Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

• Название: Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
• Автор: Арсений Замостьянов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03624-6

Гаврила Романович Державин (1743–1816) — исполинская фигура в истории русской классической литературы. Но верстовыми столбами в его судьбе были, пожалуй, не книги, не оды, не собрания сочинений. Сам себя он ощущал в первую очередь государственным человеком. В разные годы Державин занимал высшие должности Российской империи: возглавлял Олонецкую и Тамбовскую губернии, был кабинет-секретарём императрицы Екатерины Великой, президентом Коммерц-коллегии, министром юстиции при императоре Александре. И при этом оставался первым поэтом Империи.

«Един есть Бог, един Державин» — так мог написать о себе только поистине гениальный поэт, и совершенно не важно, что это цитата из иронического по сути стихотворения.

Для многих из нас Державин остался в памяти лишь благодаря пушкинским строкам: уже на пороге смерти, «в гроб сходя», он «благословил» будущее «солнце нашей поэзии», лицеиста Пушкина. Но творчество самого Державина вовсе не устарело. Оно стало неожиданно актуальным в XX веке и остаётся таковым по сей день. «Многие дороги в России — литературные, политические, воинские — ведут к Державину» — так утверждает автор книги, историк и писатель Арсений Замостьянов.

знак информационной продукции 16+

---

Не было науки, к которой Державин относился бы равнодушно. Чертить и рисовать он уже давно умел не хуже любого опытного офицера. Всё, что можно было прочитать, — проглатывал неудержимо, а потом перечитывал с наслаждением.

Из иностранных языков предпочитал немецкий, к которому мерзавец Розе приохотил его на всю жизнь. В те годы многие дворяне уже впадали в преклонение перед иностранной культурой и европейскими языками. Давно замечено: многое в казанской эпопее Державина напоминает пьесы Фонвизина — то «Бригадира», то «Недоросля». Но Гаврила Романович счастливо избежал галломании, а с проявлениями «низкопоклонства перед Западом» боролся не менее страстно, чем Ломоносов или Суворов. Впрочем, до Казанской гимназии первоначальных лет лютая и повальная галломания ещё не докатилась.

Державина привлекали загадки Востока, пряная арабская экзотика, отзвуки которой можно было расслышать в Казани всегда, даже в годы притеснения магометан.

Мудрец Верёвкин предлагал открыть при гимназии класс татарского языка: «Рассуждая, что здешний город есть главный целого царства, имевшего национальный диалект, не повелено ли будет завести при гимназии класс татарского языка? Со временем могут на оном отыскиваемы быть многие манускрипты; правдоподобно, что оные подадут некоторый, может быть и немалый, свет в русской истории». От этой новации поначалу отмахнулись, и, по большому счёту, татарский язык стал языком светского просвещения и получил государственную поддержку только во времена наркомпроса Луначарского. Но и старания Верёвкина не пропали втуне: через десятилетие в гимназии сложится недурственная лаборатория по изучению восточных языков: татарского, калмыцкого, монгольского, турецкого, арабского, персидского, армянского и даже китайского.

По субботам Верёвкин устраивал «конвенты» — собрания педагогов и попечителей гимназии. На них открыто говорили обо всём наболевшем, а нередко — спорили на повышенных тонах.

Казанский епископ Гавриил (Кременецкий) симпатизировал бескорыстному, прямодушному командиру гимназии. Чем мог, он помогал гимназии, по праздникам непременно посещал этот храм науки, знал в лицо всех гимназистов.

Гимназия должна была активно содействовать просвещению — не только на ниве школьного или университетского образования. Губернатор князь Тенишев на некоторое время приблизил Верёвкина, осыпал его почестями, но полномочия гимназического командира оставались туманными, загадочными. Сам Михаил Иванович был убеждён, что гимназия должна облагораживать губернию. А поволжские уездные города мало чем отличались от разросшихся сёл. Ни дорог, ни каменных зданий, ни площадей… И нравы самые буколические. Верёвкин создавал планы городов, ориентируясь на германскую упорядоченность. Вообразим: пришлый просветитель привозил в городок огромные железные рамы с цепями. Плечистые волжские бурлаки таскали эти рамы по непролазным улицам — и, если угол какого-нибудь дома мешал прямому движению рамы, Верёвкин произносил неумолимое: «Ломать!» Целеустремлённый, не сомневавшийся в своей правоте просветитель был крутенек, если видел, что на пути Просвещения вырастает помеха. Он покрикивал на купцов, властной дланью приостанавливал движение судов, нисколько не опасаясь недовольства. Вот что такое настоящая благородная ретивость — примечал будущий губернатор и министр.

Так было и в Чебоксарах, где первым помощником Верёвкина стал гимназист Державин.

