Дино Кампана - Орфические песни

• Название: Орфические песни
• Автор: Дино Кампана
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012

В рубрике «Из будущей книги» — подборка из сборника «Орфические песни» итальянского поэта Дино Кампаны (1885–1932). Человек непростой судьбы, при жизни отверженный и забытый, умерший в психиатрической больнице, он был затем признан одной из ключевых фигур в итальянской поэзии XX века. Перевод и вступительная статья Петра Епифанова.

---

………………У дверей дома оборачиваюсь и вижу классического, усатого, огромного блюстителя порядка…………………………..

Ох, уж эти мне порядки почтенной старины! Ох, сколько же этих держиморд!

* * *

(Ночь) Горит камин напротив зеркала. В бездонной фантасмагории зеркала тела нагие мелькают, немые; и тела изнуренные, и поверженные, в языках пламени, жадных и немых; и будто вне времени — белые тела, изумленные, неподвижные в печи угасшей; белая, от моего обессиленного духа отторгается безмолвно Ева: она отторгается от меня, и я просыпаюсь[11].

Брожу под кошмаром портиков. Капля кровавого света, потом темнота, потом снова капля кровавого света, отрада погребенных. Скрываюсь в переулке; но из мрака под фонарем белеет призрак с накрашенными губами. О ты, который бросаешь ночных шлюх на дно перекрестков, о ты, который кажешь из мрака отвратительный труп Офелии[12], о, сжалься над моим долгим мученьем[13]!

Пампа

— ¿Quiere Usted Mate?[14] — предложил мне испанец тихим голосом, будто не желая нарушить тишину Пампы. — Собравшись в кружок, мы сидели в двух шагах от натянутых палаток и молча поглядывали украдкой на причудливые скопления звезд, покрывавших золотой пыльцой неизвестность ночной прерии. — Зрелище этого таинства, грандиозного и неукротимого, давало легкость течению крови в наших жилах, словно внутри открывалась новая свежая вена; — мы упивались им с тайным сладострастием — будто чашей чистейшего звездного безмолвия.

Quiere Usted Mate? Бери кружку и потягивай горячее питье.

Разлегшись в девственных травах, перед лицом причудливых созвездий, я следил взглядом за их таинственной узорчатой игрой, и постепенно утихающий шум лагеря ласково убаюкивал меня. Мысли плавали туда и сюда; одно воспоминание сменялось другим; они, казалось, нежно таяли, чтобы некогда вновь явиться, блистая вдали, за гранью человеческого, как глубокое и загадочное эхо в беспредельном величии природы. Медленно и постепенно возвышался я до вселенской иллюзии; восходя от глубин моего естества и от земли, в свой черед я проходил по дорогам неба извечный, полный приключений, человеческий путь к счастью. Идеи сияли чистейшим звездным светом. Удивительные, самые удивительные драмы человеческой души пульсировали и перекликались в созвездиях. Падающая звезда в великолепном беге обозначила линией славы конец хода истории. И казалось мне, что освобожденная от груза чаша весов времени, качаясь, вновь медленно поднимается — на один чудесный миг в непоколебимости времени и пространства сменяют друг друга вечные судьбы.

…………………………………………

Вдали, над далеким туманным горизонтом, взошел бледный и прозрачный диск, бросая на прерию холодно-стальные отблески. Медленно поднимавшийся череп был грозной эмблемой войска, что посылало в бой сверкающие оружием отряды всадников: то индейцы — мертвые и живые — бросались в бой, чтобы молниеносным натиском отвоевать свои вольные владения. Под ветром их движения травы клонились с тихим стоном. Напряженная тишина была проникнута волнением невыразимым.

Но что такое неслось над моей головой? Мчались облака и звезды, мчались; в то время как из Пампы, черной, потрясенной, что по временам исчезала в диком черном беге ветра, то усиливаясь, то ослабевая, слышался будто далекий грохот железа, а иногда звучал полный бесконечной тоски зов скитальца… по гривам полегшей травы, словно в глубокой тоске вечного скитальца, по мятежной Пампе несся мрачный зов.

В поезде на полном ходу я лежал, вытянувшись на крыше вагона; и над головой моей бежали звезды и степные ветры в железном грохоте; и навстречу мне качались, будто спины зверей, залегших в засаде; и бежала мне навстречу дикая, черная, пересеченная ветрами Пампа, стремясь увлечь меня в свое таинство; и бег пронизывал, пронизывал ее со скоростью катаклизма, где маленький атом бился в оглушительном вихре, в омраченном грохоте неудержимого потока.

……………………………………………

Где я был? Был на ногах: над Пампой, в беге ветров; на ногах над Пампой, что летела мне навстречу: чтобы увлечь меня в свое таинство! И тогда утром меня приветствовало бы новое солнце! Я скакал вместе с индейскими племенами? Или то была смерть? Или то была жизнь? И никогда, мне казалось, никогда не должен остановиться этот поезд; в то время как мрачный скрежет железа возвещал конец его пути непостижимыми речениями. Затем — усталость в холоде ночи; покой. Вытянуться на железной крыше, вникая в бег этих странных созвездий за легкими серебристыми завесами; и вся моя жизнь, так похожая на этот слепой, фантастический, неудержимый бег, вновь приходила мне на ум горькими и яростными волнами.

