Михаил Кириллов - Моя академия. Ленинград, ВМА им. С.М.Кирова, 1950-1956 гг.

• Название: Моя академия. Ленинград, ВМА им. С.М.Кирова, 1950-1956 гг.
• Автор: Михаил Кириллов
• Жанр: Повести

Повесть «Моя академия. Ленинград, ВМА им. С.М.Кирова, 1950–1956 гг.» даёт представление об этом замечательном учреждении, обладавшем в то время наибольшим приоритетом среди медицинских вузов страны. Повесть представлена оригинальными воспоминаниями автора о том времени. Автобиографичность повести обеспечивает необходимую достоверность воспоминаний. Книга может быть полезна широкому кругу читателей, прежде всего, выпускникам и учащимся Военно-медицинской академии, врачам, работающим в войсках и в гражданском здравоохранении, студентам медицинских Вузов, а также историкам медицины.

Печатается в авторской редакции.

---

Анатомический корпус располагался в конце ул. Лебедева, за Финляндским вокзалом. В старинное здание вели ступени, в высоком вестибюле по бокам от лестницы в глубоких нишах стояли скелеты мамонтов. Это впечатляло. Сама кафедра располагалась на втором этаже. Первый этаж служил подвалом, где обрабатывались и хранились человеческие трупы, служившие для учебного анатомирования и научных исследований. На самой кафедре имелись аудитория, помнившая 19-й век, многочисленные учебные залы со столами для препарирования трупов и богатейший музей. На стенах коридоров висели портреты ученых, в том числе, сотрудников кафедры.

Лекции читали академик генерал-лейтенант м/с В.Н.Тонков и профессор полковник м/с Курковский, а позже профессор генерал-майор м/с Долго-Сабуров.

Тонков был легендарной личностью. Ему принадлежал учебник нормальной анатомии, по которому нам предстояло учиться. Было известно, что в 1918-м году по ходатайству Максима Горького его и других ученых принимал в Кремле В.И.Ленин. Речь шла о сохранении научных школ и системы высшего образования в Советской России, о неотложных нуждах самих ученых и спасении их от голода. Существует даже картина, на которой запечатлена эта встреча. Сам академик был уже весьма стар, голова его и усы были седыми. Читал лекции он, сидя, тихим голосом, но без использования текста. На кафельном столе в тазиках лежали экспонаты – кости и суставы (излагались остеология и синдесмология). Интересны были его экскурсы в историю кафедры, и перед нами возникали образы Н.И.Пирогова, Буйяльского, Грубера и других великих анатомов.

Порядок на кафедре был строгим. Под руководством преподавателя слушателями производилось препарирование тканей в соответствии с тематикой занятий. Впечатляло, когда преподаватель погружал большой корнцанг в плевральную полость как в открытый мешок. Мы, в сущности мальчишки, видели, быть может, впервые в жизни, обнаженные тела молодых женщин, но женщин мертвых. К этому нужно было привыкнуть, здесь же что-то было святое и запретное.

Трупы приносили и уносили служители, так их называли. Санитары. Это была физически тяжелая работа. Мы знали, что многие из них работали на кафедре и в годы блокады, голодая и замерзая в неотапливаемых помещениях. Было ясно, что для них сохранение пироговского наследия, в особенности тогда, было не службой, за которую давали хлеб, а чем-то большим – служением . Отсюда вытекало, что их назначение – не санитары, а служители. То же в такой же мере относилось и к профессорско-преподавательскому составу кафедры того времени. Их работа являлась служением делу их учителей. Конечно, мы, слушатели, росли в этой обстановке. Учить анатомию нам предстояло больше 2-х лет.

На втором этаже располагалась кафедра гистологии (проф., полковник м/с Н.Г.Хлопин), восточное крыло здания занимали кафедра топографической анатомии и оперативной хирургии (проф., генерал-лейтенант м/с В.Н.Шевкуненко) и кафедра патологической анатомии, заведовал которой один из представителей академической династии Чистовичей – проф., полковник м/с А.Н.Чистович.

Проф. В.Н.Шевкуненко был слепым. Его каждый день привозили на машине. Он с сопровождающим поднимался по лестнице в здание и к себе в кабинет. Он продолжал работать, читать лекции исключительно по памяти. Мы задумывались: почему? Не было смены? Не успел отдать всего себя без остатка?

Кафедра биологии находилась в здании рядом с анатомическим корпусом. Запомнилось немногое: например, как мы под микроскопом рассматривали срез луковицы, изучали лекарственные растения. Это был цикл ботаники. Спокойная такая кафедра была. Она готовила нас к сложнейшему курсу фармакологии. Постепенно становилось ясно, что в системе обучения в Академии не было ничего случайного. Вел занятия по биологии молодой подполковник м\с Шпиленя. Во второй половине дня за забором – вдоль по улице Боткинской, где зеленел ботанический сад Академии, – он копошился на грядках, и мы – первокурсники – знали, что он – учёный , такой же, как Тонков, Павловский, Орбели и другие.

В октябре я заболел ангиной, причем так остро, что меня прямо с занятия по ботанике отправили в инфекционную клинику, что находилась рядом, за анатомическим корпусом. Ангина была тяжелая, однако температура на фоне пенициллина снизилась быстро. Со мной в палате лежал сержант из караульной роты академии. Ребята мне принесли литровую банку компота из вишен, и я охотно делился с соседом по палате. Это доброе дело позже откликнулось мне добром. Но об этом – в свое время.

