Дино Кампана - Орфические песни

• Название: Орфические песни
• Автор: Дино Кампана
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012

В рубрике «Из будущей книги» — подборка из сборника «Орфические песни» итальянского поэта Дино Кампаны (1885–1932). Человек непростой судьбы, при жизни отверженный и забытый, умерший в психиатрической больнице, он был затем признан одной из ключевых фигур в итальянской поэзии XX века. Перевод и вступительная статья Петра Епифанова.

---

Разделяя с «про́клятыми» добровольную отверженность, он не перенимает у них усталое, трагически-безнадежное отношение к жизни. В этом сказывается национальный характер, выраженный у Кампаны с большой силой. Итальянец не прекращает любить жизнь и мир даже в безнадежных обстоятельствах.

Человек совсем молодой, Кампана не дает себя увлечь юношеской склонности к бунту и ниспровержению авторитетов. Недавно народившийся футуризм, с его претензиями на исключительность и тотальное господство в культурном мире, с агрессивными призывами «сжечь Рафаэля», вызвал у Кампаны лишь обратную реакцию. Тысячелетнее культурное наследие своей страны он воспринимает с редкой естественностью, не «отдавая дань уважения», но дыша им словно воздухом. Строки «Божественной комедии», живопись Гирландайо, скульптура Микеланджело для него — не «мировые шедевры», не канонические образцы, но голоса, цвета и формы родной земли, чистые выражения духа ее народа — его предков и земляков. Кампану не заботит внешняя оригинальность. Он откровенно называет себя учеником, не стесняясь напрямую вставлять в свои стихи всевозможные заимствования. Но уже с самых первых образцов его поэзия обретает свое лицо и свой голос.

Не знаю, иль в скалах явился мне твой неясный лик,
или в улыбке из неоглядной дали,
в склоненном челе, светлее слоновой кости,
о, меньшая сестра Джиоконды,
о, в смутном свечении древней легенды,
вёсен угасших Царица, Царица-подросток.
Но ради песни твоей несказанной,
наслажденья и боли — сколько музыки, девочка бледная,
в округлости губ, тонко означенных линией алой,
о, Царица мелодии, — ради еле заметного
девственной шеи твоей наклона,
в просторах небесного океана,
ночной поэт, я следил бессонно
созвездий плывущие караваны.

Виденье

Это стихотворение насыщено узнаваемыми мотивами живописи тосканского Ренессанса. Центральный образ восходит к Нервалю. Несколько раз цитируется Бодлер. Но в результате перед нами произведение глубоко оригинальное, которое могло прозвучать именно в это время, в этом месте, став частью судьбы именно этого автора.

Неутолимая боль — неудовлетворенная потребность в женской любви — кричит с каждой страницы стихов молодого поэта.

Стемнело. Над рекой пелена тумана.
Летняя ночь от оконной рамы
Бросила отблеск во мрак, на сердце оставив горящий знак.
Но кто там (над рекой на террасе затеплился огонек),
но кто там перед Матушкой Божьей лампаду зажег? А здесь у меня
В комнате, где пахнет гнильем, а здесь у меня
В комнате тлеет кровавая рана.
Звезд перламутровые пуговки застегнув,
                                                    платье из бархата ночь надевает;
И мерцает лукавая ночь: ночь — она ведь лукава, пуста и мерцает;
                                                                                     но здесь у меня
На сердце ночном у меня
Рана кровавая не угасает.

Из окна

В эту пору начались его побеги из родных мест. Позднее Дино рассказывал о себе, как в 1903-м или 1904 году нелегально пробрался в Россию, как торговал на рынке в Одессе елочными украшениями и бродил по Причерноморью вместе с босяками. Здесь возможен и вымысел (никаких документальных свидетельств на этот счет не сохранилось), а вот бегство поездами, без билета, в Швейцарию и оттуда в Париж — достоверный факт. Домой его вернули с помощью полиции, затем, по настоянию отца, водворили в психиатрическую лечебницу (1906). Впрочем, долго держать юношу у себя врачи отказались, не находя для этого оснований, и через полтора месяца выписали домой. В страхе перед новыми выходками сына родители судорожно думали, куда его пристроить. На общем совете с братьями отца решили отправить подальше, в Аргентину. Списались с жившими в Буэнос-Айресе чьими-то друзьями, и те согласились на первое время принять Дино у себя в доме[2]. Родные ожидали, что необходимость зарабатывать на хлеб сделает из балбеса самостоятельного человека. Правдами и неправдами оформили документы для выезда, купили билет, посадили в Генуе на пароход…