Огромный чертёж, над которым колдовал Гаврила, не помещался ни в одной зале. Не нашлось в Чебоксарах столь огромных комнат! С трудом разыскали подходящий чердак длинного купеческого дома — там и разместился Державин. Грандиозные планы Верёвкина по большей части так и остались в чертежах. Чебоксарские купцы и дворяне не собирались перестраивать свои дома, корёжить сады, ломать амбары… Ради чего? Ради германского идеала? Наблюдая за стараниями Верёвкина, они в лучшем случае улыбались в бороды. Даже самый благодушный домовладелец, прослышав о таком Верёвкине, ощущал прилив литературного вдохновения и сочинял донос. Из всех даров Просвещения именно донос наши соотечественники, как и их европейские современники, воспринимали с особым творческим воодушевлением.

26 апреля, в день открытия Московского университета, в гимназии устроено было торжественное празднество, которое Верёвкин, боровшийся с нищетой школяров и педагогов, использовал для привлечения меценатов. Праздник прошёл победно, о чём командир школы радостно доносил начальству: «После молебна духовные и светские чиновные люди с магистратским президентом и богатейшими купцами вошли в аудиторию. Речи были французские, немецкие, латинские и русские. Истинно, м. г., слёзы от удовольствия многие проливали. После речей все слушатели, числом 117 человек, обедали. Три длинные линии столов касались между собой концами; на отдалённых концах поставлены были изображения частей света, по которым распространяются области всемилостивейшей нашей самодержицы, Европы, Азии и Африки (?! — А. З.), украшенные террасами и деревьями вокруг, а в средине или в стечении столов сделана была крутая, каменистая и ущелистая гора, с преузкими и претрудными тропинками к вершине; сто человеческих фигур, имея в руках книги и равные инструменты, идут по ним; многие, как, напр., искатели философского камня и сочинители гороскопов, падают почти при самом начале своего пути, другие свергаются с четверти и с половины горы; премалое число карабкающихся достигают до вершины, которая имеет форму долины, обросшей пальмовым лесом. Аполлон, девять сестер Парнасских, господа Ломоносов и Сумароков повинуются повелению Юпитерову, присланному к ним чрез Меркурия, имеющего в одной руке вензелевое имя ея императорского величества, а в другой свою кадюсею, которою даёт знак парнасским жителям, указывая на имя государыни, чтоб, оставив все древние и новые объекты, достойнейшую пред всеми превозносили вечными похвалами. Меркурий, летящий вниз, был так искусно прикреплён на тонком волоске, что я сам, то зная, не мог видеть волоса. После обеда, когда начало смеркаться, я своих гостей повёл в комедию. Представлена была пьеса „Школа мужей“. Вот, м. г., и в Татарии уже Мольер известен! Театр, ей-Богу, такой, что лучшего желать нельзя: партер, обитый красным сукном, на 12 лавках поместил 400 человек; в парадизе такая была теснота, что зрители казались картиной. Актёрам надавали денег столько, что я их теперь могу одеть в непостыдное платье. После комедии был ужин, бал, игра и разговоры о науках».

Праздник укрепил авторитет школы — и дело мало-помалу пошло.

Державин вспоминал: «В училище преподавалось учение языкам — латинскому, французскому, немецкому, арифметике, геометрии, „танцеванию“, музыке, рисованию и фехтованию; однако, по недостатку хороших учителей, едва ли преподавание шло с лучшими правилами, чем прежде. Более ж всего старались научить — читать, писать и говорить сколько-нибудь по грамматике и быть обходительным, заставляя сказывать на кафедрах сочинённые учителем и выученные наизусть речи; также представлять на театре бывшие тогда в славе трагедии Сумарокова, танцевать и фехтовать в торжественных собраниях по случаю экзаменов, что сделало питомцев хотя в науках не искусными, однако же доставило „людкость“ и некоторую развязность в обращении».

Закон Божий преподавали только по воскресеньям и праздникам: всё-таки гимназия была светским учебным заведением. Епископ направил в гимназию лучшего своего семинариста — Григория Котельницкого. Державин никогда не порывал с церковью — и в этом можно увидеть заслугу отца Григория. Хотя, в отличие от Потёмкина и Суворова, Гаврила Романович никогда не подумывал посвятить себя Церкви Христовой, стать священником или монахом. Он оставался православным мирянином, который порой не прочь и пошалить.

На склоне лет Державин сетовал: «Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах Империи, когда и куды не проникало ещё в полной мере просвещение наук не токмо на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда вере — без катихизиса; языкам — без грамматики; числам и измерению — без доказательств; музыке — без нот, и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читал». На книги он накинется в Петербурге и Москве, когда станет солдатом. И, как бы ни пожимали плечами утончённые скептики, самообразование поможет ему стать знатоком литературы, истории Отечества, правоведом и ценителем искусств. Одна недоработка бросалась в глаза, когда Державин попадал в высокообразованные круги: он дурно знал иностранные языки, кроме немецкого. А немецкий со времён Петра Великого уступил позиции, вышел из моды. Галантный век желал изъясняться по-французски, но Державину этот грассирующий язык не давался… С шедеврами французской литературы (обязательное чтение для классициста!) он знакомился по немецким переводам, а также по переводам и рассказам просвещённых друзей.