Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

• Название: Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
• Автор: Владимир Злобин
• Издательство: НПО «Интелвак»
• Жанр: Критика
• Год: 2004
• ISBN: 5-93264-028-6

«Тяжелая душа» — впервые издающиеся мемуары Владимира Ананьевича Злобина (1894–1967), поэта, прозаика, публициста русского зарубежья, с 1916 г. литературного секретаря Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус, а после 1945 г. — хранителя их семейного архива. В сборник вошли статьи, очерки, эссе эмигрантского «Литературного дневника», печатавшегося в парижском журнале «Возрождение», книга воспоминаний «Тяжелая душа» о З.Н. Гиппиус и ее окружении, раритетный сборник «После ее смерти», посвященный памяти Гиппиус, и стихотворения разных лет.

---

Но далее Галич совершенно справедливо замечает, что в модернизме были крайности и сумбур. Там было иногда переплескивающееся через край кипение, была подчас подкупающая молодая наивность. В этом смысле Маковский никогда даже близок модернизму не был. Чего-чего, а уж простодушия и наивности в этом превосходно воспитанном и отлично образованном человеке не было ни следа. Когда-то Гейне[92], прочтя первую, совсем юношескую пьесу Гёте[93] эпохи «Бури и натиска» — «Гец фон Берлихинген», в которой молодой автор хотел показать себя буйным варваром, сказал: «Львица сразу родила львенка, а не котенка». Вспоминая эти слова, Галич говорит о первых стихах Маковского, что они напоминали именно грациозных и осторожно лавирующих между хрупкими предметами котят, подобно знаменитому коту Леона Блюма, о котором в своих воспоминаниях рассказывает З. Гиппиус[94]. Читателю, как и гостям Блюма, не приходилось беспокоиться: все будет цело. «Мы, грешным делом, — замечает Галич, — ставили это Маковскому в вину».

Да, так казалось тогда, пятьдесят с лишним лет назад. Теперь, когда все стали писать хорошо, первые стихи Маковского, по сравнению с его собственными более зрелыми стихами, не представляют — ни по форме, ни по содержанию — ничего необыкновенного, кроме разве нескольких «пророческих» стихотворений, которые я, может быть, приведу ниже, если будет место. Впрочем, одно преимущество перед новыми стихами у них есть: это — их свежесть. Чувствуется, что автор молод, что он во что-то верит, на что-то надеется.

Галич считает Маковского «одним из редчайших русских эстетов, а его стихи одним из редких образчиков почти вовсе не существующего русского Парнаса». Но для меня вопрос, насколько сейчас действительно деление поэтов на классиков и романтиков, которого, по традиции, придерживается Галич. «Я давно находил, — пишет он, — что два главных элемента поэзии — это виденье и напев. В лучших и высших образчиках поэтического творчества непременно есть оба элемента: и вещее виденье, и гипнотизирующий напев». Пар насские стихи, по определению Галича, это — те, в которых напев совершенно отсутствует, стихи без магии, «сухая аллегория», как он их называет.

Быть после только что сказанного вознесенным на Парнас, как Маковский Галичем, на самом деле вежливый отказ в звании не только поэта, но, в какой-то мере, и человека, чего Маковский не заслуживает совершенно.

Но в одном Галич прав: стихи Маковского действительно не звучат. Эта их полная немузыкальность и даже — иногда — антимузыкальность — удивляют. Но тут уж ничего не поделаешь. И если Маковскому, несмотря на глубину и подлинность чувства, лирика не удается, то главным образом поэтому.

II

Блудное сердце надорвано…

Я помню, как я по поводу этой строчки с Маковским спорил. Я утверждал, что блудным сердце быть не может и что сочетание этих двух слов противоестественно. Египтяне представляли себе суд над умершим так: на одну чашу весов клались его грехи, на другую — сердце. И если оно перевешивало, не осуждали человека, он был спасен. Но Маковский со мной не соглашался. Он, напротив, находил, что образ удачный и что ничего противоестественного в сочетании этих двух слов нет.

Я не настаивал. О вкусах не спорят (хотя о чем же и спорить, как не о вкусах). Но по странной ассоциации я вдруг понял, что «блудное сердце» не столько ошибка вкуса, сколько образ, выражающий или, вернее, скрывающий глубокое внутреннее неблагополучие, душевную рану, обнажать которую не надо.

И тогда в моей памяти сразу вспыхнули строчки стихотворений, на которые я сначала не обратил внимания, считая их для Маковского нехарактерными, но которые теперь я прочел совсем иначе.

Вот три строчки из его первой книги:

Настанет день, душа порвет оковы;
С нее спадут тяжелые покровы —
Греха и лжи презренные дары.

