Илья Салов - Шуклинский Пирогов

• Название: Шуклинский Пирогов
• Автор: Илья Салов
• Жанр: Русская классическая проза

САЛОВ ИЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1834–1903) — прозаик, драматург. Детство Салова прошло неподалеку от Пензы в родовом имении отца Никольском, расположенном в живописном уголке Поволжья. Картины природы, написанные точно и поэтично, станут неотъемлемой частью его произведений. В 1850 г. переехал в Москву, служил в канцелярии Московского губернатора. Занимался переводами модных французских пьес. Написал и издал за свой счет две собственные пьесы. В 1858–1859 гг. одно за другим печатаются произведения Салова, написанные под ощутимым влиянием «Записок охотника» Тургенева: «Пушиловский регент» и «Забытая усадьба» («Русский вестник»), «Лесник» («Современник»), «Мертвое тело» («Отечественные записки»), В 1864 г. опубликовал в журнале «Время» роман «Бутузка» антикрепостнической направленности. С середины 70-х гг. сотрудничал в «Отечественных записках» Салтыкова-Щедрина. Щедрин неоднократно обращался к Салову с просьбой присылать свои произведения: «…Редакция весьма ценит Ваше участие в журнале» (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1976. Т. 19. Кн. 1. С. 104). В «Отечественных записках» с 1877 по 1833 г. Салов напечатал четырнадцать рассказов. Их главная тема — буржуазные хищники и их жертвы. Современники обвиняли Салова в подражании Щедрину, автор же утверждал, что его герои «списаны с натуры». В 80-90-е гг. рассказы Салова имели успех у читателей и были переведены на иностранные языки. В 1894 г. рецензии на новый сборник рассказов Салова появились в крупнейших русских журналах. Критики отмечали превосходное знание сельской жизни, глубокое сочувствие к деревенским людям, правдивое, лишенное идеализации изображение крестьян. А. М. Скабичевский охарактеризовал Салова как писателя «тургеневской школы», одного из самых талантливых беллетристов своего времени. По мнению А. Н. Пыпина, «некоторые из его деревенских героев могут считаться в ряду лучших народных типов», созданных русскими писателями. В то же время правдивое, лишенное прикрас изображение Саловым народа не удовлетворило критика народнического «Русского богатства», без оснований обвинившего писателя в «безучастном отношении к изображаемым явлениям». После, закрытия «Отечественных записок» Салов печатался в журналах «Русская мысль», «Северный вестник», «Неделя», «Артист», «Нива» и др.

---

— Зачем же это? — спросил Яков.

— Как зачем! Видишь, она каким острием торчит… Наискось лопнула, значит, и там такой же конец острый…

— Такой же, точь-в-точь! — подхватил Яков. — Словно шпигорь высунулся…

— В том-то и дело! Ведь кость оставить так нельзя, надо ее кожей прикрыть, а как ты прикроешь ее, когда она такая острая…

— Это верно! — проговорил Яков, как будто что-то соображая. — Подровнять, значит, надоть, чтобы не резала!.. А чем же он пилить-то будет?

— Да ты не бойся!.. Я вижу, ты боишься!.. Тут бояться нечего, потому что операция эта для умелого человека — пустое дело…

— Нет, я так только…

— У них на это инструменты есть: пилки, ножи разные… все приспособлено! Перевяжет ему шелковинкой жилы, чтобы кровь не шла…

— Может, и крепкой ниткой ничего? — спросил Яков.

— Не знаю, может быть, и ниткой! Уж это его дело…

— А кожу откуда возьмет он, кость-то прикрыть?

— С той же руки. Ведь он немного отпилит руку-то!.. Так вот, прежде чем отпиливать, он кожу-то подрежет и завернет, а потом и спустит ее.

— Чулком, значит! — заметил Яков.

— Ну да. И затем зашьет ее.

— Иголкой?

— Конечно. Вот тогда рука и заживет, потому что в ней осколков не будет, жилы будут перевязаны, а кость прикрыта.

— А без этого нельзя?

— Нельзя.

— И крупинки не помогут?

— Не помогут, — проговорил я, — а вот льдом руку обкладывать — это необходимо…

— Чтобы завсегда, значит, в холоду была?