Луна освещала теперь всю пустынную и плоскую равнину Пампы среди глубокого молчания. Лишь по временам то заводили с луной легкую игру облака, то вдруг тени неожиданно пробегали по прерии; и снова одна безмерная и необычная ясность в великом молчании.

Звезды теперь невозмутимо, но еще более загадочно светили над бесконечно пустынной землей: единая обширнейшая отчизна, данная нам судьбою; одно нежнейшее природное тепло исходило от таинства дикой и доброй земли. Теперь, засыпая, в полудреме, я следил за отзвуками удивительного чувства, отзвуками все удаляющихся трепетных мелодий, пока это дивное чувство не рассеялось вместе с эхом. И тогда, окончательно онемев, я с наслаждением ощутил, что родился новый человек: что родился человек, неизреченно — нежно и страшно — воссоединенный с природой; с восхищением и гордостью рождались в глубине естества жизненные соки; они текли из земляных недр; и небо — словно земля в вышине: таинственное, чистое, пустынное, бесконечное.

Я встал. Под бесстрастными звездами, над бесконечно пустынной и таинственной землей, от своего кочевого шатра свободный человек простирал руки в бескрайнее небо, не обезображенное тенью Никакого Бога.

РУССКИЙ (Из одного старого стихотворения)

К зажатым в аду существам
Сброшенный в темную бездну,
О, Русский, ты мне предстал,
Словно из стран небесных
Внезапно явившийся гость —
Средь воплей, в давке толкучей
Давно перегнившей насквозь
Всемирной навозной кучи.
Как втайне сокрытый клад,
Борода золотая блестела…
И дрогнув, отринул ад
Бессмертную душу. Но тело
Я видел в объятиях смертных
Стиснутое до пота
Призраком новой Химеры
Над человечьим болотом.
И вдруг… и т. д.[15]

По обширному помещению, подобно пыли, поднимаемой ветром, кружили отбросы общества. После двух месяцев, проведенных в камере, я горел нетерпением снова видеть живых людей, но они откатывались от меня, будто враждебные волны. Быстро проходили, как безумные, каждый поглощенный тем, что составляло теперь единственный смысл его жизни, — своей виной. Сидели Серые Братья, с их ясными, слишком ясными лицами: наблюдали[16]. В углу — тревожная голова, рыжеватая борода, изможденное, увядшее лицо со следами мучительной и опустошающей внутренней борьбы. Согнувшись над краем печи, он лихорадочно писал.

* * *

«Декабрьская ночь. Сидя один в пустом доме, человек мучается страхом одиночества. Думает: а ведь может статься, сейчас на улице какие-то бедняги умирают от лютого холода. Он выходит из дому, чтобы их спасти. Аутром, вернувшись, как прежде в одиночестве, видит у дверей своего дома замерзшую насмерть женщину. И убивает себя». Он говорил; и, когда он неотрывно смотрел на меня тревожными потерянными глазами, я изучал этот взгляд, направленный на меня из глубины тусклых серых глаз и, как мне казалось, понимал его: взгляд не испуганный, но почти детский, бессознательный, как бы удивленный.

* * *

Русский был обречен. После девятнадцати месяцев заключения должно было случиться, что он, истощенный голодом, под непрерывной слежкой, он выдаст себя; и вот он выдал. (А эта пытка грязью!..) И флегматичное радушие Серых Братьев, и беззвучные злобные смешки преступников — все это показало ему, когда — то словом, то жестом, то неудержимыми ночными рыданиями, постепенно, от раза к разу, — он открыл нечто из своей тайны… А теперь я видел, как он закрывал ладонями уши, чтобы не слышать безостановочное шарканье ног, подобное скрежету каменной лавины.

* * *

То были первые дни, когда во Фландрии проснулась весна. Из палаты сумасшедшего дома (приюта настоящих сумасшедших, куда меня теперь поместили) сквозь толстые стекла окон, сквозь железные решетки я часто наблюдал, как заходящее солнце обрисовывает четкий профиль карниза. Мелкая золотая пыльца покрывала луга, а за ними, вдали, — немая линия города, прерываемая кое-где готическими башнями. И так каждый вечер, перед тем как лечь спать, я приветствовал весну из места моего заточения. И в один из этих вечеров я узнал: Русского убили. И тогда мне показалось, что золотая пыльца, которая обволакивала город, возносится, как пламя кровавой жертвы. Когда же?.. Мне верилось, что алые, как кровь, отблески заката доносят да меня его последний привет. Я сомкнул ресницы и долго оставался без всяких мыслей: в Тот вечер я не желал увидеть, как наступит следующий. Потом, открыв глаза, увидел, что за окном стемнело. Палату наполняли спертый воздух и глухое дыхание безумцев, за день утомленных своими бреднями. Утопая головой в подушке, я следил, как вокруг электрической лампы в бледном и холодном свете носятся мотыльки. Острая сладость, сладость мученичества — его мученичества — скручивала мои нервы. Тревожная, склоненная над краем печи бородатая голова писала. Перо, бегая по бумаге, скрипело лихорадочно. Зачем уходил он спасать других людей? Его портрет — портрет преступника, безумного, непреклонного в своем благородстве, голова, которую он носил прямо, с достоинством, свойственным животному[17], — это Другой. Улыбка. Образ улыбки, написанной по памяти. Голова девушки д’Эсте[18]. А дальше — головы русских крестьян, все бородатые, головы, головы, и снова