Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

• Название: Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
• Автор: Арсений Замостьянов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03624-6

Гаврила Романович Державин (1743–1816) — исполинская фигура в истории русской классической литературы. Но верстовыми столбами в его судьбе были, пожалуй, не книги, не оды, не собрания сочинений. Сам себя он ощущал в первую очередь государственным человеком. В разные годы Державин занимал высшие должности Российской империи: возглавлял Олонецкую и Тамбовскую губернии, был кабинет-секретарём императрицы Екатерины Великой, президентом Коммерц-коллегии, министром юстиции при императоре Александре. И при этом оставался первым поэтом Империи.

«Един есть Бог, един Державин» — так мог написать о себе только поистине гениальный поэт, и совершенно не важно, что это цитата из иронического по сути стихотворения.

Для многих из нас Державин остался в памяти лишь благодаря пушкинским строкам: уже на пороге смерти, «в гроб сходя», он «благословил» будущее «солнце нашей поэзии», лицеиста Пушкина. Но творчество самого Державина вовсе не устарело. Оно стало неожиданно актуальным в XX веке и остаётся таковым по сей день. «Многие дороги в России — литературные, политические, воинские — ведут к Державину» — так утверждает автор книги, историк и писатель Арсений Замостьянов.

знак информационной продукции 16+

---

Последняя строфа подтверждает: эту песню поют англичане, союзники России.

Но и за наших красоуля
Пусть ходит воинов вокруг:
Хоть Нельсона сгубила пуля,
Герой с победой издал дух…

В один ряд с лордом Нельсоном в 1799 и 1805 годах встал русский грузинский князь Пётр Иванович Багратион. За него не грех и осушить вместительную красоулю — монастырскую чашу.

Багратион олицетворял главное оружие русской армии — прорывную мощь смелого штыкового удара. Державин знал повадку чудо-богатырей, пробивающих штыками дорогу к победе. Они оба не могли привыкнуть к поражениям, не желали мириться с тем, что есть в мире сила, опасная для русского воинства. Подчас Багратион позволял себе шапкозакидательские настроения — возможно, в педагогических целях, чтобы офицеры не боялись французов, чтобы не действовал тот самый удавий гипноз завоевателей.

Сила Барклая — в умении осторожно и смиренно нести крест оборонительной войны против превосходящих сил противника. Слабость — в том, что он не верил в то, что русская армия способна биться с полчищами Наполеона на равных. Барклай не сомневался: в генеральном сражении Наполеон оставит Россию без армии, а это позорный финал войны. Слабость Багратиона была в том, что он упрямо отвергал план оборонительной войны, противился ему, не подчинялся дисциплине. А сила — в той победоносной уверенности, которую князь вселял и в солдат.

Столицы содрогались: враг приближается неумолимо. Державин из тихой Званки отдавал распоряжения по эвакуации ценностей из петербургского дома. И, конечно, негодовал: «Теперь явно видно, что Барклай нечестный человек и неверный или глупый вождь, что впустил столь далеко врага внутрь России, даёт укрепляться в Могилёве, Витебске, Бабиновичах, в Орше и далее, не действует и не сражается». Биографы Державина не любили вспоминать об этом, но Гаврила Романович и в дни побед не воспевал Барклая. Рука не поднималась.

Представим себе логику Державина и Багратиона… Русским ли бояться генеральных сражений? Князь Пётр Иванович хорошо помнил Итальянскую кампанию 1799-го, когда Суворов за три месяца выполнил боевую задачу, в трёх генеральных сражениях разгромив французские армии. Это его молодость, его слава. Разве русские тогда уклонялись от битв? И это в далёкой Италии. А на родине, где каждый холм нам в подмогу, из-за немца Барклая русские войска отступают, отдавая врагу губернии и города. Смоленск — ключ к Москве. Отступим — и подпустим врага к воротам Белокаменной. В этой ситуации Багратион не мог не увидеть предательства, преступного попустительства врагу. План «скифской войны» и на бумаге был ему противен, а уж в реальности, когда французы устраивали конюшни в русских храмах, — тем паче.

Подчас мы воспринимаем Багратиона как лихого рубаку. Таким его видали на поле боя, в дыму и крови. При этом он не был деспотичен и в искусстве управления людьми проявил немало тонкой проницательности. Приведу оценку А. П. Ермолова — первого интеллектуала армии: «Ума тонкого и гибкого, он сделал при дворе сильные связи. Обязательный и приветливый в обращении, он удерживал равных в хороших отношениях, сохранил расположение прежних приятелей… Подчинённый награждался достойно, почитал за счастие служить с ним, всегда боготворил его. Никто из начальников не давал менее чувствовать власть свою; никогда подчинённый не повиновался с большею приятностию. Обхождение его очаровательное! Нетрудно воспользоваться его доверенностию, но только в делах, мало ему известных. Во всяком другом случае характер его самостоятельный… Неустрашим в сражении, равнодушен в опасности… Нравом кроток, несвоеобычлив, щедр до расточительности. Не скор на гнев, всегда готов на примирение. Не помнит зла, вечно помнит благодеяния». Как далека эта характеристика от образа неотёсанного вояки. Ермолов с давних пор во многом был единомышленником Державина, у них были схожие впечатления о Багратионе.

