Ваан Тотовенц - Жизнь на старой римской дороге

• Название: Жизнь на старой римской дороге
• Автор: Ваан Тотовенц
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1970

---

Акоп, стоя, долго глядел на уходящее за дальние горы солнце, потом снял феску, поймал подлетевшего к нему голубя, достал нож…

Отшвырнул голубиную головку. Кровь брызнула ему на грудь, на белую рубаху.

Акоп поймал второго голубя, но руки ослабели, нож выпал.

Взбежавшая в этот момент на крышу жена увидела окровавленный нож, всего в крови мужа, его застывшие в ужасе глаза, подумала, что Акоп наложил на себя руки…

Взбежала на крышу и дочь, заметалась между отцом и матерью.

Я услышал крик жены Акопа и взобрался на нашу крышу. Сбежались соседи.

Нам всем казалось, что Акоп бьет жену, и дочь пытается спасти мать.

— Вай, чтоб твоей дочери…

А голубятник, в слезах прижав единственную дочь к обагренной голубиной кровью груди, шептал:

— Голубка моя белоснежная… Всех красавцев моих принесу тебе в жертву…

И заплакал этот ребенок о поседевшей головой.

* * *

В последний раз направляюсь к кладбищу проститься с могилой отца.

Как вырос тутовник, посаженный у его могилы!

Отец… Он стоит передо мною во весь свой огромный рост. Печальный, печальный, как одинокое дерево в пустынной долине.

Смотрю на тутовник, его корни протягиваются к тебе, отец.

Каждая ягода тутовника налита сладостью сердца твоего.

Тутовник — это ты, разветвленный и зазеленевший. Ветер поет в его листве. Нет, ты не слышишь эту песню, а сам поешь ее своими ветвями. Тень тутовника обнимает меня, это руки твои, отец, обнимают меня.

Я вслушиваюсь в песню ветра с тоской в сердце, с тоской думаю о тебе. Это — песня твоей крови, та самая песня, которую поет солнце, поет каждая травинка, каждый серебряный луч луны.

Песня, нескончаемая песня, что льется с неба, звучит в листве и вновь возносится в небо.

Целую могилу, обнимаю ствол тутовника, как обнимал когда-то тебя.

Ветер поет, шелестят листья тутовника. Бесконечная песнь, бесконечная жизнь, бесконечная грусть и бесконечная радость…

В последний раз открывается город моему взору, как золотое дерево в объятиях синих гор.

Экипаж катит по старой римской дороге к морю, к Византии и Риму.

Утро. Копыта лошадей высекают искры. Ночь. Лошади жуют, а мы, утомленные, смотрим на звезды, и веки наши смежаются.

В одно прекрасное утро я увидел море. Где кончалось оно и где начиналось небо?

Море… Вспоминаю с гордостью, что отец говорил обо мне: «Глаза у сыночка моего, как море, синие…»

Еще две ночи, и я буду в Константинополе, в городе моей мечты.

Мне хотелось, чтобы Константинополь оказался таким, каким я его представлял. Я не хотел, чтобы он превосходил мои ожидания, ибо я стремился к своей мечте.

* * *

В той древней стране, где я рос, солнце горит, как раскаленный шар, ручьи журчат, не переводя дыхания, встают светозарные утра и опускаются огнекрылые закаты, в синем небе плывет серебряная чаша, полная свеженадоенного молока, деревья устремляются в небо, тихо шепчутся цветы.

Теперь я хотел бы отдохнуть, склонить свою усталую голову на синий мрамор тех небес и услышать песню, которой внемлют деревья, ручьи и звезды.

Овнатан — сын Иеремии

Посвящается памяти

Микаэла Налбандяна

Перевод Ю. Маилова 1

С незапамятных времен город стоит на горе, над самым обрывом. И весь он из белого камня, как и сама гора.

Балконы домов свисают над крутой пропастью, и в вечерних сумерках порой кажется, что они парят в воздухе, подобно призракам.

На восточной окраине города древние его властители воздвигли могучую крепость. Не только яичный белок и молоко, но и кровь рабов скрепили ее стены.

Одна-единственная дорога, узкая и извилистая, какая не приснится даже в кошмарном сне, ведет к подножью Горы, к роскошным садам и виноградникам.

Виноградники эти существуют с библейских времен, их тяжелые грозди в темноте даже излучают свет.

За ними в бескрайной равнине цветет хлопчатник и, как море, волнуется золотистая пшеница.

По долине протекает одна из самых древних на земле рек. Летом она голубая и безмятежная, как небесная лазурь, а весной разливается и тогда бушует и ревет, словно исполинский зверь.

В садах зреют абрикосы. Сочные и ароматные, величиною с добрый кулак. А яблоки так душисты, что не сравнится с ними даже аравийская мирра. Миндаль крупный, его здесь в изобилии, инжир сладок, как мед, ярко-красные розы с бархатными лепестками пылают, словно окровавленное сердце, вишня свисает с ветки, подобно огромной капле крови, а гвоздики так много, что осенью ее косят, как траву.

И над всей этой красотой горит ослепительное солнце.

2

Было это более ста лет назад. Жители города весь день обильно поливали своим потом окрестные поля и сады, но как только сгущались сумерки, спешили обратно в гору: с наступлением темноты в долине появлялись многочисленные свирепые разбойничьи шайки.

Они грабили, убивали мирных жителей и исчезали вместе с ночью, когда на сверкающем небосводе занималась утренняя заря.

В те времена у подножья горы не было ни единого дома. Только шалаши из ивовых прутьев укрывали людей в полуденные часы.

Урожай с полей собирали обильный, столь обильный, что его хватало и жителям, и разбойникам, и даже нищим, которые каждую зиму толпами стекались в город из окрестностей.

Время постепенно разрушило стены крепости, и некогда грозная твердыня превратилась в руины. Теперь здесь базар, и в огромных казематах хранятся не копья, луки и кольчуги, а переливающиеся всеми цветами радуги абрикосы, персики, гранаты и виноград.

3

С годами разбойников стало меньше, наконец они и вовсе исчезли.

Куда они ушли? Что с ними сталось? Это тайна, и ее никто никогда не узнает.

Поговаривали, однако, что жители города, которые выделялись своими жидкими бородками, смуглыми лицами и тонким гибким станом, явно люди пришлые, а может, и бывшие разбойники. Наводили на эту же мысль их постоянно взъерошенные волосы и налитые кровью черные глаза. И, наконец, разговаривали они на местном наречии не очень бойко, коверкая слова на какой-то свой, особый лад. Их заворожила, приковала к себе непостижимой силой земля. Они остались здесь и вкусили наивысшее счастье в жизни — собственным трудом добывать себе хлеб.

Разбойников не стало, но по вечерам жители города все еще по-прежнему поднимались на гору, хотя и с трудом расставались с долиной.

Так длилось недолго. Вскоре люди чаще стали задумываться над тем, что жизни их больше не грозит опасность, следовательно, и незачем каждый день подниматься в гору и оставлять без присмотра цветники и фруктовые сады.

И вот лет сто назад у подножья горы был выстроен первый дом из белого камня. За ним без промедления — второй, третий, четвертый, пятый… — и все из того же белого камня.

Не легко было строить эти дома. Чего стоила одна перевозка камня. Не хватало людей, не хватало рабочего скота. Да и нельзя было всем заниматься этим делом, — кто бы возделывал тогда поля, кто бы собирал урожай?

4

После проливных весенних дождей и половодья в расщелинах долины скапливалась вода.

А потом под палящими лучами солнца, того солнца, что наполняет сладостью фрукты и красит в алый цвет розу, вода быстро испарялась и на дне водоемов оставался осадок — глина благороднейшей расцветки. Обезвоженная, она трескалась и расслаивалась толстыми пластами.

И вот один из жителей долины — сын каменотеса Давида, молодой Андреас — задумал делать из этой глины кирпичи.

На эту мысль натолкнули его развалины кирпичных домов, остатки древних городов и сел, сохранившиеся в долине.

— Сын мой, — сказал ему как-то каменотес Давид. — Мне жаль тебя. Ты зря стараешься… Ничего у тебя не выйдет. Глина не выдержит страшного удара молнии. Тут нужен камень.

— Нет, отец, — возразил ему Андреас, — молния пройдет сквозь кирпичную кладку и исчезнет в толще земли. А ударив в камень, она раздробит его на мелкие куски. Камень менее надежен, чем глина.

Доводы Андреаса не убедили старика, но и старик не сумел заставить сына отказаться от его замысла. Андреас, взрослый усатый мужчина, был уже и сам отцом двух детей.

По руслам горных потоков Андреас вырыл глубокие ямы и укрепил их стены. Когда хлынули ливни, ямы быстро наполнились водой. Летом вода испарилась, и на дне водоемов осталась глина того же благороднейшего цвета.

Из четырех тонких, шириною в два пальца, дощечек Андреас сделал квадратную раму и заполнил ее сырой глиной. Так был изготовлен первый кирпич.

В то же лето из необожженных кирпичей были выстроены в долине десятки домов, а к следующей весне Андреас воздвиг свою первую, круглую, в два человеческих роста, гончарную печь для обжига. Теперь, после просушки, кирпичи обжигались в течение нескольких часов, потом охлаждались всю ночь, а наутро, подрумяненные и затвердевшие, их складывали на самом солнцепеке.