Моим самым близким другом вскоре стал Саша Шугаев, сосед по койке. Мы были с ним оба небольшого роста, схожие по характеру и всегда ходили вместе. Народ это приметил сразу и прозвал нас «диплококки» и еще – «гемелюсы» (по названию парных мышц бедер). Он приехал в Академию из Белоруссии, из города Шклова. Его мать, как и других женщин села, оторвав от детей, в 1941 году фашисты угнали в Германию. Когда Белоруссию освободили, он жил и учился в детдоме. Школу закончил с золотой медалью.

У него разорвался ремень от шинели. Что было делать? Отпросились в выходной день съездить на барахолку. Она располагалась на Лиговском проспекте у Обводного канала. Народу там было – не протолкнешься. Чем здесь люди только не торговали! Нашли и нужный нам ремень. Боялись попасться военному патрулю, но обошлось. Оказалось, Ленинград – это не только красивые набережные, то есть совсем не Санкт-Петербург, и народ в нем всякий живет, причем живет бедно. У города в разное время были разные названия: Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград. Что нам казалось более правильным и близким? Конечно, Ленинград.

На учебу приехали разные ребята. Помню, Княжев, белобрысый парень, приехал в лаптях из вологодской деревни, но с медалью. Миша Макеев – славный парень, Жора Цыбуляк, остряк и балагур – из Наро-Фоминска. Пока не переоделся в форму, он ходил в бархатной курточке. Ким Сидоров, похожий на артиста Крючкова, бывалый такой, – из города Суземки. Юра Филимонов – москвич – высокий, кудрявый, красивый и ироничный – дополнял картину. Со старослужащими мы знакомились не сразу: их жизненные пути отличались от наших. У нас за спиной была только школа, а у них! Упомяну только о Сереже Мустафине. Он прибыл на курс в звании ефрейтора. Его в 30-е годы нашли маленького на железнодорожной станции в Татарстане, поместили в детдом. Он твердил только, что он – Мустафа. Дали ему фамилию Мустафин, а имя и отчество – в честь тогда очень популярного Сергея Мироновича Кирова. Так что другим моим соседом по койке был татарин. А в целом, и взвод наш, и курс представляли настоящий интернационал! И все – комсомольцы.

Ежедневно в 21 час проводилась вечерняя проверка. Строились в коридоре повзводно. Командиры докладывали старшине курса. Все это происходило весело. Толкались. Звучало и такое: «Сейчас как дам фибулей по мандибуле!» (костью голени по челюсти).

Питались в академической («шеровской») столовой. Шеровской она называлась по фамилии долго работавшего здесь директором тов. Шера. Туда и обратно ходили строем. Помню, в столовой раздатчицей работала молодая женщина по имени Клава. Обходила столы, держа на подносе стаканы с какао, и зычно кричала: «Чья какава?». Ее так и звали «Клава – чья какава». К слушателям она была очень доброжелательной и на них не обижалась. Лет через пятнадцать я встретил эту женщину в академическом детском садике, она работала здесь нянечкой: принимала и выдавала родителям малышей, в том числе, нашего сына Сереженьку. Она мало изменилась. Малышам с ней было хорошо.

За столовой располагался внутренний академический парк с вековыми деревьями. В него выходили запасные двери клиник и штаба академии, в нем располагались ботанический сад, детский сад и детская площадка. Днем здесь гуляли больные в больничных халатах и детишки. Посреди аллеи парка стоял на постаменте невысокий памятник Вилие – первому начальнику академии, генералу. Академия была открыта при императоре Павле 1-м. Среди деревьев располагался одноэтажный корпус на несколько комнат с одним входом. Его именовали «арабским домиком»: будто бы в нём когда-то жила арабская делегация. Домик этот был построен явно ещё в 19-м веке. На скамейках парка удобно было готовиться к экзаменам.

Приходили первые письма: от отца из Евпатории, от моих друзей из подмосковной Шереметьевки (Али Скобелевой, Бори Рабиновича, Тамары Еськовой, Майи Чигаревой). Судя по письмам, братья мои и сестра успешно учились и росли. Саша и Люся в Москве, а Володя – в Евпатории, где служил отец. У моих одноклассников складывалась студенческая жизнь. Писала даже наша учительница – Алевтина Алексеевна – просила кому-то что-то посоветовать или чем-то помочь. Я отвечал.

На ноябрьские праздники слушатели впервые получили увольнительные. Общежитие опустело, остался только наряд. Можно было, наконец, посмотреть Ленинград. Договорились, что город мне покажет Лиза Новоженина. Наш маршрут был таким: ул. Восстания, где она жила, Невский проспект, памятник Екатерине, Казанский Собор, Дворцовая площадь с выходом на нее через арку, Зимний дворец, Адмиралтейство, Александровский сад с памятниками Жуковскому, Гоголю и другим писателям, Пржевальскому, памятник Петру 1-му, Исаакиевский Собор, памятник Николаю Первому (о котором говорили, что «дурак умного догоняет, да Исакий мешает»). Уставшие возвратились домой к Новожениным.