Виталий Амутных - Русалия

• Название: Русалия
• Автор: Виталий Амутных
• Издательство: ТЕРРА – Книжный клуб
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-275-02202-5

«Гадость — это заливная рыба. Я не рискнул бы назвать войну гадостью.

Понимаешь, „Русалия“ — это обогащенный уран. Сам знаешь, как обходятся с Ираном, готовящим атомную бомбу. Довольно странно было бы, если бы с тобой обходились иначе. Зная ситуацию Итиля, я воспринял выход в свет „Русалии“ как величайшее чудо. Ведь по той цензуре, которая тут царит, она даже не должна была выйти из печати. Но цензоры проглядели, а „Терра“ проявила безрассудство.

„Терру“, уклоняющуюся от переиздания, не смотря на удачную распродажу тиража, не за что осуждать даже теперь.

Так вот, узнали об обогащении урана и сделали оргвыводы. Атомная бомба, направленная на Итиль, как атом, возбраняется. Повторяю, удивителен факт, как тебе с „Террой“ позволили этот уран обогатить!»

Из письма литературного аналитика Ильи Кириллова автору.

---

С самой высокой точки горы, у капища, и впрямь в то время наблюдали за простодушным самовосхвалением Добравы… Словиша только подошел к неподвижно стоявшему на краю обрывистого склона горы Богомилу, и появление его со стороны волхва было отмечено лишь поворотом бритой головы, оснащенной длинной прядью, спускавшейся с макушки. Должно быть, малый весьма торопился, коль скоро сумел преодолеть изрядное расстояние за столь краткий срок, да и сбитое его дыхание, как не пытался он править его, говорило о том же. Какое-то время они постояли так, ничего не говоря друг другу, точно привычно вдыхая счастье родных озоров, в казне которых крошечная опаловая фигурка Добравы была всего лишь драгоценной песчинкой в бездне бесценных сокровищ. Но вот широкие плечи Богомила дрогнули, — он прервал свое оцепенелое созерцание, — и, более следивший за ним, чем за проделками Добравы Словиша поторопился выдать еще по дороге, похоже, заготовленный вопрос, который и должен был оправдать его здесь появление.

— Учитель, — живо заговорил он, — я думаю, вот, и никак уразуметь не могу, как это «Бог един», а вместе с тем он столько воплощений кажет? Сколько разных Богов, сколько проявлений жизни всяческой, и во всем Он!

Это выглядело так наивно, так фальшиво, что в иных обстоятельствах Словише, взрослому семнадцатилетнему мужчине, да еще и потомственному русальцу[13], сыну ватафина[14], да еще и ученику самого Богомила, был бы уготован верный заслуженный подзатыльник. Но, поскольку людьми слово принимается в самую последнюю очередь, основные же сведения они считывают множеством иных способов, могучий волхв лишь чуть пристальнее взглянул на своего ученика и жестом пригласил пройти и сесть на стоящую тут же широкую скамью, сложенную из дурно обработанных базальтовых плит.

Еще сколько-то минут они просидели, не проронив ни звука. Богомил точно настраивал душу свою, с тем, чтобы с первого слова взять чистую ноту. А Словиша тем временем украдкой рассматривал своего учителя, тщась прочесть в знакомых бесстрастных чертах, возможно ли, чтобы его хитрость осталась не распознанной. Была на учителе надета одна длинная, ниже колен, широкая подпоясанная бечевой рубаха из самой грубой толстины[15], из-под которой выглядывали такие же штаны, не по-русски длинные — почти до щиколоток. Этот наряд у достославного облакопрогонителя Богомила по собственному его произволу давно уж совмещал в себе и повседневную одежду, и ритуальное облачение. Отроду Богомил обладал исключительно могучей статью, и сейчас, отбыв на земле пятьдесят и еще два года, телом владел столь свежим, какое имели не все, кто был вдвое моложе. Да и лицо его существовало как бы вне времени, сложенное из крупных и тяжелых черт, всегда как будто лишь самой незначительной частью бывало оно колеблемо воздействиями внешнего мира, в основе своей оставаясь подвластно сугубо сокрытой жизни: оттого подчас случайного человека ставили в тупик внезапная непостижимая улыбка или беспричинная вспышка гнева, являвшиеся всего лишь отголосками не иссякающих перипетий потаенной параллельной жизни. Долгая прядь волос, ниспадавшая с массивного черепа, имела светлый оттенок, и в ней не сразу просматривалась седина, явная в более темной бороде у скул.

— Вначале был Он, кого человек называет смертью, — точно соединенный из темнеющего неба, из теплого камня, из рыбного запаха реки и шелеста засыпающих тополей проступил сквозь негу вечера голос волхва, — но смерть эта была жизнью и была душой. Когда Он оглянулся вокруг, то не увидел никого, кроме себя. И Ему стало страшно. Ведь и тебе бывает страшно, когда ты одинок. Но вокруг никого не было, и Он понял, что то был не страх, то было отсутствие радости. Тогда он стал существом, подобным соединенным в объятиях Сварогу и Макоши[16], подобным яйцу, и разделил себя на две части. Так появились небо и земля. Так появились мужчина и женщина.

