Виталий Амутных - Русалия

• Название: Русалия
• Автор: Виталий Амутных
• Издательство: ТЕРРА – Книжный клуб
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-275-02202-5

«Гадость — это заливная рыба. Я не рискнул бы назвать войну гадостью.

Понимаешь, „Русалия“ — это обогащенный уран. Сам знаешь, как обходятся с Ираном, готовящим атомную бомбу. Довольно странно было бы, если бы с тобой обходились иначе. Зная ситуацию Итиля, я воспринял выход в свет „Русалии“ как величайшее чудо. Ведь по той цензуре, которая тут царит, она даже не должна была выйти из печати. Но цензоры проглядели, а „Терра“ проявила безрассудство.

„Терру“, уклоняющуюся от переиздания, не смотря на удачную распродажу тиража, не за что осуждать даже теперь.

Так вот, узнали об обогащении урана и сделали оргвыводы. Атомная бомба, направленная на Итиль, как атом, возбраняется. Повторяю, удивителен факт, как тебе с „Террой“ позволили этот уран обогатить!»

Из письма литературного аналитика Ильи Кириллова автору.

---

Его тайник был разрыт. На дне ямы валялся башмак. Недалече еще один. И все. И никого вокруг. Ужас Хозы был так огромен, что действительность показалась ему просто вывернутой наизнанку: предметы близкие и дальние поменялись местами, потеряли объем, сделавшись плоскими и даже какими-то вогнутыми, их цвета то и дело менялись, и звуки усиливало невесть откуда взявшееся невозможно гулкое эхо. И никого вокруг… Выйдя из оцепенения Хоза бросился было к лесу, но не одолев и трети пути, вернулся, чтобы осмотреть кусты. Но что бы он ни делал, все его действия были совершенно бессмысленны, поскольку невероятное случилось, и не в его силах было что-либо изменить.

Так несколько часов кряду совершенно голый юноша метался по пустынному берегу, то ударяясь в какие-то бессмысленные действия, то, упадая духом, вдруг опускался на песок и, подтянув острые коленки под самый подбородок, таращился безумным взором в неразличимое им пространство.

Игривый женский смех, возникший где-то рядом, застал Хозу по колено бредущим в воде и что-то рассматривающим под ногами. Будь он не в столь бедственном состоянии духа, вероятно, юноша тут же укрылся бы за ближайшим кустом тростника. Но сейчас, путаясь в переменчивых осколках осыпавшейся в одночасье действительности, он невольно повернулся на звук и замер, уперев в смеющийся туман свое обильно политое слезами лицо.

Перед ним стояли три молодых еврейских женщины восемнадцати или девятнадцати лет, находящиеся на излете той скороспелой еврейской красоты, которая отпущена представительницам сего народа. Все девушки были дорого одеты, но одна из них выделялась не только особенной пышностью наряда, но и тем, что вела себя особенно бедово; видимо, на то ей давали основания очевидные общественные преимущества перед товарками. Она отделилась от подруг и, ничуть не смущаясь подошла к зубчатой границе на песке, оставленной речной волной. И Хоза, точно подпадая под магнетизм невысказанных требований, сделал несколько невольных шагов навстречу женщине.

— Что ты здесь делаешь? — произнесла низким тревожным голосом улыбающаяся женщина, несколько манерно оттопыривая при этом подкрашенные кармином красивые губы, над которыми синели нежные шелковые усики, и глядя куда-то вниз. — Гуляешь?

Взгляд своих больших блестящих глаз Хоза перевел с карминных губ, на золотую застежку с ониксами, скреплявшую на плече женщины яркую накидку, опять посмотрел ей в лицо, и слезы сами собой заструились по его щекам. Вид худощавого, чуть по-женски широкобедрого обнаженного мужчины, с омытым слезами лицом, произвел неодолимо возбуждающее воздействие на бабенку, возросшую в сообществе, где искони владычествовали женские понятия и женские ценности, где представителей разного пола отличали лишь некоторые особенности внешности, где утверждение «женщина всегда права» считалось священным, где уважительным признавалось напряжение рассудка прежде всего в поиске новых удовольствий; для дочери таковского мироощущения худой голый мокрый мужчина был слишком большим искушением.

Все так же глядя вниз, она сделала еще шаг к Хозе и, протянув вперед осыпанную перстными ручку, схватила его за михирь[227], прошептав чуть срывающимся голосом:

— Какой красавец!..

Женщины, стоявшие в стороне, похабно захихикали и, повернувшись, подались прочь.

Несмотря на пребывание Хозы Шемарьи на самом дне своего неизмеримого горя, он был так молод, что отдельная часть его тела изволила самостоятельно ответить на внимание вострухи-незнакомки.

— Ого! — искренне удивилась та.

И, конечно, никто из участников происшедшего на этом месте в этот день не должен был задуматься, для чего судьба так хитро соединила их пути.

