Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

• Название: Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
• Автор: Владимир Злобин
• Издательство: НПО «Интелвак»
• Жанр: Критика
• Год: 2004
• ISBN: 5-93264-028-6

«Тяжелая душа» — впервые издающиеся мемуары Владимира Ананьевича Злобина (1894–1967), поэта, прозаика, публициста русского зарубежья, с 1916 г. литературного секретаря Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус, а после 1945 г. — хранителя их семейного архива. В сборник вошли статьи, очерки, эссе эмигрантского «Литературного дневника», печатавшегося в парижском журнале «Возрождение», книга воспоминаний «Тяжелая душа» о З.Н. Гиппиус и ее окружении, раритетный сборник «После ее смерти», посвященный памяти Гиппиус, и стихотворения разных лет.

---

Впрочем, какая-то неприятная нотка в этом все же есть. В другом стихотворении, говоря о грядущем безбожье, Смоленский его как будто даже осуждает:

Будут жить в тесноте — тесной станет земля, как тюрьма, —
Будут знать, что ни Бога, ни ада, ни вечности нет.

Но в одно прекрасное утро, нежданно, как всегда в этих делах, «что-то» случается и происходит метаморфоза:

Ты встанешь в некий час от сна,
Завеса разорвется дыма,
И станет тайна жизни зрима
И отвратительно ясна,
И в правду претворится ложь.
И ты не сможешь… — Ты умрешь.

Ложь, что Бога нет, становится для Смоленского самоочевидной истиной. Теперь он знает, что Его нет.

Какое там бессмертие — пуста
Над миром ледяная высота.

И в то же мгновенье «дымовая завеса», призрачный мир, где живет поэт, рассеивается и тайна жизни предстает перед его взором во всей своей отвратительной наготе!.. Она в самом деле отвратительна, ибо, по слову Достоевского, если Бога нет, жизнь — дьяволов водевиль. Но всего отвратительнее — это что Смоленский отныне обречен на роль живого мертвеца.

Но будет долго тень твоя,
Дрожа в изнеможденном теле,
Не зная сна, не видя цели,
Бродить меж камней бытия!

И будет повторять слова,
Скучать, и лгать, и улыбаться —
Как все — и будет всем казаться,
Что мертвая душа — жива.

***

Но во всей своей безнадежности ад Смоленскому открывается в любви.

Расцветает любовь над болезнью и над нищетой,
Над бессильем и ложью, над сном, над усталыми днями,
Расцветает над жизнью, прекрасной и темной мечтой,
Обвиваясь вкруг сердца, впивается в сердце корнями!

Над твоею душой, над дыханием трудным твоим,
Над пустыми словами, над лирою, глухо звенящей,
Расцветает, цветением белым и легким, как дым,
Разгораясь над сердцем, над миром сияньем дрожащим.

Прорастающий стебель пронзает насквозь бытие.
О, смертельное счастье, о, бедное сердце твое!

Но эта вездесущая, смиренная и милостивая любовь в ад не проникает. Там ее нет. Там

Каждая надежда ложная,
Каждая любовь не та.

И Смоленский это хорошо знает.

Никого не любить, ни себя, ни других — никого.
Ничего не хотеть — даже смерти, не ждать — даже чуда,
Вот отчаянье стало спокойное, как торжество,
Стало сердце, как камень, и камни, и камни повсюду.

Стало сердце, как камень, а ты говоришь о любви,
Стало сердце, как камень, а ты говоришь о надежде,
Те же звезды сияют и лгут и сияют, как прежде,
Только сердце как камень, а было в слезах и в крови.

Невозможность любить — ад Смоленского.

О любви… — Молчи, душа, молчи,
Привыкай к немой и темной доле,
Привыкай и сердце приучи
К ночи, одиночеству и боли.

Не надейся — непроглядна тьма,
Неподвижна, а за ней другая…

И вот стихотворенье, может быть, самое страшное, какое мне когда-либо приходилось читать:

Есть тишина, ей нет названья,
Ей нет начала, нет конца,
И мертвое ее дыханье
Живые леденит сердца.

Есть тишина — невыносимо
Прикосновенье пустоты —
Она, неслышно и незримо,
Ползет со страшной высоты,

Небесные колебля своды,
Клубясь меж звезд и облаков,
В широкие вползает входы
И в щели узкие домов.

