Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский

• Название: Черный замок Ольшанский
• Автор: Владимир КОРОТКЕВИЧ
• Издательство: «Мастацкая лiтаратура»
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 1984

История уходит корнями в глубокую древность 18 века. В те далекие смутные времена князь Ольшанский крадет казну и драгоценности повстанцев, но таинственным образом исчезает, оставив манускрипт, в котором указано местонахождение сокровищ.

Палеограф и писатель Антон Космич находит пергамент с шифрованным указанием о спрятанных в подземелье Ольшанского замка сокровищах. Но эти сокровища ищет и последний отпрыск рода Ольшанских, сотрудничавший в годы войны с фашистами…

Тайна манускрипта будет открыта, но какой ценой…

---

Дорога сама, как песня, и потому я часто молчу, переполненный дорогой до краев. Однажды спросили меня рыбаки на морском промысле, почему это я все время молчу. «Слишком хорошо вокруг», – только и сумел ответить я.

Молчал я и здесь. Хорошо молчится над сиренево-лиловыми полями клевера, над стрельчатым люпином в канавах.

И раскрывали, разворачивали вокруг леса свои сказочные глубины. Лишь когда выбрались уже на шоссе, кто-то осмелился проронить слово-другое, нарушив ласковую задумчивость дня.

– Почему молчишь? – вдруг спросил Щука.

– Отстань, – сказал Хилинский, гася очередной окурок, – ему просто хорошо.

– Что, так уж и совсем хорошо?

– Почти. А насчет разговора – что же? Хвалить – но сколько я могу вас хвалить? Ругать? Есть за что, но не хочется. Критиковать? Ну, во-первых, меня с начала и до конца надо изничтожать критикой (за исключением некоторых случаев), столько я за считанные недели натворил глупостей, в которых сам до сих пор еще не до конца разобрался.

– Неужели не до конца? – спросил Щука. – По-моему, главное сделано.

– А по-моему, главное никак не сделано. По-моему, к главному мы и не приступали. Но это уж вам, Щука, надо делать. С меня хватит. И я на вас немного зол.

– Ну-ну, наводите свою критику. Только не уничтожающую.

– Мало для вас и уничтожающей за вашу тактику промедления и выжидания. Сто раз я мог погибнуть. Даже при последней встрече в ложбине.

– Брось, – сказал Хилинский, – это он сделал правильно. Выждал, пока у тех уже не было дороги назад и не было возможности что-то оспаривать.

– Когда они уже готовенькие были, на ладони, – добавил Щука.

– Ну, а если бы я вместо них был готовенький?

– Этого бы не допустили.

– Ох, и не любите вы все критики! Как черт ладана!

– А кто ее любит?

Неожиданно разбуженная ими во мне злость требовала выхода. Но крик в таком споре – последнее дело. Надо было взять на вооружение самые действенные средства: слегка трепливый сарказм и слегка распущенную иронию.

– Вы, милый Щука, забыли, что общество (а отдельные люди тем более) не может прогрессировать без критики. В противном случае – болото. И вам бы не ругаться, а дать критикам и критике свободу и безнаказанность.

– Всем?

– Да. И не только высказываниям, которые вам покажутся пристойными, интересными, даже государственными, но и тем, которые удивляют замороженных судаков внешним кощунством, непристойностью, даже, на первый взгляд, еретичностью.

– А это зачем?

– А затем вам глаза и даны, чтобы разобраться, где вас критикует критик, а где ворюга или чокнутый, где человек желает выправить дело словом, а где сделать недостойный шаг.

Щука был слегка ошеломлен.

– Например…

– Например, руководствуясь врачебной точкой зрения можно просто требовать от женщин, чтобы они загорали голыми, трубить о жизненной необходимости этого для здоровья. Но пускай они занимаются этим на женских пляжах, а не на газонах вдоль всей Парковой магистрали. Это нецелесообразно.

– А что, это было бы даже интересно, – хмыкнул Хилинский.

– Вот-вот, я и говорю, что вы слабый, податливый на всякое подстрекательство и непристойность материал.

– Та-ак. Любопытные вещи вы говорите, Космич.

– Правильные вещи я говорю. Потому что, честно говоря, никогда мне никого не хотелось так разозлить, как сейчас вас.

– Почему?

– От злости мозги иногда проясняются.

– И у вас? – спросил Хилинский.

– Прояснились они сейчас и у меня.

На дорогу, на все более редкие леса вдоль нее, ложились уже мягкие и ласковые летние сумерки. Уже где-то далеко-далеко начинали мигать первые огни большого города.

– Что замолчал? – спросил Щука.

– Ласковые сумерки, – сказал я, – огни. А вы хотя и думали обо мне, хотя почти на все сто процентов обеспечили охраной мою жизнь, но не очень-то делились своими суждениями и открытиями. Не сказали даже, что подозреваете их, что следите за ними. И в этом уже была для меня… Словом, из-за этого я мог бы не увидеть ни тех огней, ни сумерек… Что же это? Получается, что вы меня как подсадную утку держали? И часто вы так поступаете?

