Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение

• Название: Землетрясение. Головокружение
• Автор: Лазарь Карелин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

Значительная часть событий, изображённых в произведениях, вошедших в книгу, происходит в Средней Азии.

Ашхабадское землетрясение 1948 года трагически ворвалось в судьбу героев, в одиннадцать секунд разрушив их привычный мир; острее легла грань, отделившая истинные ценности от фальшивых («Землетрясение»),

В повести «Головокружение» писатель ставит перед молодыми людьми проблемы выбора между любовью, верностью идеалам и мещанским расчётом.

И в повести и в романе, как и в других его произведениях, Лазаря Карелина интересует нравственно-этическая сторона поведения героев, наших современников.

---

Лазарь Карелин ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ. Роман ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ. Повесть

От автора

Роман «Землетрясение» и повесть «Головокружение», вошедшие в эту книгу, объединены не только местом действия — большая часть событий в них происходит в городах Средней Азии, в Ашхабаде и во Фрунзе, — но и самим драматизмом событий. Их сюжеты не совпадают, даже отдалённо не перекликаются, а вот перекличку жизненных обстоятельств, как мне кажется, читателю не трудно будет установить.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ Роман

Часть первая ЗНОЙНЫЙ ГОРОД

1

Ещё в проходной вахтёр, бравый вояка, посмотрел на него каким‑то ликующе–наглым глазом. Вахтёр был о двух глазах, но смотрел на мир почему‑то прищурившись, попеременно то одним глазом, то другим: не считал, видно, нужным смотреть в оба.

Леонид насторожился. Он привык к вахтёрской почтительности. Она предназначалась не ему лично, Леониду Викторовичу Галю, молодому человеку неполных двадцати семи лет, а его должности: как‑никак он был начальником сценарного отдела киностудии и членом художественного совета — словом, важной на студии персоной.

— Ну, уволили меня или что? — Леонид тоже прищурился, весело всматриваясь в сверлящий вахтёрский глаз.

Смотрел, щурился, а сам уже заводил в себе некую пружину, изготавливаясь к бою. Какая бы новость ни ждала его за порогом проходной — что‑то серьёзное или пустяк, — всё равно к бою. Невнятица последних недель осточертела. Нужна была ясность — в делах, в отношениях. На студии царил полнейший разор. Второй месяц не платили зарплату, был арестован счёт в банке, простаивали цеха. Единственный художественный фильм, запущенный в производство, ныне оказался без режиссёра, без оператора, без актёров на главные роли. В режиссёре усомнились, оператор уволился, актёрские пробы не утвердили. И более того, уже месяц, как на студии не было директора. Его сняли. А тот, кто временно исполнял его обязанности, был вот именно временно исполняющим и не хотел или не умел что‑либо предпринять.

— Так что же, что же за новость, Фаддей Фалалеевич?

— Приехали… Прибыли… Вот она какая новость… — Вахтёр цедил слова уголком рта. Он не только щурился на мир, он на него ещё и кривился.

— Новый директор?! — Леонид просто услышал в себе какой‑то стальной щелчок — так всё в нём изготовилось к бою. «Наконец‑то!»

Он шагнул к двери, но обернулся, придерживая шаг. Ещё чуть–чуть надо было повременить, ещё надо было, ну, что ли, усмехнуться изнутри, а уж потом… Он понимал: первый спрос будет с него—начальника сценарного отдела. Два готовых сценария давно были отклонены министерством, новых сценариев нет, деньги на сценарии израсходованы. А ну, любезный, давайте объяснения. А он не собирался давать объяснения. Он собирался сам спрашивать, негодовать, требовать.

— Итак, прибыл новый директор… Каков из себя?

Вахтёр широко развёл руки, шевеля толстыми пальцами и покачиваясь на толстых ногах.

— Ясно, — рассмеялся Леонид. — Солидный, представительный. Молодой?

Вахтёр продолжал водить руками и раскачиваться. Никак не давался ему образ нового директора, не находились слова. Он даже оба глаза приоткрыл на миг, отчего лицо его стало простоватым, а не умудрённым и саркастическим, как обычно.

— Не вьюнош, — наконец выискал он нужное слово. Покачался ещё чуть–чуть, что‑то высчитывая. — Так думаю, подполковником войну кончил.

— А я младшим лейтенантом.

— Так ведь оно и видно, — вахтёрский глаз всё не уставал буравить Леонида.

«Да, плохи мои дела». Леонид сильно толкнул дверь и вышагнул во двор студии. Сразу ослепило солнце. К этому солнцу невозможно было привыкнуть. Кончался сентябрь, а солнце тут ещё пылало такое, как в Москве в самый жаркий июльский день. Но и не такое. В Москве оно тебя расслабляло, угнетало, ты взмокал от этого жара. А здесь солнце сушило тело, будоражило тебя, будто наделяя звонкими и сухими шлепками. Это солнце добиралось до твоей крови, делая её горячей. И всё вокруг было сухим, горячим, закалённым зноем. Дотронься ладонью до стены — обожжёт. Леонид мучился от здешнего солнца и любил его. Оно было сродни огню, настоящему огню.