Нет связи непреложнее той, которая соединяет изначальные силы космоса со всеми отдельными земными существованиями, от луговой муравы до лютого зверя носорога, от человека до белых облаков. И все это — Род. Чтобы его возможно было восприять, он отображен в мириадах образов. Как ладно все спицы заключены между ступицей колеса и его ободом! Так же точно и все существа, все Боги, все миры, все дыхания заключены в Едином Роде. Так одно перетекает в другое, не теряясь нигде, и следствие, рожденное причиной, в причину и обращается. Взгляните, вот на догорающем цветке ромашки трудится крохотная пчела: она создает мед, но когда непогода повсеместно усыпит жизнь, тот мед станет питать маленькую труженицу. Волхвы знают, что эта земля — мед для всех живущих на ней существ, и все существа — мед для этой земли. И эта вода — мед для всех творений Рода, а все творения Рода — мед для этой воды. Этот огонь, этот ветер, солнце, страны света, луна, молния, грозовое облако, это пространство — мед для нас, и мы — мед — для огня, ветра, солнца, стран света, луны, молнии, грозового облака и пространства. И, конечно, этот Закон и эта Истина — мед для души, и душа — мед для Истины и Закона. Да будет вовеки веков нашим медом светлый и тресветлый Род, этот блистающий, этот бессмертный истинный царь всех существований! Он — всё.

Весь серпень[228] землеробы русских весей были заняты жатвой, уборкой снопов с полей, молотьбой. За ним пришел рюен[229] — время установки перевесов на перелетную птицу. И поселяне речных побережий раскидывали сети среди зарослей тростников и ракит в местах ночевок потянувшихся к югу стай уток и гусей, журавлей и цапель. Так было и в тысячах прежних рюенов. Здесь русская жизнь будто пребывала в вековечной недвижности. На самом же деле могучее тело народа исправно блюло изначально отведенное ему предназначение, так же, как голова его — княжество — составляла очередь поступков, а сердце, душа — волшебники-волхвы — соединяла с Богом. Тело было обременено трудом и размножением, и обязанности эти оставались столь же важны для жизнедеятельности всего организма, как и любые другие. Ведь даже обезглавленный народ найдет в себе силы взрастить новых вождей; у народа можно вырвать сердце, — и народ выпестует новых волхвов. Зная это, евреи, например, под предводительством Иисуса Навина, захватывая Ханаан, приказывали своим наемникам убивать всех, не брать в плен даже женщин и детей, дабы не сохранять им тем самым жизнь, чтобы ненавистный им народ навсегда был стерт с лица земли. Оттого, если голова не безумна и не бездумна, — то неизменно печется о здоровье и благополучии источника своего бытия. Оттого всяк вычесывает из головы паразитов, случись таковым завестись.

В то время, как русские поселяне уж начинали устанавливать перевесы на гусей и цапель, к светлому князю русскому в Киев прибыли греческие послы.

День появления на княжеском дворе греческого посольства для Добравы если и был ознаменован событием, то уж никак не связанным с заморскими особами, расфуфыренными точно павичи. Стояла теплынь, солнце сияло по-летнему торовато, и если бы не бурая патина на листве яблонь и слив в огороде (который был одновременно и садом), то можно было бы подумать, что на дворе кресень. До полудня Добрава пробегала с огорода на конюшенный двор и обратно. Ведь нужно вовремя сдобрить землю навозом. А потом опять к конюшням с надстроенными над ними сенницами, — на этот раз за соломой. Ведь чтобы корни у деревьев, у кустов крыжовенных не померзли, — надо под ними на зиму солому разбросать. Добрава диву давалась, что дома, в селе, люди работали куда меньше, и, вроде, всем всего хватало. А волхвы — и вовсе, чем только жили? Три грядочки перед избушкой двухсаженной и пара коз в сарайчике, ну, у кого еще омшаник. Здесь же… Надсада от зари до зари.

И все же Добрава привыкла к своей службе на этом дворе, и огород, можно сказать, полюбила, поскольку тут можно было хоть и не в полной мере, но все же как-то схорониться от дотошных чужих глаз, от бессердечных насмешек княжеской челяди, от злых пестрых глаз рыжей княгини. Ведь с тех пор, как Игорь с дружиной возвратился из похода, он так ни разу и не заглянул к ней. По слухам князь то время, которое не было занято бесконечными военными упражнениями в поле, в лесу, а в непогоду, так под особыми тростниковыми навесами, проводил у одной из своих жен — Лебеди, жившей в посаде на Подоле. Как-то Добрава специально отпросилась под каким-то там предлогом на Подол, на самом же деле на любимую князеву жену поглядеть. Ах, ведь и правду люди говорили, — краса ненаглядная! Грудь пышная и высокая, не смотря на то, что двоих девчушек выкормила, плечи круглые, кожа гладкая, губы сочные полные, а тело такое наливное, что и одежа то укрыть была не способна. А Добрава за последнее время что-то сильно потощала и оттого шибко тревожилась, может ли она такая приманить внимание мужа.

Так вот, перелопатив пол-огорода, Добрава решила забежать в свою избушку заморить червяка. У житницы, где хранилось зерно, мука и сухари, несколько баб так оживленно судачили о чем-то (вероятно, о предстоящем пиршестве), что откуда ни возьмись появилась старая колченогая ключница Щука и всех их разогнала по местам. Миновав поставленное над погребом сушило, источавшее крепкий дух находящихся в нем соленого мяса, вяленой, ветряной и пластовой рыбы в рогожах, потом — дровяной сарай, проскочила, не поднимая глаз от дорожки, несколько больших людских изб (там жило по несколько семейств) и юркнула в свою избушку, крохотную, но зато кроме нее никем не занимаемую. За обедом ей следовало бы зайти в поварню, но чтобы лишний раз не мозолить никому глаза, Добрава стремилась иметь дома небольшой запас съестного. А все оттого, что очень тяготилась своим положением здесь: щи с подбелкой, да в щах метелка.