Я видел с кормы корабля
Как Испании таяли склоны
В зелени золотом растворенной темная исчезала земля
Словно мелодия
Кого-то незримого юная одинокая
Словно мелодия
Синевы. Над холмистым берегом скрипка еще дрожала…
Вечер бледнея над морем еще не угас
Но золотые крылья молчанья в этот час
Пересекали медленно небо что в синеву погружалось…

Путешествие в Монтевидео

Дино в Буэнос-Айресе не задержался; ушел бродяжничать по стране, пытался работать в пожарной команде, сезонным рабочим на селе, играл на пианино в кафе-шантанах… В марте 1909 года он возвращается домой без гроша в кармане, без вещей, грязный и оборванный. (Не имея чем расплатиться за место на судне, на всем протяжении морского пути он бросал уголь в топку.) Мэр города официальным письмом сразу же отправляет его в клинику. Однако врачи, на этот раз флорентийские, отпускают Дино домой, в уверенности, что психически больным в собственном смысле слова он не является. Но уже следующей зимой Дино, как беспаспортного бродягу, задерживают в Бельгии… Тюрьма Сен-Жиль, интернат для душевнобольных, наконец, высылка на родину. Дино снова бродит по лесам и горам, живет с пастухами в глухих ущельях, помогая им в работе. Свои мысли и стихи записывает в тетради, из которых впоследствии вырастет его книга. Путь по бесконечному океану, жизнь в аргентинской пампе и скитания по родным горам — все это, вместе с космизмом поэзии Уитмена, давало ему чувство брачного единения со стихиями, с первоосновами природной жизни.

Осенью 1910 года Дино предпринимает трехдневное путешествие (через перевал!) в монастырь на горе Верна, известный подвигами и мистическими видениями св. Франциска Ассизского. Возможно, совершить это паломничество его убедила мать. За вычетом периодов буйства и агрессии, сын чувствовал к ней сильную привязанность. Она же, избегая скандалов на глазах у соседей, старалась отсылать его подальше от дома. Верил ли тогда Дино в христианского Бога? В мемуарах о нем эту тему обычно обходят стороной, а в «Песнях» приступы богоборческого бунта соседствуют с ностальгической грустью о вере детей и простых поселянок. В священных изображениях Верны и в горных пейзажах, как и повсюду на свете, он видит лик своей безымянной Царицы…

…Раздался трубы от солдатской казармы
надорванный зов. И река исчезает
В песке золотом. И стоят в изголовьях
Мостов, друг на друга взирая в безмолвье,
Старинные статуи. И вещи теряют свое бытие.
И гулкой волной из глубин восстает,
Растет в высоту, до моих раскрытых оконных створ,
Молчанья величественно-нежный хор.
И в запахе лавра,
И в запахе остром увядшего лавра,
В бессмертии статуй, в лучах заката,
Мне снова является Та…

В осеннем саду

…Нет, образ жизни Дино не менялся к лучшему: то в Генуе, то в Болонье, то в других местах полиция задерживала его за пьяные драки. Однако в тот же самый период он возобновляет учебу в университете, сдает экзамены, интенсивно пишет стихи и прозу. Проводит много времени в музеях и храмах, заново вглядываясь в полотна давно любимых художников, подолгу над ними размышляя. Его произведения появляются на страницах студенческих журналов Болоньи.

Этот период важен для Дино еще в одном отношении — прочитав запоем писания Ницше, он становится его искреннейшим приверженцем. Надо отметить, что литературные и философские привязанности Кампаны никогда не диктовались модой. Громадная посмертная популярность Ницше навряд ли подталкивала его интерес. Ницше одинокий, больной, безумный — стоял для него, конечно, выше, чем Ницше — «кумир поколения». Между ними было немало общего: оба — провинциальные вундеркинды, оба выросли в традиционной среде, только раскрывающейся навстречу веяниям новых времен. Оба неуютно чувствуют себя в своей эпохе; оба устремлены к будущему, к максимально широкому горизонту взгляда на мир, но совершенно вопреки господствующим тенденциям. Обоих — выходцев отнюдь не из благородного сословия — внутренний аристократизм побуждает ожесточенно сопротивляться «прогрессивному» мещанству, «просвещенно-гуманистическому» лицемерию. В обоих жадная потребность веры только обостряет протест против общепринятой религии; высокая чуткость к культурным явлениям сочетается с дионисийски-восторженным отношением к дикой природе. Обоих влекло в горы, к нагромождениям и разломам камня, к буйству лесов, к торжественному покою озер. Внутренние травмы тоже у обоих во многом сходны…