Тогда, как в ледяных могилах,
Тогда, как в непробудном сне,
Крик человеческий не в силах
Возникнуть в мертвой тишине.

Беззвучно шевеля губами,
Нем человек. И на него
Смерть смотрит тусклыми зрачками.
Не видящими ничего.

Неожиданно и ужасно то, что смерть, наполняющая пустотой весь мир, идет из глубины небес, как бы из недр самого Божества. Но, очевидно, на небесах происходят вещи еще более невероятные и страшные, чем на земле. Так, в стихотворении «Гибель» Смоленский, вспоминая приснившийся ему небесный бой, в котором погибает Люцифер[74], рассказывает:

И на предельной высоте,
У опустевшего престола,
В сиянии и красоте
Мерцающего ореола,

Увидел я его, и мгла
Вставала за его плечами,
И по щеке его текла
Слеза, и дикими очами

Смотрел он с высоты высот
На рай, потерянный навеки,
И медленно смыкались веки,
И горько улыбался рот.

Что здесь случилось — мы не знаем, даже не догадываемся. Но чувствуется, что нечто роковое, ужасное, безумное и совершенно непохожее на то забавное приключение, ангельскую шалость, о какой нам рассказывают на уроках Закона Божьего. Особенно почему-то поражает: «У опустевшего престола», и на минуту кажется, что между сползающей с небес пустотой и этим опустевшим престолом — прямая связь.

Судя по некоторым стихотворениям Смоленского, для него настоящая, неискаженная действительность, подлинное бытие — там. Здесь же только его перевернутое, как в зеркале, обратно — подобное отражение, полуложь-полуправда, где есть все — и ничего.

Но в мире тишины и сна.
Где ты так глубоко дышала,
Быть может, только ты одна
Средь призраков существовала, —

обращается он к музе — существу иного мира. Но еще более подчеркнута призрачность здешнего в стихотворении о душе:

Как в водах темного колодца,
Во мне душа отражена,
Легчайшими крылами бьется
О гладь зеркальную она.

Сквозь толщу бледного эфира
Доходят, слышные едва,
Несуществующего мира
Неясные, как сон, слова.

Нет ничего, ни зла, ни блага.
Ни мудрости, ни правды нет, —
Зеркальная темнеет влага,
Мерцает отраженный свет.

Но если это действительно так, или так хотя бы отчасти, т. е. если здешний мир обратно — подобен тому — то многое меняется. Что казалось нам до сих пор богоотступничеством, может быть, на самом деле богооставленность. Не человек забывает, отступает от Бога, а Бог от человека.

Когда-то на эту тему немало писали и в прозе, и в стихах. Писали и Гиппиус и Сологуб[75], не говоря уже о поэтах менее славных. Есть об этом и у Розанова[76] в «Опавших листьях»[77]. Я сейчас не помню точно, как у него сказано, но смысл приблизительно тот: «Я звал любовь, любовь, любовь, а ко мне шла смерть, смерть, смерть». Интересно, что сейчас буквально то же мог бы о себе сказать Смоленский.

Отношение к вопросу было, конечно, разное. Так, Гиппиус видела в богооставленности некое испытание:

Он испытует — отдалением.
Я принимаю испытание.
Я принимаю со смирением
Его любовь — Его молчание[78].

Сологуб проще и безнадежнее:

Что мы служим молебны
И пред Господом ладан кадим!
Все равно непотребны,
Позабытые Богом своим.

В миротканой порфире,
Осененный покровами сил,
Позабыл Он о мире
И от творческих дел опочил[79].

Но, может быть, всех проще, смиреннее Смоленский: ни мистики, ни рассуждений — только вздох:

Как одинок бывает человек.
Когда он Богом на земле покинут.

И вот, в новом свете, становится явным то, о чем раньше не подозревал никто: смирение.

………………………………………..

За слабое тепло, за слабый свет,
Хотя бы призрачный, хотя бы ложный

……………………………………………..

Благодарить я должен Бога. Есть
Вокруг меня, в ночи без сна и света,
Есть люди на земле — о, их не счесть!
Которым не было дано и это.

И может быть, бесконечно повторяющаяся любовная трагедия Смоленского вовсе не оттого, что у него вместо сердца камень, а по другой причине: счастье, к какому он стремится, — на земле недостижимо.