Виталий Амутных - Русалия

• Название: Русалия
• Автор: Виталий Амутных
• Издательство: ТЕРРА – Книжный клуб
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-275-02202-5

«Гадость — это заливная рыба. Я не рискнул бы назвать войну гадостью.

Понимаешь, „Русалия“ — это обогащенный уран. Сам знаешь, как обходятся с Ираном, готовящим атомную бомбу. Довольно странно было бы, если бы с тобой обходились иначе. Зная ситуацию Итиля, я воспринял выход в свет „Русалии“ как величайшее чудо. Ведь по той цензуре, которая тут царит, она даже не должна была выйти из печати. Но цензоры проглядели, а „Терра“ проявила безрассудство.

„Терру“, уклоняющуюся от переиздания, не смотря на удачную распродажу тиража, не за что осуждать даже теперь.

Так вот, узнали об обогащении урана и сделали оргвыводы. Атомная бомба, направленная на Итиль, как атом, возбраняется. Повторяю, удивителен факт, как тебе с „Террой“ позволили этот уран обогатить!»

Из письма литературного аналитика Ильи Кириллова автору.

---

И через короткое время подозрения тихого затона, образованного впадающей в Днепр Почайной оправдались вполне: сотни молодых тел, неистовыми криками преодолевая неприветливость встречающей их ледяной воды, вдруг разнесли вдребезги самовластие осенней оцепенелости.

Святослав также подошел к уже бурлящему берегу, бросил на жухлый кустик одолень-травы[354] рубаху. Не садясь, стоя (задирая поочередно то одну, то другую ногу), расстегнул пряжки на весьма потертых красных сапогах, подложенных холстиною. (Эти сапоги он велел густо подбить гвоздями с золотыми шляпками после того, как мать однажды попыталась укорить его в том, что он никак не хочет проявлять естественной любви к драгоценному металлу, которая, по ее мнению, одна только способна побуждать княжескую волю к поступку; тогда несговорчивый сын ответствовал, что непременно найдет злату применение). Скинул с себя красные же суконные порты, короткие, до колена, и потянулся, расправляя вздувшиеся от трудов мышцы, готовясь к ледяным объятиям растревоженной реки. Его спина была ровной и широкой, грудь выдавалась вперед четко обозначенными мышцами, мускулистые плечи имели великолепный размах, крепкие руки с широченными запястьями заканчивались длинными сильными пальцами крупных кистей, а снизу подобранного сейчас от холода и потому напряженного живота, украшенного рисунком отчетливых квадратов, был подвешен предмет, способный вызывать естественную зависть; прямые ноги и выпуклые квадратные ягодицы отнюдь не были чрезмерно толсты от мяса, но, подобранные в крепкие узлы мышц, убеждали, что их хозяин не только силен, но и вынослив. Однако уже само выражение лица, движение живых блестящих глаз цвета осеннего неба, может быть, казавшихся несколько сумрачными из-за нависающих над ними тяжелых надбровий, свидетельствовали о том, что этот сын Рода, хоть и представляет собой характерный образчик русского человека, все же является представителем породы лучших, тех, что не только способны пользоваться щедрыми дарами, отпущенными им природой, но и создавать, совершенствовать свое тело, а вместе с тем, познавая себя и мир, наполнять взгляд сиянием Свентовита.

У блаженного Владетеля вселенной —
У Перунова любимого друга, —
У того, кто товарищ и отец мне,
Я прошу в дар немеркнущую мудрость.
Озари, Свентовит, святую землю,
Прогони злое зло на край вселенной,
Будь защитой скоту и человеку,
Дай им пищу, а мне пожалуй счастье…

Набрав полные легкие трепещущего холожавого воздуха с невольным криком, в котором силу и восторг, волю и здоровье объединял молодой избыток жизни, Святослав бросился в режущие стальные брызги, с радостью растворяясь в единодушном ликовании своих товарищей. В теплые дни, возможно, омывать в реке пот, пыль и самою усталость после упражнений с оружием было куда приятнее (каждый воин в летнюю пору еще и обязан был по нескольку раз переплыть туда-обратно реку), однако могла ли вода травня или червня дарить столь яростные восторги, как сейчас, в рюене, или при купании в проруби посередине студня[355]. И как при игре в шалыгу молодые витязи и матерые вояки здесь также собирали известное число наблюдателей. На этот раз то были селянские и городские девки, «случайно» забредшие к опушкам окрестных гаев, в поисках… ядреных орехов.

