Езетхан Уруймагова - Седьмой сын (Рассказы, очерки, статьи)

• Название: Седьмой сын (Рассказы, очерки, статьи)
• Автор: Езетхан Уруймагова
• Издательство: Северо-Осетинское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1965

Очень коротким был творческий путь Е. А. Уруймаговой (1905–1955) — всего лишь несколько лет. В литературу она пришла уже зрелым человеком, с большим жизненным опытом и богатством впечатлений. Она много видела и знала. Она много думала. О всем этом ей хотелось рассказать людям, помочь им устроить свою жизнь как можно лучше. В своих чувствах она была очень искренна, в своих произведениях — очень эмоциональна.

В ее художественной прозе и публицистике всегда ощущается горячее сердце автора, который не может жить, «добру и злу внимая равнодушно». Ее короткий творческий путь — это постоянные искания своего места в искусстве социалистического реализма. Здесь были и радости и печали. Были большие творческие удачи и просчеты. Было все то, что связано с процессом становления писателя.

Произведения, которые читатель найдет в данном сборнике, как раз и запечатлели этот сложный процесс. Они помогут еще лучше, еще глубже понять самобытный характер творческого облика Езетхан Алимарзаевны Уруймаговой — бесспорно талантливой советской писательницы.

---

— Ну берегись же теперь, шакалья порода! — скрежеща зубами, промолвил Атарбек, и замолкли все…

В темноте, в знакомом становище фыркнули лошади; пахло овчинами, лежалым сеном, потом: спало шестьдесят душ. Не спал Атарбек. Пробила пуля, вместе с жизнью Мухара, и последнее сомнение в сердце его: офицер-осетин не лучше офицера-русского…

Каракулевая шуба

[3]

1

Деревня живописно раскинулась в долине, уползала на холмы. Бурная горная река делит ее пополам. Осенью и зимой река — мелкая, прозрачная, летом — многоводная.

На самом красивом месте крутого берега, утопая в густых фруктовых садах, высится двухэтажное кирпичное здание районной больницы. В опустевшем саду больницы тоскливо. Больница эвакуировалась, остались только несколько тяжело больных, повариха, конюх, молодая хирургическая сестра Зоя и пожилая фельдшерица Ольга Васильевна.

С пушистыми, белыми, как снег, волосами, Ольга Васильевна величественна. Она с гордостью носит на груди медаль «За трудовую доблесть», а во внутреннем кармане серого шерстяного платья — партийный билет.

Хирургическая сестра Зоя, красивая шатенка, в шутку называет Ольгу Васильевну «доктором» и услужливо ей подчиняется.

2

Октябрь. Густой молочный туман висит над холмами, над неснятыми полями кукурузы и картофеля.

С утра прекратилась канонада. Больные поворачивают головы, и в их безмолвно-вопрошающих лицах Ольга Васильевна читает тревогу. «Почему не стреляют? Почему тихо?»

Она и сама хотела бы задать этот вопрос, но кому?

— Спите, спите! — шепчет она.

Торопливо прошла по длинному коридору и толкнула дверь. В маленькой квадратной дежурке на белоснежном диване, свернувшись калачиком, спала Зоя. На скрип двери она подняла голову и прошептала:

— Немца-фашиста во сне видела… Совсем не страшный: глаза голубые, сам курчавый! Гвоздúки мне подарил. Взяла…

Она сладко зевнула, потянулась и, улыбаясь, продолжала:

— Как вы думаете, Ольга Васильевна, неужели они такие, как про них в газетах пишут?

— Они такие! — не спуская глаз с девушки, ответила фельдшерица.

— Такие, говорите? А что же вы тогда остались? Почему не бежали?

— Они такие, — повторила снова фельдшерица, — но я никогда не уйду от больных. Никогда. А вот ты должна была уйти. Тебе восемнадцать лет, и ты красива.

— Тем и лучше, — ответила Зоя. — Красива, значит, пожалеют, не убьют.

Ольга Васильевна удивленно глянула на нее.

— Глупая ты, Зоя. Говоришь — красива, молода, пожалеют, не убьют. Война жалости не знает, красоту не видит. Война — уродство, — закончила Ольга Васильевна, подошла к дивану и развернула большой сверток.

Черной, волнистой смолой рассыпался каракуль. Нафталиновые снежинки серебром отливали на лакированных завитушках меха. Она тряхнула шубу, и оранжевый атлас подкладки огнем сверкнул на фоне черного каракуля. На конце круглого шалевого воротника кокетливо прицепился крошечный букетик искусственных фиалок.

— Какая красивая! — воскликнула Зоя, вскочила с дивана, торопливо влезла в шубу и посмотрела в маленькое квадратное зеркальце, втиснутое в мрамор умывальника. — Какая приятная! Когда я буду такую носить?

— Будешь, ты доживешь, все у нас будет, успеешь.

— Где там успеешь, — возразила девушка. — Пока шубу заработаешь — седина пробьется.

Зоя продолжала вертеться у зеркального квадратика. Она то наглухо закрывала курчавым воротником шею, то откладывала воротник на плечи и, прищурив глаза, изумленно всматривалась в зеркало, будто не узнавала себя.

Потом порывисто скинула шубу, повесила на ширму и с нежностью, какой гладят головки маленьких детей, стала гладить спину каракулевой шубы.

— Небось, дорого вам шуба стала? — спросила Зоя, продолжая гладить каракуль.

