Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2012)

• Название: Новый Мир ( № 1 2012)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Что же дальше? Фланёру приходится как-то постигать окружающую непривычную реальность, постигать буквально на ощупь, ведь мы помним, что эрос — главный помощник героев Кононова; все остальное — музыка, словесность, живопись, очень часто присутствующие в их сознании, — все же остается вспомогательными инструментами познания. При этом, конечно, не покидает ощущение, что Фланёр на самом деле бестелесный дух — только духам удается скользить (фланировать?) по поверхности истории так, чтобы не порезаться об острые края.

Интересно, что перед нами не исторический роман, но роман воспитания, причем вполне традиционный, связанный с Вильгельмом Мейстером или даже «Игрой в бисер», хотя становление Фланёра происходит, конечно, через эротические переживания [5] . Вообще говоря, тот тип взаимоотношений с миром, которого придерживается Фланёр, напрямую следует словам Сократа: «Кто хочет избрать верный путь <…> должен начать с устремления к прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полюбит сначала одно какое-то тело и родит в нем прекрасные мысли, а потом поймет, что красота одного тела родственна красоте любого другого и что если стремиться к идее прекрасного, то нелепо думать, будто красота у всех тел не одна и та же» [6] . Схема, как можно увидеть, более чем классическая.

В романе эротическое переживание взросления, возмужания (динамика которых представлена как своего рода конспект предыдущих сочинений Кононова, особенно «Нежного театра») связано с любовью и привязанностью к некоему Тадеушу, воспоминания о котором не оставляют Фланёра на протяжении всего романа. Собственно, первая (и наиболее лирическая) часть книги детально описывает формирование и развитие этого чувства. Потом — утрата, ставшая для Фланёра той травмой, посредством которой он осознает себя в чуждой ему послевоенной советской действительности. Эта травма утраты оказывается куда важнее исторических катаклизмов (или это их метафора? — трудно ответить).

Довоенная Польша, родина Фланёра и его возлюбленного, представляется своего рода полями Элизия (на что указывает и типично идиллическое имя подруги Фланёра и Тадеуша, Хлои, с которой они вступают, выражаясь языком Кононова, в «трехчастный сиблинг»). С началом войны эта идиллия рушится, а в действии романа обнаруживается лакуна, после которой мы застаем уже изменившегося и сильно возмужавшего Фланёра, оказавшегося на занятой союзниками Мальте и затем в условном Саратове.

Видно, что те элементы, которые раньше работали на (псевдо)автобиографическое повествование, теперь вплетаются в подчеркнуто сюжетный, почти традиционно романный нарратив. Ведь еще в предыдущем романе Кононова «Нежный театр» герой мог повстречать в глухой деревне (под Саратовом?) обрусевшего француза, затерявшегося в той части советской страны, что осознается исключительно как «край мира, сон государства и конец всего, последний предел» [7] . При этом в качестве образцов Кононова в данном случае можно назвать большие европейские романы, созданные на излете модернизма, — «Человека без свойств», «Волшебную гору» и неизбежно (пусть и в меньшей степени, чем предыдущие) — «В поисках утраченного времени», хотя Пруст здесь чувствуется скорее в общей пластичности, неизбежном первом лице, хотя и насквозь фиктивном (конечно, от слова fiction ).

Не только Фланёру удается ускользнуть от второй волны репрессий: другие обитатели городка на берегу реки, объединенные друг с другом непривычными для республики рабочих и крестьян предпочтениями в выборе сексуального партнера, тоже вполне благополучно растворяются в затхлом от невыносимой жары мире. Все они, конечно, вытеснены на обочину этой действительности, но все же не «прокляты и убиты», да и сам город словно пребывает в идеологическом обмороке, чуть-чуть, но подпуская крамолу в дозволенные празднества: «…весь город гуляет в белых гольфах, как баварцы на пивном празднике. Да ведь действительно — до войны это был немецкий край…» И это, конечно, характерно и для «внероманной» истории: с концом советского колониализма население очнулось в девятнадцатом столетии, вновь достав из бабушкиного сундука такие запылившиеся понятия, как нация, ее герои, самоопределение и т. п. Даже если не было именно этих кононовских белых гольфов, патина унифицирующей советскости местами была полупрозрачна, следствия чего заметны уже в романной реальности: если бы это было не так, героям «Фланёра» не удалось бы затеряться между обломками «старого быта» [8] .

