Виталий Амутных - Русалия

• Название: Русалия
• Автор: Виталий Амутных
• Издательство: ТЕРРА – Книжный клуб
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-275-02202-5

«Гадость — это заливная рыба. Я не рискнул бы назвать войну гадостью.

Понимаешь, „Русалия“ — это обогащенный уран. Сам знаешь, как обходятся с Ираном, готовящим атомную бомбу. Довольно странно было бы, если бы с тобой обходились иначе. Зная ситуацию Итиля, я воспринял выход в свет „Русалии“ как величайшее чудо. Ведь по той цензуре, которая тут царит, она даже не должна была выйти из печати. Но цензоры проглядели, а „Терра“ проявила безрассудство.

„Терру“, уклоняющуюся от переиздания, не смотря на удачную распродажу тиража, не за что осуждать даже теперь.

Так вот, узнали об обогащении урана и сделали оргвыводы. Атомная бомба, направленная на Итиль, как атом, возбраняется. Повторяю, удивителен факт, как тебе с „Террой“ позволили этот уран обогатить!»

Из письма литературного аналитика Ильи Кириллова автору.

---

— Ты слышала, Анна, — неосознанно призывая к себе в сторонники первого попавшегося, визгливо воскликнула августа Елена, порывисто развернувшись к своей товарке, о чем-то шептавшейся со своим любовником — незаконным сыном Романа Лакапина Василием, которого Елена, говоря с мужем, неоднократно требовала назначить управляющим синклитом, — ты слышала, медвежья царица совсем скоро сможет нас всех развлечь. Интересно, она не испугается, если увидит апельсин?

— Ну апельсины-то, — отозвался кто-то из дальнего угла залы, — ей каждый год купцы показывают.

— Да? — нарочито выкатила глаза августа. — И с чем же она их ест? С этим… как его… Ну, Анна… как это… А! С квасом?!

И Елена закатилась тонким дробным смехом. И так же, смеясь, смахнула с доски нефритовые фигуры, на что Константин хоть и поморщился, но ничего сказать не решился.

— Ну их, эти скучные шахматы! Звездочет, — крикнула она стоящему у самого выхода асикриту[334] Григорию, славившемуся своими знаниями астрономии, — давай-ка сюда твое гадание. Давай, давай! Все-таки куда вернее заранее знать, что там тебя завтра поджидает. Стели здесь.

Длиннопалыми, поросшими густым рыжим волосом, руками Григорий установил на месте унесенной шахматной доски круглую штуковину, напоминавшую обеденное блюдо, дно которого было разграфлено на секторы, помеченные цифрами; подал августе выточенный из адуляра шарик.

— Сначала гадаем тебе, да? Тебе, — и дрожащей рукой Елена швырнула водяно-прозрачный с голубовато-серебристым отливом шарик на блюдо прежде, чем Константин собрался открыть рот.

Шарик, напоминающий крохотную луну, с волнующим треском заскакал по блюду, закружился по темно-синей эмалевой поверхности, по цифрам, выложенным на ней мельчайшими камешками с удивительным блеском. Но бег его все замедлялся, последний оборот он сделал как бы в раздумьи, начал новый, но на середине его потерял силы, и остаток инерции занес его в сектор, помеченный цифрой 7, тут он на долю секунды замер и перекатился к цифре 3.

— Тройка, — шепнула, похоже, себе самой Елена и тут же возгласила: — Тройка! Ну-ка, Григорий, давай смотри в свою книжку. Та-ак… Что дальше?

Еще дважды шарик отправлялся в путь по маленькому звездному небу, и всякий раз останавливался на тройке.

— Три тройки. Надо же! Ну, читай. Три тройки, — засуетилась августа.

Нужное место в книге уж было отыскано, и Григорий, важно растягивая слова, принялся читать:

— Сказал царь Давид: «Бог мой — прибежище и сила». Господу поверяй желание свое, держись того твердо, исполнит он то, о чем ты задумывал. Если с кем не дружил — не начинай дружить, чтобы тот тебя не обманул. Не начинай того, что сам поначалу не делал. Знак этот указывает тебе болезнь, и нет в нем тебе добра.

С душевным усилием дочитав последние слова, асикрит поторопился дополнить их уже совсем другим, тонким и угодливым голосом, так, словно заговорил совсем другой человек:

— Но это же только… указание. Надо истолковать его…

— Не надо нам ничего толковать, — резко оборвала его августа, — сами уж догадаемся. Теперь я про себя хочу узнать.

— Не богоугодное это дело — гадания разводить, — вдруг очнулся Константин.

— Да как-нибудь простит нам Господь эту забаву, — не без желчности ответствовала супруга, бросив ему в лицо многозначительный взгляд.

И вновь лунный шарик заскользил мимо рукотворных созвездий, вычерчивавших в темной синеве различные цифры. Двойка и две единицы взялись предвозвестить будущность той, чье раскрашенное лицо уже не в силах было утаивать разгоравшийся в ее сердце пожар отчаяния.

— Читай же!

Но астроном что-то мешкал, и она выхватив из его волосатых рук книгу, принялась истово теребить ее, отыскивая выпавшее сочетание цифр.

— Все житье твое блудно… — с налета прочла она. — Это ты робел прочесть?

Ее нарисованные брови сошлись у широкой переносицы, сморщив кожу.