— Да, непременно! Дам, пожалуй, тебе примочку еще. Но только помни, что к лекарю ехать все-таки необходимо.

— А то бы сам занялся? — проговорил Яков. — И старик тоже просил…

— Да как же я займусь, когда не умею… Ты с ума сошел.

— Тек! — проговорил Яков и потом, вздохнув, прибавил: — Ну что ж, благодарим и на этом… ничего… и за то спасибо!..

Я дал Якову арники[6], объяснил, как поступать с нею, и, еще раз повторив о необходимости немедленной помощи медика, почти насильно выпроводил их из комнаты.

Братья вскочили в тележку, концами вожжей ударили лошадь и стремглав поскакали домой. Я видел, как мчались они с горы, как переехали мостик, завернули в улицу и как немного погодя неслись уже по выгону, направляясь к селу Шуклину.

К старику Лукьяну я давно уже питал самые нежные чувства. Это был мужик лет пятидесяти, среднего роста, с благодушным, вечно улыбавшимся лицом, с прищуренными глазками и такой торопливой походкой, что я насилу поспевал за ним. Хлопотун он был превеликий и сидеть сложа руки, ничего не делая, положительно не мог. То, бывало, телегу чинит, то сапоги шьет, то корыто долбит, то печку перекладывает!.. Полевыми работами он сам не занимался, ибо передал это дело сыновьям, Якову и Степану, — зато «вокруг дома», на мельнице, на пчельнике, он работал один, без посторонней помощи; разве кое-когда только старуха подсобит в чем-нибудь. Помимо всего этого Лукьян был страстный охотник, отличный рыболов, птицелов и даже недурной сапожник. Зимой он делался мельником, а летом удалялся на пасеку и превращался в пасечника. Мельница, правда, у него была неважная, тем не менее, однако, прокармливая всю семью Лукьяна, она давала возможность продавать весь хлеб, получаемый от собственных посевов. Так же точно и пчельник. Состоял он из нескольких только десятков колод, но доход, получавшийся от продажи меда и воска, оплачивал все подати, падавшие на семью Лукьяна. При таких постоянных занятиях, казалось, об охоте и помышлять бы нечего; но выходило иначе. Лукьяна доставало на все! Оберет, бывало, пчелиные рои, разместит их по колодкам, похлебает на скорую руку кашицы, пихнет за пазуху ломоть черного хлеба, а немного погодя, смотришь — уж он где-нибудь возле болота ползает на животе и подкрадывается под уток! А то на реке сидит, окруженный удочками, жерлицами; зорко следит за десятками поплавков, глазом не моргнет, — и то и дело вытаскивает из воды серебристых окуней и красноперок. То же самое зимой. Дует морозный ветер, заметает сухим снежком плетни и гумна, мельница быстро машет крыльями, дрожит вся, ходенем ходит, снасти гремят, жернов гудит — и Лукьян, весь покрытый мучной пылью, едва поспевает управляться с мельницей. «Ветрянку» не сравнять с водяной. Там пустил воду, уставил снасти — и спи себе! А тут не то. Прихотливый ветерок то и дело меняет и силу и направление. То набежит он вихрем, зашумит, загремит колесами, жернов словно вылететь хочет, а то, наоборот, затихнет, упадет, и только что гремевшие снасти, словно утомленные, еле-еле поскрипывают на своих осях. Тут дремать нельзя. И вот среди грохота и стона этой мельницы Лукьян суетится как угорелый. То ковш ослабит, то жернов притужит, то махи на ветер поставит, то на полуветер; а между тем мука не ждет: толстым рукавом течет она из-под жернова и переполнила уже мешок; надо убрать его и заменить другим. И Лукьян, усталый и измученный, едва поспевает выполнять все это. Но чуть ветер упадал, чуть мельница засыпала, как уж Лукьян двери на замок, ружье на плечо и — марш на гумна. Обойдет их, и, смотришь, матерой русак с белыми пазанками и широким лбом висит уже у него за спиной! И так везде и во всем! Водки Лукьян не пил, но зато «чайничать» был великий охотник. Чай он пил всегда с медом, и усидеть ведерный самовар было для него нипочем: только, бывало, пот льет с него!.. Характера он был самого веселого, самого уживчивого, говорил красно и подчас так много, что, бывало, слушаешь и удивляешься: откуда только у него берутся все эти веселые и хорошие слова? Семьянин он был прекрасный; старуху и снох своих любил; первую величал «барыней», а последних «лебедками», и веселым и уживчивым характером своим сумел связать семью такими узами дружбы и любви, что в доме его ни ссор, ни раздоров не существовало. Жил Лукьян опрятно, ел «сладко», одевался чисто, всего у него было вдоволь, дети его уважали, не ленились, не пьянствовали, и потому весьма понятно, что дом Лукьяна считался лучшим в селе Шуклине, а сам Лукьян — мужиком «настоящим», разумным и домовитым.

