напротив, она много лет жила самостоятельно в чужой стране. Какая-нибудь отличительная черта? Прежде Гладис никогда не пользовалась косметикой. Часть ее лица скрыта ниспадающей прядью (не повязкой и не пиратской черной нашлепкой, а кокетливой прядью), и после первого же макияжа открытый глаз ее оказался настолько прекрасен... Один молодой человек даже сравнил его с колибри, опустившимся на лицо ее дочери, — о лучшей примете полиция и мечтать не может. Конечно, она попросит полицейского, который будет вести это дело, чтобы тот проявлял максимум такта, не рассказывал дочери, если та вдруг объявится сама собой, о сделанном Кларой заявлении о пропаже, и уж тем более об этой сообщенной ею особой примете. Хотя, надо отдать должное, эти импортные накладные ресницы действительно преображают глаз и придают ему особое великолепие: небесная голубизна в оправе подзелененного века — и летящие, словно крылья, агатовые ресницы, вытянутые к краю глаза наподобие хвоста колибри.

Дойдя, вслед за бежевой машиной, до угла и тоже свернув, Клара увидела в квартале от нее черный полицейским фургон, припаркованный возле комиссариата полиции. А что если Гладис уже успела вернуться домой, и вся история выльется лишь в отвратительную нелепицу? Она замедлила шаг. На той стороне улицы, напротив, раньше находился небольшой кинотеатр, закрытый затем по приказу городских властей. Давно она здесь не бывала. Постановление о закрытии, наклеенное поверх афиши, закрывало название последнего из объявленных фильмов. Поддавшись беспричинному любопытству, Клара перешла через дорогу, чтобы прочитать текст постановления — быть может, втайне надеясь, что в нем содержится какой-нибудь намек на место нахождения дочери, перст божий... Однако в объявлении говорилось лишь, что кинозал закрыт из-за антисанитарии и из соображений охраны общественного порядка.

На фасаде здания красовалось еще несколько правительственных воззваний, требовавших сохранения общественного спокойствия и поимки перечислявшихся ниже лиц, ведущих незаконную политическую деятельность. Клара не стала читать список. Неизвестно почему она вдруг испытала почти уверенность, что в этот самый момент дочь находится уже на пути домой. Гладис, как и она, боялась грозы. Захваченная этой догадкой, мать повернулась назад. К тому же, если патрульные, отправившись на поиски дочери, обнаружат ее разгуливающей в шубе поверх комбинашки и босиком, ее наверняка сочтут помешанной и подвергнут обращению, которое будет непереносимо для ранимой психики девочки.

...когда ветер зимний
в облетевших рощах
воет заунывно
и стучит по окнам
ливень беспросветный,
вспоминаю с грустью
о девчушке бедной.
В стене сырой покоясь,
простерта на... на...

Как же там дальше? Клара бросила взгляд на часы: 9.30 утра. Чего бы она только не дала за то, чтобы узнать, где сейчас ее дочь!

Там где-то ливень вечный
льет с шорохом унылым;
а где-то бой грохочет,
и где-то ветер свищет.
В стене сырой покоясь,
простерта на... в узкой нише,
так холодна она, что
чуть тронь — и звон услышишь...

Все-таки вспомнила! — подумала Клара с удовлетворением.

Глава II

Дороти Ламур (в ночи, сидя у порога виднеющейся в просвете среди джунглей хижины, поет и аккомпанирует себе на укелеле; взор ее, умиротворенный и полный грез, выдает глубину чувства, питаемого ею к чужестранцу, которому она посвящает эту песню).

Музыка струится чудно
Средь бамбуковых стеблей,
Меж теней и бликов лунных,
Когда ты идешь ко мне.

Этой ночью в джунглях диких
Темнота меня страшит —
Но одним объятьем тихим
Страхи все развеешь ты...

(«Принцесса из джунглей», Парамаунт Пикчерс)