— От матери осталась.

— Богатая, значит, у вас мать была, — перебила ее Зоя.

— Учительница музыки, а отец — военный врач, в империалистическую от немцев погиб. Немецкие империалисты мне кровники, понимаешь?..

— Понимаю, — ответила Зоя и глянула в бледное лицо Ольги Васильевны.

3

Ольге Васильевне показалось, что бьют в дно пустой бочки. Бьют долго, чем-то тяжелозвенящим. Когда она открыла глаза, то увидела испуганное лицо больничного дворника.

— Немцы! — прошептал старик и отступил в глубь комнаты.

Гулкие удары эхом отдавались в коридоре больницы. Больные столпились у дверей.

— В постель! Всем в постель! — прикрикнула Ольга Васильевна на них.

В это время в конце длинного коридора увидела немецкого офицера и трех солдат.

Ольга Васильевна молча смотрела на их черные фигуры.

Подойдя к ней вплотную, офицер уставился на нее холодными, бесцветными глазами. Его тонкие губы и синевато-розовый шрам на подбородке отталкивали.

Офицер улыбнулся, и Ольга Васильевна, не Понимая этой улыбки, недоуменно глянула назад и увидела Зою.

— Они не такие, как пишут про них в газетах. Видите? — сказала Зоя. Фельдшерица вздрогнула, отвернулась. Зоя улыбалась офицеру. Офицер отстранил Ольгу Васильевну и мимо нее, как мимо пустого места, вошел в палату.

Она рванулась за ним и встала впереди него. Офицер снова улыбнулся, обвел палату неподвижными глазами и резким голосом, на ломаном русском языке приказал:

— Пальной упрат, упрат!..

Ольга Васильевна приказала больным одеться и идти в кухню.

— Там тепло, — шепнула она и стала одевать тяжело больных.

Посвистывая, офицер оглядывался по сторонам. Его взгляд скользил от одного предмета к другому, как бы оценивая их, и остановился на Ольге Васильевне. Размеренно деловитым шагом он подошел к ней и спокойно взял ее за кисть руки…

На левой руке она носила миниатюрные эмалированные часики.

Лейтенант дернул рыжими бровями и сорвал с нее часы. Потом он стал кричать, размахивая стальным стеком, выталкивая больных в коридор. Ольга Васильевна умоляла офицера дать ей переждать дождь. Она доказывала, что бесчеловечно выбрасывать больных под проливной дождь. Больничный конюх в свою очередь умолял Ольгу Васильевну не сопротивляться, не кричать, а идти в конюшню.

— Там тепло, — убеждал конюх, выводя больных под руку.

Уходя последней, Ольга Васильевна бросила взгляд на Зою и тихо произнесла:

— Видишь, они хуже, чем про них пишут…

Зоя стояла у окна и, тая улыбку, молча смотрела фельдшерице в лицо.

— Уходи, скорее уходи! Они никого не жалеют, — бросила фельдшерица.

4

Прошел месяц, как Ольгу Васильевну с ее больными выбросили на улицу. Страшных тридцать дней. Четверо тяжело больных скончались в больничной конюшне, а остальные девять человек разместили по домам. Она обходила своих больных, стараясь скорее поднять их на ноги.

Однажды вечером, когда на улице бушевала пурга, к Ольге Васильевне прибежала молодая женщина с растрепанными черными волосами, огромными сухими глазами. Она просила фельдшерицу посмотреть ее больную дочь.

— Дышать не может, еле говорит…

— Успокойтесь, — говорила Ольга Васильевна.

— До утра нельзя, — умоляла женщина, — умрет, пойдем сейчас, немец не увидит.

Ольга Васильевна сняла с вешалки шубу, повязала голову пуховой шалью, схватила маленький саквояж и ушла в белую пургу зимней ночи. Ветер скрипел в деревьях, свистел и выл, будто предупреждал о смертельной опасности, нависшей кругом.

Ольга Васильевна ощупью поймала руку своей спутницы, и две женщины неслышной тенью скользнули мимо запертых окон, поваленных заборов, сожженных домов, боясь выйти на середину улицы. Они прошли длинный ряд домов. В темноте Ольга Васильевна узнала здание райкома партии, рабфак, сельсовет. Какая злая ирония — в здании райкома партии немцы устроили застенок.

— Я напротив живу, — горячим шепотом обдала. Ольгу Васильевну спутница. — Здесь каждую ночь кричат. И, как бы в подтверждение ее слов, раздался приглушенный крик. Он то замирал, то снова вырастал, подхваченный порывом ветра.

«Они не такие, как про них в газетах пишут», — вспомнила Ольга Васильевна слова хирургической сестры и, затаив дыхание, слушала дикий, нечеловеческий крик.

Вдруг ослепительный желтый свет мелькнул перед ее глазами. Она метнулась в темноту, но режущий желтый свет тоже метнулся за ней.

— Хальт! — крикнул кто-то у нее под носом. Затем ее схватили и втолкнули в дверь.

Она на мгновенье зажмурилась, но когда открыла глаза, то узнала продолговатую комнату партийного кабинета. Теперь здесь не было плюшевых скатертей, бархатных гардин, сверкающих книжных шкафов, не было прежнего уюта. В комнате стояла удушливая тошнотворная вонь. У раскаленной печи солдаты сушили портянки, чесали друг другу голые спины, курили, переговаривались.