К. Любарский - Христианство и атеизм. Дискуссия в письмах

• Название: Христианство и атеизм. Дискуссия в письмах
• Автор: К. Любарский
• Жанр: Религия

Дискуссия «Христианство и атеизм» С. А. Желудков — К. А. Любарский опубликована на сайте «Разум или вера?» по согласованию с Галиной Ильиничной Саловой — вдовой Кронида Аркадьевича Любарского по тексту одноименной книги издательства «Жизнь с Богом», Брюссель 1982 г.

---

Видимо, автору никогда не приходилось сталкиваться с проблемой детских домов. Там этот биологический альтруизм удивительно ярко виден. Приходят люди, желающие совершить вполне достойный, казалось бы, поступок: они хотят воспитать чужого ребёнка. Но врожденный биологический альтруизм душит человеческий — и за редчайшими исключениями начинается выбор (попытайтесь представить это себе вживе!), выбирают ребенка поздоровее, покрасивее, никому не нужен больной или некрасивый. Таких большинство в этом «типе» людей, вполне биологически альтруистичных. А есть такие (единицы) как Деревская, о которой писали и снимали (после смерти) даже фильм, которая в период войны подобрала и воспитала сорок чужих детей, не разбирая — все ли они Эйнштейны, Джины Лоллобриджиды и пр. И когда сорок её детей стоят обнажив головы перед её могилой — тогда и мы склоняем головы перед этим не биологическим, перед этим не удушенным социальными условиями человеческим альтруизмом. Сразу же можно возразить — зачем же так упрощать, и так де, мол, ясно, что человек сложен (что и говорилось); но зачем же тогда (контр-вопрос) так упрощать и кивать на биологию? Для собственного облегчения — дескать, нашел ответ?

Можно восхищаться силой духа автора, который безусловно искренне говорит, что ему нравится наше прекрасное время и наше прекрасное поколение. Можно сказать даже, что наше время ничуть не хуже, скажем, первой половины XIX века или какого-то ещё периода, но если искать этики и морали (пусть не абсолютных, но очень высоких), то нет в нас ничего прекрасного — ни в нас, ни в нашем времени, породившем страшную разобщенность, самоуничтожение, уничтожение среды обитания. Можно, конечно, верить, как верует автор, что она будет спасена, и называть учёных, заботящихся об этом, пожарной командой, но они скорее напоминают не пожарную команду, а Кассандру-прорицательницу, которую не слушают. Пока у учёных нет оснований для оптимизма в деле охраны среды. Почитайте Хейердала, его описание плавания на «Ра» — по океану грязи, и многое другое.

Как всё вышеизложенное сочетается с Богом или с биологическим альтруизмом, с «прекрасным временем» и прочим — я не знаю. Будь я Богом (!) («Как славно хоть немного побыть на роли Бога», — сказал один безвестный поэт), я бы всё сделала не так. И по-моему скромному разумению ближе всех к истине Пристли в своём маленьком рассказе «Прекрасные мгновения» с его верой в «медвяную росу чуда», под которым он понимает то неопределимое, неописуемое состояние души, которое посещает нас так редко и освещает всё вокруг так ярко!

Весьма удивило меня странное прямо-таки отношение к философии и искусству, которым, как и религии, отведена роль, похожая на роль служанки, усаживающейся за господский стол, пока господа ушли в гости, а как те домой — так её место за дверью. По схеме автора место философии, искусства и религии — только там, где ещё не заняла место Наука, а уж коли Наука тут, так пусть потеснятся на незанятые ею территории. Вроде резерваций для индейцев. Как странно! Если альтруизм вида велит охранять стариков — кладезь информации, то людей этичных, думающих тоже ведь надо уважать и отводить им подобающее место — пусть не высшее, но хотя бы равное с теми, кто занят Наукой. Физик-теоретик, занимающийся изучением какой-то отвлеченной области, ничем не хуже (и не лучше) того физика экспериментатора, который будет сутками биться в поисках течи в приборе, в которую удирают электроны. Так как же можно отводить Канту место на задворках? Или Швейцеру? Я, видимо, чего-то не понимаю в такой схеме из-за отсутствия серьёзного научного багажа.

Автора письма волнует проблема бессмертия души и он считает, что религия в этом вопросе подсовывает красивую, но фальшивую монету ищущему человеку. Кто был экспертом? Кто мог проверить с достоверностью фальшивость этой купюры? Принцип «мы там не были, а кто был — не вернулся»?