— Что ж тут такого? Всякая жизнь — блудилище. Разве кто-то здесь может утверждать, что он не блудлив?!

Она обвела притихшее общество сколь гневным, столь и перепуганным взглядом.

— Душа твоя любит блуд, — продолжила она чтение, — и дело твое свершится, неустойчиво мысли твои плывут, точно волны морские. Берегись смерти. Ну и что тут такого?.. Ну и что…

Да вдруг Елена всхлипнула, вскочила на ноги, и, толстенькая, неуклюжая, в перекрестьи пронзительных взоров бросилась прочь, на бегу роняя с ноги маленький башмачок, казалось, слаженный из одних только драгоценных камней.

Только треть сопровождавших русскую княгиню лодей было дозволено ей провести в Суд[335], остальные, как и предписывалось договором, остались в Месемврии. Солнце еще не успело войти в зенит, когда расписные русские корабли, будто поднявшиеся на поверхность диковинные розы из донных садов Чуда Морского, расцвели в небесно-водной синеве. Красноватые лучи сентябрьского солнца, повинуясь притяжению подобного, так и льнули к золото-пурпурным парусам. И настроение Ольги в эти минуты было тоже золото-пурпурным, звенящим, как этот морской ветер, бурлящим, как вольные волны, рассекаемые червонными грудями лодей. Знаменательность наступающего момента жгла ум, разум и самою кожу княгини, воздвигая в ее воображении из блеска волн, из солнечных лучей одной ей доступные невероятные видения.

Все отчетливее становились россыпи миловидных на таком большом расстоянии хижин цареградской бедноты, и возвышавшиеся над ними богатые дома, выстроенные на деньги царской казны или же лихвоприятия; уж видны были очертания надменных строений самого Большого Дворца и купола церквей… однако царский дромон, сопровождаемый свитой больших и малых судов, не торопился выйти навстречу. Но вот несколько тахидромонов[336] и несколько галей одновременно с разных сторон направились к русским кораблям. Это мало напоминало ритуал приветствия. И хотя право греков досматривать русские суда, перед тем, как впустить новоприбывших в город, было занесено в договор, подписанный двумя годами ранее, такое начало несколько покоробило самолюбие русской княгини. Но с другой стороны… Кто же презреет свою безопасность? И не было бы в том ничего необычного ни обидного, если бы Ольга не рассчитывала на совсем иной новый образ отношений, будто бы распознанный ею в намеках, двусмысленностях, доставляемых ей из Царьграда устных сообщений, прочитанный между строк коротких записок. Что ж, Ольга покорилась вполне законному требованию. Греческие и русские суда подходили борт к борту, досмотрщики перебирались на лодьи, внимательнейшим образом осматривали, обыскивали их. Не найдя ничего опасного, они удалились, предупредив, что осмотр не закончен и пока разрешения подойти к пристани они дать не могут. Какое-то время лодьи покачивались на волнах в ожидании, и единственным занятием для находящихся на них было разглядывать густеющую на берегу толпу туземных жителей. Ожидание затягивалось. Наконец прибыли новые галеи. Новые досмотрщики потребовали Княжеский лист, в котором были бы указаны имена всех прибывших с Ольгой людей. Затем они так же лазали по лодьям, на этот раз пересчитывая людей, и, о чем-то перешептываясь друг с другом, ставили какие-то закорючки против каждого имени в списке. Но вот и с этим было покончено. Греки сказали, что им очень жаль, что приходится заставлять русскую царицу ждать, но преступать закон не дозволено никому. Перед отплытием они напомнили, что разрешения приблизиться к пристани они пока дать не могут, так как необходимо по правилу обменяться заложниками, а так же…

Время таяло, толпы плебса на берегу редели, прискучившись однообразием зрелища, солнечный диск начинал краснеть, как пламенеющее железо в горниле дымной кузни, как раскаленная гордыня, выжигающая пока только самые нежные побеги в пышных светозарных вертоградах Ольгиных утопий. «Ах, что же я как молоденькая девочка! — силилась самоувещеванием унять нестерпимый внутренний жар княгиня. — Что мне до этих все равно бесконечно лживых церемониальных побрякушек. Разве за ними я прибыла в такую даль? Раньше или позже я все равно сойду на берег, все равно окажусь во Дворце… И там все произойдет».

Когда небо сделалось совсем красным, привезли наконец для обмена заложников (людей знатных, но все же не на столько, чтобы их значимость для Византии равнялась Ольгиной для Руси), после чего русичам было дозволено подойти к пристани. Им было велено размещаться в русских кварталах Константинополя, а княгине предложили проследовать во Дворец, взяв с собой сто человек свиты. Ольге удалось к этой сотне выговорить разрешение еще для восьми человек. И вновь бесконечные проверки и осмотры. Когда Ольга достигла ворот Большого Дворца, уж всюду зажигали огни. Появлялись все новые люди, их, быть может, и немало было, назначенных встречать русскую гостью, но все не те… Все складывалось не так, как о том грезила Ольга. Ее острейшее звериное чутье с легкостью могло бы предсказать ожидавшую ее здесь будущность, но тирания безумного желания, полонившего ее рассудок, была столь велика, что, невольно утрачивая естественные связи с окружающей действительностью, она создавала иную реальность, образам которой отдавалась безраздельно.