Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский

• Название: Черный замок Ольшанский
• Автор: Владимир КОРОТКЕВИЧ
• Издательство: «Мастацкая лiтаратура»
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 1984

История уходит корнями в глубокую древность 18 века. В те далекие смутные времена князь Ольшанский крадет казну и драгоценности повстанцев, но таинственным образом исчезает, оставив манускрипт, в котором указано местонахождение сокровищ.

Палеограф и писатель Антон Космич находит пергамент с шифрованным указанием о спрятанных в подземелье Ольшанского замка сокровищах. Но эти сокровища ищет и последний отпрыск рода Ольшанских, сотрудничавший в годы войны с фашистами…

Тайна манускрипта будет открыта, но какой ценой…

---

– Никто не пробегал?

– Никто, Антон Глебович, – ответил Грибок.

– Товарищ Космич, – завел было дворник, – а вот…

Я махнул рукой и бросился к двери в подвал. Она была приоткрыта, потому что огонек спички заколебался. Но она всегда была приоткрыта: никто у нас там ничего не хранил. И на ней шевелилась еще прошлогодняя паутина. А на пороге была пыль. «Тьфу! Не мог же он улетучиться?»

Светя спичками, я увидел, что пробки немного отвернуты, и ввернул их. Потом вышел снова во двор и спросил курильщиков:

– Давно вы здесь?

– Пару минут, – сказал Кухарчик. – А вот как, скажите вы мне, грифель в карандаш засовывают? Сколько уже думаю.

– Склеивают вокруг него две половинки, – сказал я, махнул рукой и поплелся наверх.

Тут мне пришла в голову мысль, что он мог заскочить в комнату к девушкам, и хотя я подумал, что от визга тут бы и дом рухнул, позвонил и зашел.

Обычная, по-студенчески, по-девичьи обставленная комната, только что несколько афиш, на которых эти красавицы были помечены самым мелким шрифтом.

На стульях (кровати были белоснежные) сидели три хорошенькие девушки и стоял… молодой человек, на этот раз без ведра. Он был сильно в кураже и слегка качался. А девушки хихикали, как ни в чем не бывало.

– Девочки мои, солнце жизни моей! Вы мои нефертушечки…

– Давно он здесь?

– С полчаса, – пискнула миленькая брюнеточка с лукавенькой улыбкой. – Насмеяли-ись…

– Гоните его в шею, – посоветовал я.

И полез к себе на этаж, и только у самой своей двери меня словно стукнуло, и я начал спускаться снова.

В это время хлопнула парадная дверь. Я бросился к ней, распахнул, но по улице возвращался из кино народ, и какому черту там было кого заметить.

Подошел к двери в подвал: паутины нет.

«Осел с дедуктивным мышлением! Паутина ему! Под ней можно проползти, не зацепив порога. И неужели ты думаешь, что тот не обдумал пути отступления? Идиот! Перечница старая! Ясно, что если бы полез туда, то получил бы, наверное, по черепу. И правильно. По такому черепу только и получать».

Но на этом вечер не закончился. Едва я успел включить свет и шлепнуться на тахту, как зазвонил телефон. У меня всегда предчувствие, когда звонок – плохой. Я не хотел поднимать трубку, но телефон разрывался. Пришлось снять, и тут я услышал далекий, полный отчаяния вопль Костика Красовского:

– Антон! А-антон!

– Я. Что такое?

– Антон!!! Господи! Господи!

– Да что с тобой?

– Зо… зо… зо…

Я понял: не только что-то неладно. Случилось что-то непоправимое.

– Кастусь, успокойся.

– К… к…

– Ну что? Что?

– Зоя… умерла.

– Как? – глупо спросил я, еще ничего не понимая.

– К… к… калий циан. И записка: «Я продала своего наст-тоящего, – он сделал ударение на этом слове, – мужа. Не вините никого, кроме меня».

– Я еду! Еду!

– Нет… нет… Я еду… Туда… – рыдания были такие, какие мне редко доводилось слышать.

Он положил трубку. Тут на меня обрушилось все. Главное, я не знал – почему? Что случилось в два последних прихода? Ничего. Все то же, и даже рукописи на столе, и все на своем узаконенном месте: чистая бумага справа, исписанная – слева, пепельница – здесь, сигареты – здесь. Мир перевернулся, но только не для меня. И та же хмурая апрельская ночь за окном, и опять, кажется, сечет в окна дождь. Ну, расставались. Но ведь это было давно решено – при чем здесь вдруг ее слезы.

«Она готовилась, это ясно, теперь я понял. Почему? Если у нее было сожаление обо мне разве что как о потерянной игрушке? У меня было немного серьезнее, но тоже… Почему же сейчас так болит душа? Что я обманул Красовского? Но я не знал об этом, а она не придавала всему значения. Что вдруг изменилось?»

Я сидел и тупо глядел за окно в ночь. Потом пошел, взял том энциклопедии. «Цианистый калий». «Применяется в процессе получения золота и серебра из руд…» Зачем мне золото и серебро? «Очень ядовит. Признаки отравления: лоб желтоват, синюшность на скулах и шее, губы слеплены, кожа ледяная и сухая».