Завтра русская земля готовилась встретить день, чья светлая половина в точности равнялась темной. Этот день посвящался тому, чье имя у родоначальников русских означало — «небо», предвечному Сварогу; теперь же для множества насельников русской земли имя это ни о чем не говорило, ну, разве что напоминало о слышанных в младенчестве нескольких легендах, будто этот самый Сварог когда-то, когда еще… царь Горох с грибами воевал, подарил людям плуг и кузнечные клещи, научил добывать медь и железо, а кроме того установил законы, которые дети его — люди русские — должны были исполнять. Но как долгий мир рождает в людях погибельное для них чувство безопасности, понуждая предаваться удовольствиям бездействия или каким-либо частным делам, когда народ теряет осмотрительность и становится легкой добычей чьей-то алчности, так же легкомысленное отношение к броне души — Истине, делает ее уязвимой для ржавчины чувственности, стяжательства и неуспокоенности. И все-таки талант осмысленно воспринимать окружающее, сохранять опыт прежних поколений способен спасать народ до той поры, покуда тот легкомыслием своим не выпросит у Великого Владыки наказания — утраты памяти.

Хвала Сварогу!
Не лишай меня, сына твоего, памяти.
Да станет память моя крепче прежнего.
Да удержу я в ней до последнего дня
Все, что ты мне о себе поведал.
Не лишай меня памяти во имя твое, Свароже!

Праздник и все связанные с ним удовольствия ожидались завтра. Но как все чувства спящего проглатывает дыхание, с тем, чтобы при пробуждении вновь возвратить их человеку, также и Бессмертный (которого завтра на русской земле собирались почтить, как Сварога) создает на время миры и Богов, с тем, чтобы в назначенный час поглотить их с помощью ветра, — оттого изначальные устои, обозначающие жизнь человеческую, имеют естественную склонность к разрушению. Были, говорят, времена, когда никто без благословения святых волхвов не посмел бы омочить губ ритуальным хмелем. Теперь же Святослав направлялся в гридницу, где намеревался совместно со своими товарищами до времени сотворить возлияние в честь отдыхающего где-то в непостижимых мирах небесного старца[356].

Он вступил в город в окружении трех десятков товарищей. (По случаю наступающего праздника Святослав дозволил всем, кто жил в посаде или имел желание навестить родню в близлежащих поселениях, после погрузки на телеги и полки наиболее громоздкого оружия, прочей оснастки воинских занятий прямо с Перунова поля отправляться по домам, если, конечно, на них в эти дни не возлагалось каких-либо особенных обязательств). По городу можно было пройти или немного в обход тихой стороной огородов (но тогда не исключалось вероятие повстречать Богомила, избравшего для жительства условно тихий уголок княжеского двора, к которому вот уже несколько дней молодой князь забывал наведаться за наукой) или же напрямик через рыночную площадь. И поскольку по мнению князя только Богомил и, по сути заменивший ему отца, дядька Асмуд имели право взыскивать с него за нерадивость, Святослав дал себе слово сразу же после дня Сварога примчаться к своему духовному учителю и усердием ученика доказать искренность любви к нему, а сейчас все же пройти другой дорогой.

Молодцы шли по самой широкой в Киеве улице, выложенной камнями, собранными на берегу реки (которые в случае осады города тут же могли превратиться в средство обороны), шли мимо огороженных заметом или острым тыном дворов, рисуясь перед улыбчивыми и нарочито серьезными девками и бабами, возникавшими то и дело в приоткрытых воротах с вырезанными на створках и подкрашенными изображениями орлов, оленей и цветов; шли — грудь колесом, поглядывая соколом, — удало раскланиваясь со встречными. И вот уже на пустеющей к вечеру рыночной площади по-юношески важничающую братию молодых дружинников отвлек от услады самолюбования какой-то шум.

Рыхлая толпа зевак, а за ней спины двух десятков хорошо одетых копейщиков прикрывали происходящее, но по-бабьи истеричные выкрики были несомненно еврейскими и принадлежали, видимо, кому-то из золотых мешков Жидовского города[357], равно, как и оснащенная копьями охрана. Святослав и его молодцы повернули на шум. Толпа послушно расступалась перед приближавшимися дружинниками, и скоро обнаружился предмет ее интереса: Элиезер — тридцатилетний сын Наамана Хапуша — чахлый недоросток, чье вырожденческое тельце, занавешенное несколькими слоями драгоценных тканей, то и знай корчилось от распиравшей его злобы, будто исполнял, визжа, какой-то воинственный танец перед таким же невысоким, но плотным мужиком в рыжеватой поскони.

— Это что здесь такое? — поинтересовался Святослав, когда наконец-то заприметивший его Элиезер Хапуш перестал взвизгивать.

— О! Да будешь ты иметь большую радость, князь! — внезапно раздраженно-визгливые восклицания сменились торжественно-слащавыми, но в них оставалось немало задора. — Этот шиш грабит меня!

— Вот так — грабит? — в недоумении расширив глаза, Святослав невольно перевел взгляд с понуро поджавшего бесцветные губы мужичишки на смуглые надменные лица охранителей сына главы киевской еврейской общины и обратно.

— Конечно! Уже третий раз видят, что он приходит на рынок, чтобы продавать… Как это называют?..

— Вандыш[358], - рядом с Элиезером оживилось еще одно еврейское лицо.

— Да, этот вандыш. Он в третий раз хочет продавать здесь вандыш и отказывается мне платить.