Буэнос-Айрес, 21 мая 1969 года

Он стоит, застыв посреди комнаты, напрягшись всем телом. Единственное одеяние, прикрывающее его наготу, — обвязанное вокруг пояса полотенце, которое оставляет открытыми волосатые мускулистые икры. Вытянутые вперед сильные руки словно сведены судорогой, пальцы переплетены. Приоткрытый рот выдает удивление. Ухо обращено к входной двери: звук мотора, запущенного на второй скорости восемью этажами ниже, накладывается, но не заглушает скрежета металлической двери лифта, открываемой на этаже, где расположена квартира. Вода, сочащаяся из одного из кухонных кранов, примешивает к этим звукам едва уловимое журчание. Почти столь же неуловима вибрация готовой вот-вот перегореть металлической нити в лампочке, которая зажжена в ванной комнате, и шорох пара, подаваемого по скрытым в стене трубам в открытые взгляду радиаторы. Босые ступни его попирают джутовый клетчатый половик натуральной расцветки. Плетеный джут слегка шершав на ощупь. Он закрывает часть начищенного до блеска, скользкого паркетного пола. Но самой сияющей поверхностью в комнате является все же не пол, а пепельница из французского хрусталя. Гладки и приятны на ощупь также керамический, вручную расписанный эмалью кувшин, материал чехлов на креслах, представляющий собой смесь натурального шелка с искусственным волокном, мозаичный кафель и сантехника в ванной, его собственная кожа в тех местах, где нет волосяного покрова — на спине, плечах, ягодицах и части груди — и, почти целиком, тело женщины, неподвижно лежащей на кровати. Самой шероховатой поверхностью следует признать картину современного автора примитивистской школы, сгустки краски на которой образуют зернисто-остроконечный рельеф, с преобладанием желтого и черного цветов. В квартире висит еще несколько полотен. Одно из них, необычного формата — два метра на два — почти целиком занимает темно-синий круг на едва проглядывающем по краям сером фоне. Возле одной из стен, выкрашенных в белый цвет, стоит тахта. Небесно-голубые простыни по краям окантованы синим, сверху лежат два светло-коричневые одеяла. Кожа у все так же недвижно лежащей женщины — редкой белизны, рот заткнут импровизированным кляпом из шелкового мужского платка — многоцветного, но строгого, — руки связаны за спиной траурным галстуком. Цвет глаз женщины различить невозможно, поскольку они закрыты; к тому же под левым веком глазное яблоко отсутствует. Никаких других следов насилия — гематом, ран с запекшейся бурой кровью и тому подобного — на теле нет. Признаков изнасилования тоже не заметно. На шести окурках, разделенных поровну между двумя пепельницами — хрустальной и бронзовой — следы губной помады отсутствуют. В бронзовой пепельнице, привезенной из Индии, покоится единственная зажженная сигарета, дым от которой поднимается вертикальной струйкой к потолку. На расстоянии нескольких сантиметров обе пепельницы слабо отдают табачной гарью. При таком же приближении к шее женщины различим сладкий аромат французских духов; а от его подмышек исходит резкий запах пота. Тот же пот двумя влажными овальными пятнами проступил под рукавами рубашки, которая сейчас висит на спинке стула вместе с прочими мужскими аксессуарами. Мокрые пятна — зеленоватых оттенков разной интенсивности — видны также на потолке и на стене под умывальником в ванной, где растрескавшиеся штукатурка и краска вдобавок покрыты серым слоем пыли, к которой не притрагиваются во время уборки из опасения, что трещины поползут дальше. Чуть гоже, на полу под умывальником, лежит комок ваты, пропитанной хлороформом, наполовину уже испарившимся. Еще один клок ваты валяется на кухне, рядом с красного цвета ампулой для инъекций. На той же мраморной плите стола, вместе с неиспользованной ампулой, лежит еще одна, вскрытая и пустая, стенки ее снаружи запятнаны желтоватой жидкостью, которая содержалась внутри. Чуть дальше, в нескольких сантиметрах, на одной из конфорок стоит прямоугольная жестянка для стерилизации шприца и иглы к нему. Единственное окно кухни украшает тонкая льняная занавеска, надуваемая легким сквозняком. Дуновение это настолько слабо, что не в силах пошевелить какой-либо другой из находящихся в кухне предметов — даже комок ваты, тем более что тот смочен спиртом. На стене, противоположной той, где стоит плита, висят разные кухонные принадлежности и несколько декоративных предметов, среди которых выделяются деревянные с бронзой электронные часы, показывающие 9.30. Из бронзы же изготовлены ручки буфетных ящиков. В верхнем из них хранятся столовые приборы, открывалки и штопоры. Самый острый из этих металлических предметов — нож, хранящийся обычно, ввиду своих размеров, в нижнем, более просторном ящике, вместе с салфетками и скатертями для повседневного пользования. В данный момент его там нет. Однако трудно сказать, острее ли он ножниц из нержавеющей стали, привезенных в подарок из Толедо и лежащих сейчас в большой комнате на письменном столе, рядом со стопкой журналов и дневников, в которых видны помеченные для вырезания места, и почти совсем тупым ножом для резки бумаги. Ножницы эти, прошедшие специальную химическую обработку, которая придает им золотистый блеск, — один из немногих сверкающих предметов в комнате, наряду с посеребренными поверхностями торшера, отливающими перламутром ногтями женщины и хрустальной пепельницей. Лезвие же ножа, напротив, не отражает комнатного света, так как он лежит под матрасом единственной в комнате кровати. С другой стороны, лежи он даже на поверхности, его плохо отшлифованное и местами, в особенности вокруг щербин, покрытое ржавчиной лезвие все равно бы почти не блестело. Тем не менее, на свету можно было бы по достоинству оценить редкий для кухонного ножа вид этого орудия, вывезенного за большую цену из Марокко и покрытого сплошь рисунком тонкой ручной работы. Недешево обошлись и висящие на стенах картины — все кисти признанных знаменитостей, проигрыватель высокого класса и револьвер Смит-38, заряженный шестью патронами, который хранится в одном из ящичков ночного столика. Самая дешевая вещь в комнате — коробка со спичками, уже полупустая. Она же — одна из самых легких, наряду с разбросанными по столу листами бумаги, страусиным пером, вдетым в старинное перо для письма, синтетической комбинацией, брошенной в углу комнаты, и парой длинных и тонких металлических игл. В последнем случае речь идет об инструментах, применяемых в акупунктуре — китайской, тысячелетней древности медицинской науке, приверженцы которой различают на коже невидимые точки, в которые следует вонзить иглу, для достижения различных эффектов: жизненная энергия безостановочно циркулирует в наружных покровах тела, до самой смерти, описывая симметричную траекторию, отражающую свойственное организму равновесие, которое может быть сохранено — или прервано — по воле иглоукалывателя, ибо ему достаточно лишь воткнуть куда нужно иглу, длинную тонкую иглу, которая не оставит после себя никакой отметины.