Стихотворение озаглавлено «Предчувствие». Но оно не исполнилось. «Порвать оковы», отвергнуть «греха и лжи презренные дары» — у Маковского не хватило сил.

Не чувства отжили, но в душах омертвелых,
В сердцах, исполненных гордыни и тоски,
Иссякли вечных чувств живые родники.

И первое из них — любовь. Следующее стихотворение — «Моя эпитафия» (из той же первой книги):

Я встречи ждал, но братьев я не встретил.
Молился я, но Бог мне не ответил,
Моей тоски никто не разделил.

Всю скорбь любви я разумом измерил,
Но никого на свете не любил.
Я жил, как все, но жизни не поверил.

«Моя эпитафия» написана, когда Маковскому было лет 24–25, не больше. В этом возрасте поэты легко себя хоронят и с такой же легкостью воскресают. Возможно, что и для Маковского это в какой-то мере была игра. Но, играя в эту игру он, может быть, почувствовал, что его душа в самом деле мертва. В 1948 г. в Париже вышел его сборник «Somnium breve» — «Краткий сон». Там есть стихотворение о заброшенном кладбище, по которому он бродит.

Ни венка, ни урны и в помине,
Все сломали заступы веков…

«Заступы веков»… Ну разве можно так писать! Но это в скобках.

Итак, поэт бродит по кладбищу, читает эпитафии.

Надписей иных не разбираю:
Буквы стерлись, имена — не те.
Призрачное что-то вспоминаю,
От плиты брожу к плите.

Боже, как давно, давно под ними
Затаилось мертвое жилье!
На одной с трудом прочел я имя
Полустертое — свое.

Пусть это игра. Но какое страшное одиночество! Вот бьют часы на колокольне:

Час за часом с колокольни дальней
Прогудит глухим укором бой.
Слышишь ли? Он плачет все печальней
О годах, загубленных тобой.

Жизнь — о, чаша боли, слез и света,
Суженая сердцу — где она?
А душа, как песня недопета,
А душа пред Господом смутна.

Было ей завещано так много.
Столько небом озаренных нив…
Что ты сделал, забывая Бога,
Подвига любви не довершив?

Привожу это стихотворение полностью, потому что оно — единственное: других, подобных ему, покаянных стихотворений у Маковского нет. Причем принимаю его буквально, т. е. считаю, пока не доказано обратное, что Бог Маковского действительно Бог, а не идол, не отвлеченное понятие и не черт.

Но самое страшное, беспросветное одиночество это не тогда, когда человек забывает Бога, а когда Бог забывает человека. Вот тогда оно действительно непереносимо.

И вдруг, придушен хлынувшей тоскою,
Почувствуешь — о Господи, прости! —
Такое одиночество, такое,
Которого нельзя перенести.

Но и к аду можно привыкнуть и даже найти ему какое-то оправдание:

На одиночество свое не сетуй:
Безумны люди, суетно с людьми.
Мечты, ничьим участьем не согретой, —
Суровую печаль, как дар, прими.

Раздумье нелюдимое довлеет
Взыскующим о мудрости сердцам,
Великое в уединенье зреет
Не только здесь, но, может быть, и там.

Как знать — и там, в дали потусторонней,
Он будет длиться, нелюбимый сон,
И там — еще, быть может, непреклонней —
На одиночество ты обречен.

«Великое в уединенье зреет» — вот какой надеждой утешает себя в аду Маковский. И может быть, он прав, потому что, в конце концов, мы не знаем — не должны знать, — жив он или мертв.

III

Неверующим его назвать отнюдь нельзя. Он верит или, вернее, хочет верить, с неверием борется:

Не покоряйся искушенью,
Безбожному не верь уму,
Не верь тоске, не верь сомненью,
Не верь неверью своему,

С безбожным умом борется логикой божественного разума.

Не может быть, чтоб там, за небесами,
За всем, что осязает наша плоть,
Что видим мы телесными глазами,
Не веял Дух, непостижимый нами,
Не слышал нас Господь.

И небо и земля — все мирозданье отвечает: «Он есть».

Опять, опять у моря стоя,
Не нагляжусь на небеса
И в шуме слушаю прибоя
Глубин и далей голоса.

Рожденных водною пустыней
Внушений тайных не прочесть…
Но в них угадываю ныне
Слова премудрые: Он есть.

Он есть, исток и огнь сознанья,
К Нему священные пути, —
Он, вседержитель мирозданья,
Тот, от Кого нельзя уйти.

Вот Бог, в какого верит и какому служит Маковский. Но это не христианский Бог.