Они сидели лицом к Днепру, покорно отражавшему все еще довольно светлое небо, и видели, как в узкий затон этого неба опускается, и все никак не опустится фосфорически мерцающая обнаженная фигурка Добравы. И продолжали ткаться слова Богомила, широкие и медленные, как все вокруг.

— Но женщина подумала: «Я вижу, он хочет сочетаться со мной. Но ведь Он сам меня создал. Лучше я спрячусь!» И она стала коровой. Но Он тут же обратился быком и в этом образе сочетался с ней. Она решила спрятать себя в курице, но Он тут же стал петухом и в этом образе сочетался с ней. Как не пряталась женщина, Он находил ее, и так возникло все, что существует в парах. Так Он стал своим собственным творением. И, если ты это знаешь, то знаешь и то, что сам являешься его творением. Когда же ты слышишь: «Приносить дары следует такому-то Богу». Или: «Самый справедливый Бог — такой-то». Ты можешь только посмеяться над этими невеждами или пройдохами, поскольку все Боги — это его творение, и все Боги — это Он сам. Он сделал это для того, чтобы стать различимым по именам и образам. Дышащий, Он зовется дыханием. Говорящий, Он зовется речью. Но все то лишь бесчисленные имена его дел. В любом из них Он не полон. Потому лучше называй его Душой. Это единственное, что можно почитать бесценным и полным. По этой же причине: ты — это тоже Он.

Вечерний воздух, подкрашенный тающими голосами и подголосками отдаленного гуляния, изнывающим гудом любострастных хрущей, плеском и призывным женским повизгиваньем у воды, невнятным шумом, наплывающим откуда-то слева, от теряющейся за холмистым берегом дороги, каждую секунду ясный воздух для любого, дышащего им, был полон все тех же зрелых и полных слов, но не каждому, конечно, следовало их различать.

— Как Он узнал в себе душу, так и тот из людей, детей Дажьбога, кто понял, что Он есть душа, становятся всем сущим. Тот же, кто, почитая кого-либо из Богов, говорит: он — это одно, а я — это другое, — тот просто глупец. Он подобен полезному животному. Ведь так же, как многие животные приносят пользу человеку, так и каждый человек приносит пользу Богам. И так же, как человек не хочет терять полезных для него животных, так и Богам неприятно, если человек знает, что он в душе Творца. Ибо тогда этот человек становится душой тех самых Богов, и они не в силах ему в том помешать.

— Так ведь… Глупец тот человек или нет, коль скоро все в этом мире предопределено? — завороженный словами учителя и вместе с тем — зрелищем купания Добравы, в блеске водяной ризы представлявшейся ему настоящей вилой[17], проговорил Словиша. — Одни рождаются цесарями, другие — рабами, и это непреложно…

— Так было не всегда. Древле существовало одно только сословие… — и вновь Богомил перешел на иносказание, предоставляющее натурам творческим больше свобод в овладении образом. — Он пожелал расшириться и создал царственных Богов, таких, как Хорс, Перун[18], Сварог, Святовит, Стрибог. Потом с той же целью Он создал Велеса и Макошь, Ладу и Лелю[19], и Дива[20], тех Богов, которые являются воплощением мирского богатства. А после он сотворил Семаргла[21] или Переплута, Ярилу[22], Зайца[23] и крылатых вил, чтобы они питали все сущее. И после всего Он создал лучший свой образ, ибо нет ничего выше этого образа, — Он создал Правду.

Наконец неясный шум, все настойчивее обращавшийся в отчетливый конский топот и жизнерадостные вскрики, вывел из сумерек, весело мазавших днепровские кручи синевой, небольшую рыхлую группу всадников, с левой стороны, с севера, неспешно вспахивавшую дорожную пыль. И в то же приблизительно время Словиша видел, выходящую на берег Добраву в блестящей водяной паволоке[24]. Невольно длинная тонкая шея его выгнулась круче, и на ней проступила пульсирующая жилка. Но сколько бы ни был Богомил поглощен течениями более значащей для него жизни, это не могло остаться им не замеченным.

— Да, действительно, все прежде было душой…. — в его голосе, будь Словиша не так увлечен зрелищем жизни, несомненно, заприметил бы лукавство. — И пожелал всевышний Род: «Пусть будет у меня жена, чтобы я мог произвести потомство, и пусть будет у меня богатство, чтобы я мог совершить деяние». С тех пор в том состоит предел желания всякого, живущего на земле. Но тебе-то следует не забывать, что жена духа — это речь, а его потомство — это дыхание, а его богатство — это глаз и ухо. Помни об этом.

Всадники были уже почти под горой. В таком же сладком, как сам вечер, непринужденном мужском хохоте становились различимы отдельные фразы, щедро изукрашенные щегольскими варяжскими словечками. «Да что… твоя кобыла… ты ж ее кормишь хворостом… — выкидывало все новые вспышки смеха чье-то незатейливое балагурство. — Вон, как у нее брюхо-то разнесло… Конечно, он ее любит… Ах, так ты ее любишь! Так, может, у нее брюхо по другой вине раздулось?..» А Добрава, выйдя на берег, уж собиралась пересечь ту самую дорогу, по которой двигался отряд конников, чтобы достичь того места, где была брошена ее одежда, но замешкала у придорожной ивовой кущи, слыша приближающиеся голоса. Ни ездоки, ни Добрава не могли видеть друг друга, разделенные той самой кущей до последнего момента, но момент наступил.