Заслонив глаза ладонью, Леонид двинулся через двор студии к одноэтажному длинному строению, где в ряд тянулись кабинеты многочисленного студийного начальства. И каких только начальников не было на этой, по сути, маленькой студии. И директор, и его заместитель, и вот начальник сценарного отдела, и начальники планового, сектора хроники, отдела кадров, и главный бухгалтер с целым выводком счетоводов и кассиров, и ещё кто‑то, и ещё. Да, был, конечно, и художественный руководитель студии, были и главный инженер, и главный механик. А студия тем временем почти не работала. Отличная, умно построенная, с вместительным съёмочным павильоном и с солнцем, которое не уставало светить по–летнему чуть не круглый год.

От шутливого будто бы разговора с вахтёром совсем стало прескверно на душе. «А, к чёрту всё! И к лучшему! Сейчас объяснимся, сдам дела — ив самолёт. Домой, домой! Хватит, оттрубил полтора года в этом пекле!»

Из‑под ладони Леонид оглядел двор студии. С ним здоровались, и он здоровался. Солнце мешало всматриваться в лица. Издали кивали друг другу, а что на уме, что в глазах — не видно. Так всё сверкает кругом, что глаз не видно.

Вспомнилось вдруг, как в первый раз шёл он через этот двор. Это было весной прошлого года. Так же вот бил фонтан посреди двора, так же сладковато пахло перегревшейся плёнкой. И нещадно жгло солнце, хоть только ещё начинался апрель. А ему было нежарко, он не замечал жары. Его даже знобило. Он шёл и чувствовал, что на него внимательно смотрят. Со всех сторон, множество глаз. В тот день во дворе было много народу, как, впрочем, и сегодня. И на него тогда смотрели. С надеждой. Все знали, что это идёт новый начальник сценарного отдела. Все дивились, что он так молод, но и радовались этому. Он был из своих, из киношников, ОН кончил киноинститут — все знали об этом. Он воевал — и об этом все знали. А кончилась война, он демобилизовался, и его послали из министерства на эту студию и сразу на очень ответственную работу. Значит, он стоит того, этот молодой парень. И на него смотрели с надеждой.

Как оно так выходило, что все кругом всё про него знали* и почему все радовались ему, — он об этом тогда не думал. Он был уверен, что это так, и всё тут. Да, он уверовал тогда в этот уют и в эту радость, даром что многое в его приезде на студию было от случая, а многое не радовало, если вдуматься, даже угнетало. Но он не вдумывался тогда, не желал вдумываться. Он просто шёл через этот заслеплённый солнцем студийный двор, смотрел на фонтан, громаду павильона, белые стены лаборатории, вдыхал в себя сладковатый запах плёнки, такой родной, вгиковский, и его знобило от странного чувства, которое, кажется, было тщеславием. Вот идёт по студии начальник сценарного отдела. Шутка ли! И все уважительно смотрят на него. Уважительно и с надеждой. Нет, его знобило не от одного только тщеславия, тут было и ещё что‑то. В нём разгорался уже рабочий азарт, он ещё по пути из Москвы начал разгораться, этот азарт, это желание сразу же схватить быка за рога, всё выправить, организовать, сдвинуть.

И вот прошло полтора года… Ну а сейчас как на него смотрят? Леонид не стал дознаваться. Один вахтёрский глаз чего стоил…

Секретарь директора, милая, полная дама, которую почему‑то все молодо звали Ксенечкой, едва завидев Леонида, панически вскинула к вискам полные руки, и вскинулась, заволновалась её полная грудь.

— Леонид Викторович, а вас ждут… — Как много можно сказать голосом, о скольком предупредить. Вибрирующий, грудной голос Ксенечки играл тревогу, подобно сигналу запрокинутого полкового рожка.

Леонид взял её руку и поцеловал. Ему нравилось быть этаким столичным, галантным. Нравилось быстрым шагом входить сюда и целовать руку секретарше, чтобы минутой позже быть невозмутимо правдолюбивым на совещании у директора да и с самим директором, если случалось им разойтись во мнениях. Леонид нравился в такие минуты самому себе и, ему казалось, другим тоже. Правда, всё реже он бывал таким, всё чаще заскакивал сюда уже в той стадии раздражения, когда не до любезности, не до показного лоска и игры в невозмутимость.

Сейчас он не пижонил. Он поцеловал руку женщине, признательный ей за сочувствие, так явственно прозвучавшее в её голосе.

Он даже сказал:

— Спасибо вам, Ксения Павловна. — Возле обитой клеёнкой двери он остановился, поморщился сам на себя: «Что за чушь, чего это ты оробел?» Он оглянулся на Ксенечку, весело подмигнул ей, а заодно и самому себе. — Как звать ярило?

— Сергеем Петровичем! — быстрым шёпотом отозвалась Ксения Павловна и замахала полной рукой, словно бы провожая в путь далёкий.