Я думаю, каждый человек в жизни встречал людей, или сам относится к таким людям, у которых есть какое-то особое отношение, особое «чувство» какой-то определенной исторической эпохи. Для меня это конец XIX века, для моего одного знакомого биолога — это древний Египет. Очень хорошо об этом чувстве прошлого времени сказано в изящном рассказе Бунина «Несрочная весна», когда герой смотрит на старинные портреты и чётко понимает, что они для него бесконечно более реальны, чем вся реальность, сегодня его окружающая. Я понимаю это как ощущение тех людей, тех душ, которые живы и которые где-то тут. Для человека, привыкшего мыслить чёткими категориями, это моё «где-то тут» звучит, конечно, смешно, но я пока не знаю иного термина для этого ощущения бесконечной реальности ушедших.

Что же касается презираемой автором письма христианской покорности и цитаты из послания к Колоссянам, гл. 3, ст. 22, то мне кажется, что сам же автор и есть иллюстрация к этому изречению. Принимая свою судьбу, говоря, что не хотел бы от неё отказаться, он тем самым и говорит: «Как бы ни был ты жесток, государь великий Новгород, но и несправедливость твоя мне на пользу, и за неё спасибо; всё, что вышло из рук твоих, мне на благо, всё принимаю с радостью, благодарностью и покорностью».

Почему-то атеисты часто считают, что покорность, подставление левой щеки и прочее — это что-то легкое и унизительное одновременно. Легко согнуться, коли бьют по шее, легко подставить спину, коли бьют по щеке. Но принять с покорностью, как благо, но подставить не спину, а другую щеку — ох, как трудно, воспитать в себе это нелегко и, как мне кажется, нет в этом унижения, как нет унижения в нынешнем положении автора письма.

«Я умер в полночь от тоски,
Всю ночь лежал впотьмах,
Но ангел мне смочил виски,
Проснулся я в слезах. Ещё клубился полумрак,
Шли складки по белью.
Был рай обставлен кое-как,
Похож на жизнь мою. Немного их, струящих свет,
На мировом ветру,
Опознавательных примет
Твоей судьбы в миру! Но всё: стола потертый лак
И стула черный сук —
Твердило мне: не нужно так
Отчаиваться, друг. Не потому, что есть намёк
Иль тайный знак уму.
А так — всем смыслам поперек,
Никак, нипочему».

16.12.75

(Копия этого письма была направлена о. Сергием К. А. Любарскому во Владимирскую тюрьму, но цензура её не пропустила.)

К. А. Любарский Письмо С. А. Желудкову (от 06.01.1976)

Из письма жене:

***

Поскольку эпопея с битвой за письма Сергея Алексеевича, видимо, ещё продлится довольно долго[28], то нет смысла откладывать ответ на те три письма, которые мне всё же удалось получить. Это первые три главы книги Льюиса «Страдание». Я вполне отдаю себе отчёт: о произведении необходимо судить лишь прочтя его вполне — но что делать! Моя невинность блюдётся весьма тщательно, видимо, боятся, что я стану верующим. Страхи напрасны, что я и попытаюсь сейчас показать. Те главы, которые имеются уже в моём распоряжении, вызывают весьма серьезные возражения.

По существу рассматриваемые главы представляют собою ещё одну (какую уж по счёту!) теодицею. Она могла бы прозвучать довольно убедительно для людей определенного психологического склада, если априори принять существование объекта оправдания — Бога. Отсутствие неизбежной необходимости принять это автор и сам, видимо, хорошо понимает. Не случайно всю первую главу он посвящает тому, что он называет «элементами веры», т. е. описывает феномены, которые якобы неизбежно толкают человека к принятию веры.

На деле же ситуация обратна. «Элементы веры», о которых пишет автор, уже суть элементы религиозного сознания. Эти феномены либо не существуют вовсе, либо допускают иное (или даже иные) объяснения. Не они толкают к вере, а вера их порождает.

В качестве первого такого элемента автор называет чувство Божественного, под которым он понимает соединение страха (ужаса, жути) перед неведомым, непостижимым, с безграничной любовью к источнику этого страха. Он утверждает, что это чувство родилось вместе с человечеством и не умерло, а укоренилось, несмотря на всё развитие цивилизации.

Это неверно. Страх неведомого действительно существует и боязнь привидения, действительно, не то, что боязнь тигра. Особый характер этой боязни именно и определяется самою неизвестностью. Всякому даже в быту известно, что самым мучительным является в любой ситуации не сам дурной исход той или иной ситуации, а именно ожидание этого исхода (стандартное выражение «мучила неизвестность»). Но во всех бытовых ситуациях возможный спектр неизвестного невелик, неопределенность незначительна, ибо большинство реализуемых в быту исходов нам хорошо известно. Неопределенность эта резко возрастает, конечно, при переходе к явлениям трансцендентным, «знание» которых к нам приходит с культурой и исторической традицией. Льюис замечает в связи со страхом, например, который вызывают привидения: «дело тут не в опасности — никто толком не знает, чем опасно привидение, — а в самом факте (появления привидения)». Вот именно от того-то и страх, что «никто толком не знает, чем опасно привидение». Всё возможно — это-то и вызывает ужас.