Следы досоветской истории скрыты, но все равно обнаружимы и словно ждут момента, когда смогут пробудиться (отчасти так оно и будет в другом, реальном мире). Так, опекающий Фланёра в провинциальном быту В. А. оказывается ленинградским интеллигентом, видимо выходцем из той же среды, к которой принадлежали такие важные для Кононова исторические фигуры, как Лидия Гинзбург, Константин Вагинов, уже упоминавшийся Николев-Егунов [9] , хотя область его занятий была другой («Я успел побыть интерном у профессоров, которые в молодости ассистировали самому Пирогову»). Биография В. А., по сути, один из типичных примеров судеб этого поколения блистательных неудачников: «До начала 30-х он жил в Ленинграде, у него была семья, супруга, детей „Бог не дал”. Если все свести к одной формуле, — он попался: жена легко выследила его с любовником. <…> В. А. излагал подробности этих перемен, но кроме того, что, как следовало из статьи Горького, фашизм равен гомосексуализму, и если уничтожить одно, так исчезнет и другое, я усвоить ничего не смог. Он сказал, приблизив свое выразительное лицо: „Но и спасен я был по той же причине, что и арестован, — я хорошо знал следователя, очень хорошо его во многих смыслах знавал, и был всего лишь выслан в немецкое Заволжье, а это вам не Колымская Ривьера…”». Уже в военные годы В. А. испытал подобное тому, что было у Фланёра с его Тадеушем, и «друг кучерявый» В. А. также исчез на фронте. Дальнейшее провинциальное бытие В. А. оказывается сходным с бытием Фланёра — они оба ищут утраченное, но ясно, что не только не в состоянии найти это друг в друге, но и не в состоянии найти вообще: каждый из них — как преломленная тессера, но друг к другу эти половины, увы, не подходят.

Тем не менее, несмотря на строгость времен, Фланёру и В. А. все равно обустраивают жизнь так, что в памяти неизбежно всплывают кузминские «Крылья» — в конце концов, что еще остается этим эстетам. Под стать им и другие обитатели городка — не столь изощренные в науках и искусствах, но интуитивно принадлежащие к той же людской породе. Однако время также ставит их перед необходимостью забыть свою личную историю, отречься от нее, хотя эта история и готова прорваться практически в каждой оговорке — вот и мимолетный любовник Фланёра оказывается поволжским немцем: «Мой милый друг принял меня за немецкого колониста, тайно вернувшегося поближе к родимым местам. Я спросил его по-немецки, понимает ли он сам немецкую речь. Он осекся, быстро обернулся и ответил на каком-то странном диалекте, чересчур мягком для моего слуха, — чтоб лучше я этот язык забыл навсегда. Я кивнул». Чужое темное прошлое настигает и самого Фланёра: раздобытая В. А. чужая справка об освобождении из лагерей, позволяющая хоть как-то официально закрепиться на новом месте, связывает Фланёра с этим миром, но и она чревата сюрпризами: «Значит, ты Аскольдович. Бывает», — как заметил другой мимолетный любовник героя, милиционер, вновь раздобывший для Фланёра украденную в трамвае справку. Интересно, что эта скрытая немецкость однозначно воспринимается героями романа как синоним отчужденности, вынужденной немоты («Знаете, что „немец” от немого, но это к слову», — говорит В. А.).

Претендующая на радикальную новизну советская реальность оказывается своего рода свалкой исторического хлама, некоторые образцы которого вполне могут быть использованы в новой ситуации, но в этом использовании всегда будет сохраняться примесь чего-то варварского, неестественного — такова судьба, например, описанных на страницах романа плавучих рестораций-теплоходов, где на фоне потрепанной дореволюционной роскоши местные обитатели никак не могут изыскать способ соответствия возвышенной обстановке — так, мы видим посетителя, который «быстро снял ботинок и поднес его к самому своему лицу, преувеличенно деликатно держа его, как какую-то небывалую чашу, как трофей, и начал в него блевать, как будто именно так принято проделывать в подобных случаях». Описание, конечно, сугубо ироническое, но важное для понимания того, как, по Кононову, используются «в хозяйстве» остатки старого мира, и того, какая пропасть лежит между желанием и возможностью им соответствовать.