Излишне говорить, что с Лукьяном сблизила меня более всего охота. Познакомились мы с ним на охоте, — охотились в тот день удачно, — а после охоты я зазвал его к себе, выпили мы с ним самовара два чаю — и с тех пор дружба наша сделалась неразрывною.

Итак, происшествие, случившееся с Лукьяном, сильно встревожило и огорчило меня.

Несколько раз я собирался съездить в село Шуклино, чтобы узнать от семейных Лукьяна о положении его здоровья, но частью рабочая пора, частью лень как-то мешали все осуществлению моего желания. Раза два, однако, встречаясь на базаре с шуклинскими крестьянами, я справлялся у них, жив ли Лукьян? — и оба раза получал в ответ: «Ничего, жив!» Я стал успокаиваться, а вскоре меня успокоили еще больше «ерундинская барыня» и «скачихинская барышня». Обе они, зная мои дружеские отношения к Лукьяну, заехали как-то ко мне, весьма мило потребовали, чтобы я угостил их шоколадом, и вот за этим-то шоколадом сообщили мне, своему «celeberrimo collegae» [7] (прежде они величали меня carissimus coliega [8], но со времен сновидений стали надо мной подтрунивать и carissimus переделали на celeberrimus), что сейчас встретили Якова, который объявил им, что Лукьян не только жив и здоров, но даже совершенно поправился, что он бодр, весел и боли в руке не чувствует ни малейшей! Я спросил было своих любезных собеседниц: не вернулся ли Лукьян из города? — но они ответить мне на это не могли, на том основании, что им, как выразились они сами, «даже и в голову не пришло спросить об этом Якова». Я успокоился окончательно; а известно, что когда русский человек успокоится, да вдобавок окончательно, то сдвинуть его с места является уже делом крайне нелегким! В таком успокоительном положении я провел еще недели две… Наконец я взял да и собрался.

* * *

Мне заложили беговые дрожки, и я отправился в Шуклино с целью, конечно, навестить семью Лукьяна, так как повидаться с ним самим я еще не рассчитывал. День был прелестный, теплый, но не жаркий. Белые прозрачные облачка тонули в синеве неба, то разбегаясь барашками, то вытягиваясь пеленой, как легкое подвенечное покрывало. Успевшая выколоситься рожь колыхалась волнообразно, пестрилась седыми отливами колосьев; отливы эти бежали по полю один за другим, как бы догоняя друг друга, и словно таяли вдали… Греча была в полном цвету; белыми квадратами выделялась она в темной зелени яровых полей и насыщала воздух ароматом меда. Я ехал и наслаждался…

Часа через полтора я был уже в Шуклине. По случаю праздничного дня улицы пестрели народом. Старики сидели на завалинках, а молодежь водила хороводы, пела песни и веселилась на славу.

— А что Лукьян? — спросил я встретившегося мне знакомого крестьянина. — Жив, что ли?

— Жив, ничего…

— Поправляется?

— Поправляется, слышь.

Я обогнул церковь, миновал дома причетников, повернул в переулок, в котором жил Лукьян, а немного погодя подъезжал уже к его избе. Смотрю — и что же? Лукьян сидит на завалинке, правая рука его лежала на перевязи, а левая гладила какую-то собачонку, ласково положившую к нему на колени свою морду.