Ваан Тотовенц - Жизнь на старой римской дороге

• Название: Жизнь на старой римской дороге
• Автор: Ваан Тотовенц
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1970

---

Богач попросит послать что-нибудь из имеющегося в магазине товара и оставит на шелковой подушке несколько золотых.

Али-бей жил в невиданной роскоши, широко и привольно, пользуясь всеми благами мира.

Одну за другой взял он в жены восемь двенадцатилетних девушек.

Он хотел протянуть руку помощи своим бывшим друзьям, сбежавшим в горы после столкновений с полицией и убийств, обещал деньги, дом, магазин и свое покровительство. Но разбойники не захотели возвращаться в город.

Поднялся как-то переполох в городе. Али дал пощечину полицейскому, слывшему бешеным: полицейский избивал какого-то кюльхан бея. Сперва Али решил было пройти мимо, но крики кюльхан бея заставили его повернуть обратно и дать полицейскому затрещину.

— За кюльхан бея заступается, — шушукались по углам, не осмеливаясь выступить против избранника пророка.

Трижды в день князья зольных куч собирались перед домом Али-бея. Али садился у окна так, чтобы его не видели, и наблюдал, как слуги его раздавали им хлеб. «Князья» толкались, цапались из-за лишнего куска, вытеснили слабых. Слабых Али потом звал в дом, и каждый получал свою долю хлеба.

Как-то раз Али сказал моему отцу:

— Так хочется иногда зарыться в золу.

От шелков, красавиц и золота порой его тянуло к прежней жизни. Вдруг возьмет и прикажет одному из слуг повязаться красным грязным передником, чтобы походить на уличного хайфечи, и подать ему кофе… А выпив кофе, скажет: «Я это в кредит, денег нет».

Али получал огромное удовольствие от посещения этой воображаемой кофейни.

— Из грязи не выходят в князи, — говаривал отец.

По возвращении Али из Мекки отец с его помощь уладил немало дел: вернул себе когда-то несправедлив отобранные земли, вызволил из тюрьмы своих друзей и родичей. Получил даже право на расширение армянского кладбища, А ведь это был вопрос, над которым билось целое поколение, по поводу которого делегация ездила в Константинополь к самому султану и вернулась ни с чем.

* * *

Был у нас сосед, голубей держал, звали его Акоп-голубятник.

Держать голубей считалось у нас самым унизительным занятием.

Старики говорили: «Голубь — тварь невинная, но в нем смерть».

Увидев на крыше голубя, мать в страхе крестилась:

— Голубь на крыше!..

В нашем городе, если кто хотел оскорбить человека, называл его голубятником.

В школе учитель закона божьего плевал в лицо ученику, не выучившему урока, и кричал:

— Урока не выучил, голубятник несчастный!

А на настоящего голубятника указывали пальцем, как на вора или преступника.

Не только за самих голубятников, но и за сыновей их родители не отдавали своих дочерей, а к дочерям — никто не сватался. Дознавались даже — не было ли в роду у парня или девушки «голубятников».

Если кто сообщал вдруг, что слышал, будто брат зятя деда девушки (или парня) голубей гонял, обручальное кольцо немедленно возвращалось.

Но мы, дети, любили голубей, а голубятники в наших глазах были настоящими героями.

Детям все эти предрассудки были непонятны.

В церкви миро капало из клюва золотой голубки.

Голубку славили как символ невинности во всех песнях.

Детство — это невинность.

И мы любили голубей.

Была у нас небольшая мраморная статуэтка: нагая, красивая девушка с голубкой на плече.

Отец привез ее из Стамбула. Стояла она в его комнате, на подставке из орехового дерева.

И как ни страшилась мать голубей, все хорошее она все-таки сравнивала именно с ними.

Когда у жены старшего брата рождался ребенок, мать обнимала его, подбрасывала в воздух и приговаривала:

— Птенчик ты мой, голубочек.

Я радовался, когда мать все хорошее сравнивала с голубем, и очень огорчался, когда она крестилась, увидев голубку на крыше.

Мной владело одно желание — остаться без родителей, стать круглым сиротой, чтобы гонять голубей.

Я бредил этой мыслью.

Каждый день я поднимался на крышу — полюбоваться на голубей Акопа.

Поднимался украдкой, чтобы никто не заметил. Зазорным считалось любому из членов нашей семьи, даже мне — такому еще маленькому, — забираться на крышу, чтобы смотреть на голубей Акопа. Но я, движимый непреодолимым влечением, всегда оказывался на крыше и тайком наблюдал за ними.

Как они летели, как парили в чистом прозрачном небе!

Притаившись, я ждал, что хоть один из них опустится на нашу крышу, и я дотронусь до его крыла.