В чём превосходство Наполеона перед другими полководцами того времени? Не только в революционной дерзости, не только в том, что он без колебаний раздувал мировые пожары, — хотя, увы, инициативность агрессора гипнотически действует на консервативных политиков.

Не было для Державина более трагического дня, чем день, когда он узнал, что враг занял Смоленск. Французам показалось, что в воронку Смоленского сражения втянута едва ли не вся русская армия. Вот она, победа Наполеона, вот второй Аустерлиц!

Другой любимец Державина и ученик Суворова — атаман Платов — гневно бросил Барклаю: «Как видите, я в плаще. Мне стыдно носить русский мундир!» Вихрь-атаман совершал невозможное на стенах Измаила, был неустрашим в боях и к ретирадам не привык. Как и все «суворовцы», Матвей Платов Барклая ненавидел. С каким удовольствием он рассёк бы этого шотландца шашкой… Багратион после смоленских событий писал Аракчееву: «Ваш министр, может, хорош по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу нашего Отечества…» Почему Наполеон не остался в Смоленске? Почему не создал вокруг Смоленска базу для кампании 1813-го, которую можно было посвятить походам на две столицы Российской империи? Если бы французам удалось сделать Смоленск центром притяжения новых сил и ресурсов — лошадей, фуража, оружия, русские козыри не сыграли бы… Петербург от такой перспективы содрогнулся бы. И скорее всего, партия мира склонила бы императора Александра к компромиссному, проигрышному для России договору с Наполеоном. Конечно, и этот план авантюрен: императору пришлось бы провести как минимум полтора года за тысячи километров от Парижа. Это противоречило характеру стремительного полководца, да и опасность потерять Европу он не сбрасывал со счетов. Он понимал, что, отдаляясь от западной границы, рискует всё сильнее. В Великой армии уже наблюдался дефицит лошадей, Наполеон уже не мог перебросить к Москве всю свою артиллерию.

После Смоленска отступление русской армии нельзя было объяснить тактическими расчётами. Французам открыли путь к Москве — а значит, именно уклонение от генерального сражения было задачей Барклая на всю кампанию. По логике Барклая, Смоленск не стал катастрофой: урон французам нанесён, проблемы со снабжением Великой армии гарантированы. Русская армия тоже несла потери, но, по логике барклаевской оборонительной войны, она выполнила главную задачу: избежала крупномасштабной битвы и сохранила боеспособность. В эти дни Державин излил на бумагу самые мизантропические строки «Записок» — об александровском времени, о роковых ошибках, приведших Россию к катастрофе лета 1812-го.

Осенью, когда французы орудовали в Белокаменной, Державин всё-таки переехал в Петербург. Почти каждый день он беседовал с Платоном Зубовым — его, фельдмаршала, император привлёк к военным совещаниям. Фаворит-вдовец считался человеком недалёкого ума. Храповицкий на все времена окрестил его «дуралеюшкой», Суворов отмечал, что «князь Платон Александрович без царя в голове». Чины к нему пришли легко и незаслуженно, но сатирический бич Державина щадил молодого фаворита. Державин был полезным союзником Зубовых, а в отставке стал его душевным приятелем. До Павла несколько десятилетий Россия развивалась под властью императриц, это было «женское царство». Ни у Екатерины, ни у Елизаветы не было полководческих амбиций, их статус выше: олицетворение России, матушка-императрица, которой служат рыцари-генералы. Екатерина не боялась возвышать способных людей, давала им развернуться в полную мощь.

Унаследовав влияние и посты Потёмкина, Зубов не продемонстрировал административных способностей, но всё-таки приобрёл управленческий опыт. Он неплохо знал армию, покровительствовал искусствам — впрочем, с его влиянием сие было немудрено. При Павле у него конфисковали поместья, потом вернули… Вспыльчивый император относился к Зубову на удивление добродушно, что не помешало князю Платону Александровичу войти в комнату государя в роковую ночь в пьяной своре заговорщиков. В 1812-м он пребывал в отставке, но его как фельдмаршала император привлекал к тайным совещаниям… Увы, в 45 лет он слыл героем позавчерашнего дня и, откровенно говоря, уже не претендовал на большее. Но «дуралеюшкой» он больше не был: опыт взлётов и падений превратил статного паркетного фельдмаршала в интересного собеседника.

Они были убеждены: реформы Павла и Александра губят Россию. Те люди, которым доверяли императоры, привели Россию к бедственному положению. То ли дело екатерининские орлы, которым грешки не мешали повелевать счастием империи.

Державин и Зубов сошлись на том, что женская система пользительна Отечеству. Только где найдёшь новую мудрую царицу? Была у Державина на примете одна талантливая женщина. Царского рода, между прочим! И имя — царственное, как у великой императрицы. Это сестра императора Екатерина Павловна. Покровительница русской партии в царской семье. Это она, когда её хотели выдать замуж за Наполеона, произнесла горделивое: «Я скорее выйду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца».