Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

• Название: Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
• Автор: Арсений Замостьянов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03624-6

Гаврила Романович Державин (1743–1816) — исполинская фигура в истории русской классической литературы. Но верстовыми столбами в его судьбе были, пожалуй, не книги, не оды, не собрания сочинений. Сам себя он ощущал в первую очередь государственным человеком. В разные годы Державин занимал высшие должности Российской империи: возглавлял Олонецкую и Тамбовскую губернии, был кабинет-секретарём императрицы Екатерины Великой, президентом Коммерц-коллегии, министром юстиции при императоре Александре. И при этом оставался первым поэтом Империи.

«Един есть Бог, един Державин» — так мог написать о себе только поистине гениальный поэт, и совершенно не важно, что это цитата из иронического по сути стихотворения.

Для многих из нас Державин остался в памяти лишь благодаря пушкинским строкам: уже на пороге смерти, «в гроб сходя», он «благословил» будущее «солнце нашей поэзии», лицеиста Пушкина. Но творчество самого Державина вовсе не устарело. Оно стало неожиданно актуальным в XX веке и остаётся таковым по сей день. «Многие дороги в России — литературные, политические, воинские — ведут к Державину» — так утверждает автор книги, историк и писатель Арсений Замостьянов.

знак информационной продукции 16+

---

Но до чего же он двуличен, этот Ростопчин! Державину ведомо, что он заглазно высмеивал его министерскую политику.

Державина тянуло к старинным друзьям, он и с недругами не любил лицемерить, а уж перед друзьями являлся в домашнем халате. Жаль, что Капнист далече — но в письмах малороссийскому другу можно пооткровенничать:

«Благодарю, братец, за дружеское письмо. Не хотел было тебе писать, для того чтоб ты не подумал, что будучи генерал-прокурором не хотел из гордости, а теперь из подлости пишу. Но как хочешь, думай. Тогда при хлопотах надоел и досадил, как горькая редька; а теперь истинное усердие и забота твоя о мне требует, чтоб помирился и благодарил. Впрочем уведомление твоё о каверзах против меня мне не могло служить к пользе и отвратить интриги, возымевшие уже давно своё. Как бы я ни оправдался, всё должно было уступить домогательству и желанно самого Государя; но как уволен, слава Богу, без оскорбления, по моей просьбе и с милостью, то и дело тем кончилось, что я остаюсь здоров, спокоен и весел; а будучи в той должности, три болезни должен был перенесть и одну весьма опасную. Касательно обвинения меня, то оно неосновательно и неуспешно бы было, ежели бы и придраться захотели; ибо определение Сената подписано всемогущим Строгановым, вездесущим Козодавлевым и велемудрым Неплюевым, которые никаких более замечаний по делам не принимали; но как дело сие основано и на законах, то и опасаться мне нечего, тем паче что указ 1783 г. гласит только о переходе, разумеется, посполитых подданных, а не о казаках, которых права утверждены грамотами древних царей и новых императоров, а потому, кажется, и депутация ваша будет в дураках; но я это сужу по собственному своему уму, а как сделают, не знаю. Пребываю искренним и прежним другом».

В отставке Державин привычно утешался стихами:

Видел я себя стоящим
На высоком вдруг холму,
На плоды вдали глядящим,
На шумящу вблизь волну, —
И как будто в важном чине
Я носил на плечах холм.

Дальше: власти мне святые
Иго то велели несть,
Все венцы суля земные,
Титла, золото и честь.
«Нет! — восстал от сна глубока,
Я сказал им, — не хочу.

Не хочу моей свободы,
Совесть на мечты менять;
Гладки воды, коль погоды
Их не могут колебать.
Власть тогда моя высока,
Коль я власти не ищу».

В поэзии такие тезисы звучат убедительно, но как сложно самого себя научить радоваться отставной жизни.

Не то чтобы в оправдание, но в объяснение своему политическому краху Державин набросал очередную автоэпитафию:

Ареопагу был он громом многократно,
По смерти же его поставили кумир.
Вельможам вместе быть с ним было неприятно:
Не терпит правды мир.

Конечно, такие слова не пишут на надгробных плитах, но красноречие утешительно. Найдя удачную рифму, Державин приосанивался: ведь действительно Сенат не раз бросало в дрожь от его правдолюбия.

Тем временем герои басен Крылова азартно высмеивали суетливого самоуверенного старика — конечно, в их понимании непросвещённого, тёмного, сумасбродного. Чем больше ему припишешь пороков — тем легче клеймить.

ЮН ДУХОМ ПО ГРЕХАМ…

Имя этого древнегреческого поэта стало определением целого жанра. Что есть анакреонтика? Если в двух словах: седина в бороду — бес в ребро. Беззаботные шалости престарелого ловеласа. Как известно, из всех европейских языков Державин сносно знал немецкий. А немцы в середине XVIII века не на шутку увлеклись анакреонтикой.

Двуликий в своём прямодушии Державин ухитрялся чередовать стоицизм и эпикурейство. Отгремели пушки Екатерининского века. Недавним победителям казалось, что император Павел своим пруссачеством вытаптывает российскую славу. В политике задули новые ветры — и они не вдохновляли поэта… Именно так Державин шутливо объяснял свой поворот к анакреонтике.

Эту лёгкую фронду публика принимала с воодушевлением. Тут, конечно, скорее художественная правда, чем истина. Просто анакреонтика давно привлекала поэта и он искал повод, чтобы нырнуть в эту воду.

От «политической» поэзии Державин не отказался, но отныне и до последних дней он увлечённо писал анакреонтику.

Считается, что анакреонтический вирус Державин подхватил исключительно от немцев. Какое там! К тому времени в русской литературе возникла внятная анакреонтическая традиция, сложился канон лёгкой поэзии.

Вот едва ли не самые известные русские стихи времён молодости Державина:

Стремится дух воспеть картежного героя,
Который для игры лишил себя покоя;
Бессонницы, труда, и голоду, и слез,
И брани, и побой довольно перенес;
От самой младости в игре что обращался
И в знак достоинства венцом от карт венчался,
Сплетенным изо всех украшенных мастей,
Из вин и из жлудей, из бубен и червей.

Эти строки мог бы написать и Гаврила Романович — уж он знал о картёжных страстях лучше всех. Но сие — Василий Майков, поэт, который без лишнего смущения говорил о пустяках, о ходовых грешках… Правда, у Майкова в «низком жанре» невозможны были натурфилософские размышления.

В 1794 году Львов выпустил сборник «Стихотворения Анакреона Тийского» с предисловием и продуманными примечаниями. Кстати, и Василий Майков иногда принимался за комментарии к собственным стихам, хотя к началу XIX века его наследие подзабылось. Гаврила Романович Майкова читал внимательно и учился у него — в том числе и лёгкости слога, но свои упражнения в лёгком жанре до поры до времени скрывал от читательских глаз.

Львов, вживаясь в роль исследователя, по-новому интерпретировал образ Анакреона. Заслуга античного забавника, оказывается, не в том, что он ловко сочинял «любовные и пьянственные песни». Такого мнения об Анакреоне придерживался Сумароков, да и французские собратья не шли дальше подобных стереотипов. Львов же утверждал: Анакреон — философ, учитель жизни, в его стихах рассеяна «приятная философия, каждого человека состояние услаждающая». Он не только участвовал в оргиях при дворе тирана Поликрата, но и «смел советовать ему в делах государственных». Значит, Анакреон близок к просветительскому идеалу мудрого поэта, наставника правителей… А тут уж недалеко до сравнения с Вольтером или Дидро, да и до Державина рукой подать. Львов проповедовал убеждённо и потому убедительно, хотя в сохранившемся поэтическом наследии Анакреона (а тем более — его последователей) не сохранилось стихов нешаловливого содержания…

Львову пришлась по сердцу анакреонтическая философия жизни: он, на своё счастье, давно превратился в вышколенного лицемера. Бывал предприимчивым, бывал целеустремлённым, умело сотрудничал с Безбородко, делал карьеру, стал состоятельным человеком.

Державин всю жизнь мало-помалу писал анакреонтику. Но она стала для него главным жанром только, когда приблизилось его шестидесятилетие — по тем временам возраст мафусаилов. Конечно, и в те годы встречались почтенные старцы восьмидесяти лет — но Державин уже чувствовал приближение смерти, не мог отделаться от тревожных предчувствий. Вот тут-то и вспоминаются утраченные радости жизни… И хочется громче пропеть лебединую песню. Державин под старость лет бросался в жар любви не только в стихах. Он нуждался в женском внимании, в многозначительных улыбках и взглядах. Отныне ему мало было одной красавицы: подавай хоровод!

Плясок, ликов, звуков славы
Не услышу больше я, —
Стану ж жизнью наслаждаться,
Чаще с милой целоваться,
Слушать песни соловья.

Эти строки в известном смысле автобиографичны. А уж тем более — в «Анакреоновом удовольствии», когда речь пророчески зашла об отставке:

Почто витиев правил
Мне вьючить бремена?
Премудрость я оставил:
Не надо мне она.
Вы лучше поучите,
Как сок мне Вакхов пить;
С прекрасной помогите
Венерой пошутить.
Уж нет мне больше силы
С ней одному владеть;
Подай мне, мальчик милый!
Вина, хоть поглядеть;
Авось ещё немного
Мой разум усыплю:
Приходит время строго,
Покину, что люблю.

Шалости русской усадебной жизни, манящая интерпретация античной идиллии — вот воздух этой поэзии. А немцы шли факультативом. По чести говоря, не так уж глубоко знал Державин немецкую поэзию.

Анакреон жил в Элладе в VI–V веках до н. э. Витийствовал в Теосе, на Самосе, в Афинах. Судя по стихам и по легендам, сложившимся вокруг него, жил он мимолётными радостями, не проливая слёз по прошлому, не тревожась за будущее. Он прославился: в афинском Акрополе ему воздвигли статую в виде опьяневшего певца, а в Теосе его изображение отчеканили на монетах. Анакреона почитали, ему подражали. Но из наследия древнего поэта до нас дошло всего лишь несколько десятков строк.