– Вообще-то – нет, – сказал Щука и добавил после паузы: – Но иногда, в последний момент все же случается, если иного выхода нет.

– И теперь вы довольны, – меня как будто что-то осенило. – Не подумав о том, что от плети этого пырея еще остались в земле корни. Что ж, вы просто-напросто заслуживаете наказания.

– За что?

– За то, что выставили меня дураком, пустив по следам «исторического» преступления. В самом деле, на что я еще, балбесина неуклюжая, годен? А современность – это для вас, тут вам и карты в руки.

– Quod licet Jovi, non licet bovi, – с иронией сказал Адам. – Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.

– По-белорусски об этом сказано лучше: «Што паповi можна, то дзяковi зась». Что попу можно, то дьяку – не смей! Или: «Што можна ваяводзе, то не табе, смуродзе». Что можно воеводе, то не тебе, вонючка.

– Обиделся? – спросил Хилинский.

– Нет. Просто тогда не надо было требовать, чтобы я копался и в том мусоре. Доверие за доверие – хороший принцип. Нельзя его придерживаться – давайте жить более официально.

– Ну, если бы так было, то Клепча имел бы большой успех в развитии своей гипотезы, – сказал Щука.

Но мне уже попала шлея под хвост.

– Только и я не лыком шит, – как говорят русские. My też nie jacy-tacy, a cwaniacy[185], как говорят поляки, и не ногой сморкаемся, утверждают белорусы.

– Ну-у, чем ты это докажешь? – уже с оттенком насмешки, но беззлобно спросил Щука. – Цваняк, лыком шитый и ногой сморкающийся.

Город, залитый огнями, был уже вокруг нас. Пахучий, светлый, веселый, людный даже в вечернее время.

Машина повернула на нашу улицу.

– Придется что-то доказать вам, таким умникам. Просто в качестве справедливости, в качестве обычной компенсации за моральный ущерб.

– Иначе…

– Иначе говоря, разбирайтесь дальше сами. Дольше, чем это сделаю я. А я умываю руки.

– Ну, знаешь…

– Повторяю, вы заслуживаете наказания.

– Но по какому праву?..

– По такому, что я все время думал об этом, что я не забывал ни единого слова, ни одной мелочи. Что я все время комбинировал ими. Зачастую мозговал, а не занимался следствием. Больше соображал, а не искал.

– А как же… Это не будет противозаконно?

– Это не будет противоречить ни одной из десяти заповедей.

Мы вышли из машины у нашего «подъезда холостяков». Щука все еще мялся.

– Да идем, – вдруг сказал Хилинский.

– Тогда идемте. Дайте уж мне хоть эту сатисфакцию.

– В смысле удовлетворения. Х-хорошо. Куда?

– Туда. И поглядим, какой вы, Щука, с некоторыми друзьями цваняк.

Мы стали подниматься по довольно-таки скупо освещенной лестнице.

– Это один очень «образованный» товарищ в институте культуры преподавал и цитировал Рылеева: «Куда ты ведешь нас? Не видно ни гзи!»

– Ясно куда, – сказал Хилинский, – на коньяк. К себе в гости.

Я не собирался их вести ни на какой коньяк, тем более к себе. Еще этого не хватало! Это значит, я им и коньяк и благодарность за то, что они будут меня держать в качестве дурня. Да еще и испытывая полное удовлетворение.

– Куда ты? – спросил Щука. – К тебе ведь этажом выше.

Но дверь уже открылась на мой звонок, и в светлом прямоугольнике на фоне масайских щитов и дагомейских копий возникла фигура Витовта Шапо-Калаур-Лыгановского. Умное, слегка язвительное лицо. В глазах ирония и остроумие.

Больше всего мне хотелось бы сказать в эту минуту:

– Поднимаемся. Есть гомерический коньяк.

Вместо этого я сказал с видом, как будто накануне, скажем, выспался у него на даче. И не на кровати, а, омерзительно пьяный, на клумбе с его любимыми розами: и у самого повсюду занозы и человеку хоть в глаза не гляди.

– Вечер добрый.

Что-то странное появилось в его глазах, когда он посмотрел в мои. Зорко, словно проникая насквозь. А потом это что-то начало отдаляться, угасать и, наконец, исчезло. Понял.

– А-а, вы все же пришли, Космич. Не ожидал так… поздно. То бишь рано.

Он увидел Хилинского и Щуку.

– И вы здесь… Хорошо, заходите.

– Все же мы пришли, – сказал я.

– Что ж, хотя я и не ожидал (а, глядя на вас, стоило ожидать), но рад. Недооценил мозги современника.

Он говорил это с нескрываемой иронией. А в глазах жило что-то глубокое и словно даже зловещее. И тень какой-то усмешки, и прощение – тысяча выражений.

Наконец хозяин протянул руку Щуке:

– С ними мы давно знаемся, хотя и не совсем по правилам. Ну, будем знакомы… Князь Витовт-Ксаверий-Станислав Ольшанский. Лыгановского можете отправить на кладбище имен. Тем более что я ради этого документа никого на тот свет не отправил. И вообще лично – никого… Ну, вот. Ольшанский.