Мне и во сне снились голуби Акопа. Они садились мне на голову, плечи, руки, и я жадно вслушивался в их воркованье, я прыгал, плясал, по они улетали, я ласкал их, прижимал к груди, целовал, прятал за пазуху.

Я просыпался от мысли, что это сон — это тоже было во сне — и голуби кружили вокруг меня. Когда же я просыпался на самом деле, голубей не бывало. Слышалось только их воркованье. Или и это только чудилось мне?..

Я не мог понять, за что так презирают люди голубей, за что унижают и оскорбляют голубятников, и особенно Акопа.

* * *

Вечер. Солнце еще не закатилось за горы, легкий дождь освежил воздух.

Еще светло, тускло поблескивают окна.

Акоп поднялся на крышу, откинул дверку голубятни.

Веселым хороводом взмыли в небо птицы.

Много их, молочно-белых. Вот один уронил перышко, оно, кружась, упало на землю. Налетели ребятишки, подхватили его, вырывают друг у друга, — наконец кто половчее, украшает им шапку. Есть голуби с темно-синим отливом в белую крапинку, и еще — цвета дымного пламени, цвета последних лучей заката и багряно-красные, как осенний лист.

В воздухе молочно-белые теряются в светлых облаках, их трудно разглядеть, а когда тучи отливают свинцом, из поля зрения исчезают пепельные.

Вот парочка… Округлые грудки отливают зелеными тонами, по стоит им чуть повернуться, — зеленые исчезают, проступают фиолетовые.

Вот грациозно прохаживается по крыше стайка. Одни — коричневато-кофейного цвета, другие — белые, как сахар. Распускают хвосты, о чем-то воркуют, вертят головками, легкие, быстрые, живые.

Почему же голубь — это смерть? Я так и не сумел понять эту загадку.

Голубятники вечно враждовали. Стоило одному из них завидеть кувыркающуюся в воздухе птицу, как он тут же выпускал лучшего своего голубя: сманить «чужого» к себе.

Сманивать друг у друга голубей — в этом была вся прелесть их увлекательного дела.

Голубь обворожительная птица, но и его легко обворожить.

Любовь — самый сильный инстинкт этой птицы.

Согревшись на плоской крыше, когда солнечные лучи ласкают землю, они воркуют, резвятся, стукаются клювами, загоняют их себе в перья, захмелев от безумной любви.

Вот голубятник заметил, как с одной из крыш смело взмыла в небо голубка, красиво она парит… Фиолетово-зеленая ее грудка, переливаясь, сверкает в лучах солнца. Голубятник тотчас выпускает бывалого самца, одержавшего немало побед на своем веку.

Самец летит, кувыркается в воздухе, кружится вокруг голубки, и так до тех пор, пока не заворожит, не завлечет, не заманит ее в свою голубятню.

Во время такого голубиного поединка голубятники с крыш подбадривают каждый своего голубя отчаянным свистом, криками.

Хозяин голубки, которую сманил чужой голубь, расстраивается до слез. Он чувствует себя втоптанным в грязь, оплеванным. Он предпочел бы сам опозориться на весь город, лишь бы голубя не увели.

Вражда переходила из поколения в поколение, страшная обида не забывалась.

Бывало, что хозяин побежденного голубя, не в силах вынести подобного унижения, решал отомстить обидчику.

В ход пускался нож.

Сбегалась толпа, голубятники и любители голубей делились на два лагеря.

— Подло сманил мою голубку! — вопил пострадавший.

Какая подлость могла быть в любовной схватке двух невинных голубей, да еще в воздухе?

— Отдай мою голубку, не то!.. — угрожал ножом.

Хозяин голубя-победителя тоже доставал нож.

— Не получишь. А если ты мужчина — держись!

И начиналась поножовщина. Переполох, замешательство, плач детей, крики женщин — проливалась кровь.

Вот почему старики говорили, что голубь — тварь невинная, но в нем смерть.

Если в драке отступал хозяин побежденного голубя, — он месяцами не показывался на людях, запирался у себя дома, задергивал занавески на окнах.

— К жене под юбку забрался, — потешались его соперники.

А хозяин голубя-победителя уходил, задрав голову, надвинув феску на глаза кисточкой вперед: самая высокомерная и наглая манера носить феску. Уходил, никого не замечая, не глядя ни на кого.

И тем не менее голуби были моей страстью.

Что же общего между голубем и человеческой злобой? Голуби реют в небесах и не имеют никакого отношения к тому, что внизу люди пускают в ход ножи.

Наш сосед, голубятник Акоп, был цирюльником. Ремеслу своему уделял он два-три часа в день, все остальное время проводил на крыше, гоняя голубей.