Нет, не мог я представить Зою с желтоватым лбом и ледяной кожей.

«О, боже неублажимый! Что все же случилось?»

Все было кончено между нами. Все было вообще кончено. Почему же у меня чувство такой вины?! Я ведь уговаривал, я чуть не умолял ее остаться. И вот конец.

Череп мой раскалывался… Книга… Лента… Шаги под окном… Смерть Марьяна… Еще одна смерть…

Опять погасло небо.

И тут началось мое… неладное.

За окном дождь. Мокрые пятна фонарей. Тянется невидимый сладковатый дымок табака. И вдруг мелкие разноцветные точки, как на картинах пуантилистов, а потом словно взрыв, словно черные крылья. И тьма, я лежу на тахте, и медленно, слоисто стелется надо мною голубой туман, в котором возникают милые мне облики.

…Утром я позвонил Хилинскому и рассказал обо всем.

– Никуда не ходи, – встревожился он. – Ни о чем не думай. Ни об экспертизе, ни о чем. И вообще, собирай-ка ты манатки и поезжай в свои Ольшаны. В случае чего – не волнуйся, найдут.

Глава IX Кладно. Дорога. Отрешение

Я люблю Кладно больше других городов. Люблю за уютность перепутанных, словно паутина, залитых утренним солнцем улочек, за широкое течение реки, змеящейся водорослями, за грифель стен и оранжево-чешуйчатую черепицу костельных крыш, за все то, что не доконала война.

За дикий виноград, обвивающий кремовые стены, за зелень. И хотя зелени не было, а над городом просто жарко и сине светило небо конца апреля – я все равно понемногу стал выходить из оцепенения. Во всяком случае действовал не по инерции.

Автобус на Ольшаны шел только под вечер, но я не зашел даже в чудесный местный музей: мне не хотелось смотреть на вещи, мне хотелось видеть людей. И понемногу отходить, припадая к их теплу. Первое мое «припадение» произошло, однако, не совсем в том ключе. Я зашел во второразрядный ресторан, один из тех, которые утром – чайная, а рестораном становятся только во второй половине дня. И угодил к началу того, чего не терплю: маленький оркестр готовился к своей слишком громкой музыке. Попросил бифштекс, еще то-се и бутылку пива.

Ресторан был современный, без копий с картин Хруцкого[44] на стенах (бедный художник!), но зато с росписями, на которых плыли разные «царевны-лебеди» и «лады» (будь они неладны, девами бы им старыми остаться или замуж далеко выйти, да чтоб им бог семь дочек дал!). До ужаса не гармонировала со всем этим мебель: шкафчики для посуды, столы, стулья и тяжелая старая стойка. И здесь уже и сейчас было хмельно и сильно накурено.

Официантка в белом венчике принесла мне все и прислонилась к подоконнику неподалеку от меня.

Я ел и слушал гомон.

– Ничего, алкоголиков лечат…

– Одолжил ей деньги. Никто в это не поверит, но это так…

– Пьяные, как гориллы, были.

– Сделал глупость. Начал обороняться… от милиции. А этого делать не след, с властью не связывайся, – поучал чей-то положительный голос. – Просто пойди себе дорогою. Прочь…

Бифштекс был из резины со стальным каркасом. Но, как говорил когда-то комиссар нашего отряда, «исчерпай все силы при выполнении задания, мобилизуйся – а сделай».

Я мобилизовался.

Тем временем оркестр, видать, по заказу, грянул обработанное в современном, суперджазовом духе попурри из белорусских песен.

Два патлатых сопляка за соседним столиком подпевали и рыдали друг другу в жилетки.

Это было уже слишком.

Официантка прикрыла розовой ладошкой рот, скрывая зевоту.

– Что это, у вас всегда такая гнусь? – спросил я.

– Почти всегда, – грустно сказала она. – Кроме поздней ночи и выходных. В большие рестораны перестали ходить.

– Угу, – сказал я. – Перестали. Тут тебе директор и объявления дает, и бегает по учреждениям, и организовывает коллективные посещения: «Напейтесь в нашем ресторане». Никто не напивается.

– Тогда директора ругают, – сказала она. – Сильно.

Впервые за последние дни я рассмеялся.

…Автобус отходил около семи. Оставалось что-то около часа до заката. Полон автобус людей, которых так редко встречаешь в Минске. Лица, покрытые бурым зимним загаром, узлы, голова утки, торчащая из кошелки. Я сел на заднее сиденье: здесь бросает и валяет, но зато сидишь выше всех и всех можно видеть, и полетел навстречу мягким, уже розовым от низкого солнца пригоркам, в леса, которые светились добрым светло-оранжевым огнем, и слушал музыку языка, и пил ее и не мог напиться.

Разговор с бранью можно услышать во всем мире – от Аляски до Австралии – но такой разговор с такой бранью – только в белорусских автобусах и на наших рынках, особенно на Могилевском, Рогачевском, ну и еще немного на Слуцком. Можно было когда-то и на Комаровке[45], но там теперь стесняются цивилизации и милиционеров. Болтают, правда, что-то про одесский «Привоз», но я бывал там и скажу: не то, не то.