Марина Струк - Мой ангел злой, моя любовь…

• Название: Мой ангел злой, моя любовь…
• Автор: Марина Струк
• Жанр: Исторические любовные романы

Позвольте пригласить вас ступить вместе со мной смело в эпоху Александра I, когда уже отгремели прусские сражения, что принесли славу героев русским офицерам и солдатам, и когда уже заключен Тильзитский мир, что оставил в душах тех же самых офицеров легкий налет разочарования.

В воздухе Российской империи уже можно без особых усилий уловить напряжение перед неминуемой войной с Францией, правитель которой уже планирует выдвигать следующей весной войска к Данцигу.

Нет, мы пойдем с вами не в столицу, где тоскует по так рано и так трагически ушедшему возлюбленному императрица, и не в Москву, которой только предстоит обратиться в пепел и руины. Мы с вами ступим в провинцию, где еще в силе правила жизни, присущие екатерининской эпохе, а проявление чувств и эмоций не подвергается острой критике светских матрон с лорнетами в руках, обтянутых митенками…

---

Расторгнуть договор означало разорвать ту единственную нить, что связывала до сих пор ее и Андрея, убить своими руками надежду на возможное совместное будущее. «…Я уже сказал вам, что, невзирая на желания или нежелания, обязательства не могут быть разорваны. Вы — моя невеста!..», всплыл в голове голос, решительный, твердый, подчеркивающий каждое слово в последней фразе.

Взгляд упал на белый прямоугольник письма, лежащий на столе, которое вернулось к ней в знак того, что ее извинения уже не нужны, уже совсем не к месту. И на кольцо с гранатами, которое сняла с шеи, когда лежала в постели в горячке, порвав шнурок, плача тихонько. Не смогли камни сохранить любовь, не сумели… И прикусывала тогда губу от боли, только ныне понимая, каково Андрею было узнать о ее предательстве. «Око за око», говорилось в Библии, так неужто то и свершилось? Отчего он так поступил с ней? Отомстил? Намеренно сделал больно?

А потом перевела взор в распахнутую в спальню дверь, через которую был виден угол кровати под расшитым покрывалом. Тут же вспомнилось, как горяча была кожа под ее пальцами, как тверды мускулы, как широка спина — с трудом обхватить в объятие. Запах его кожи, теплота и сладость губ. Его шепот.

«..Его прехорошенькая compagne… прехорошенькая compagne», строки из письма ударили больно жестокой памятью. Увидела вдруг мысленно, как его ладонь скользит по чужому телу, а губы прижимаются к чужим губам. Навернулись слезы на глаза, перехватило дыхание, а сердце снова кольнуло ледяной иглой острой боли. Захотелось вскочить на ноги и крушить все вокруг — перевернуть пяльцы, порвать полотно, разбросать нити, разорвать бумагу на бюро, сорвать занавеси. Бить, ломать, рвать, превращая все в руины, в которую ныне превратилась ее жизнь.

— Понимаешь, Анечка, Оленин наследник значительного состояния, — говорил тихо Петр. — И мы знаем, как плоха графиня. Не сегодня-завтра приберет ее к себе Господь. Ты могла бы не разрывать помолвку, оставить все как есть. Я убежден, что сия история в армии всего лишь эпизод. Месть за то, что ты совершила, и только. Мужчине порой это необходимо. Для своей сущности, понимаешь? — он замолчал, собираясь с мыслями, подбирая слова, ведь не все скажешь девице. — Ты могла бы получить его, коли так желаешь. Ты ведь можешь, я знаю. Единожды пустив тебя в свое сердце, едва ли кто забудет тебя… Что скажешь, ma chere?

— Езжай в Москву, Петруша, — ответила сестра, поднимаясь со своего места у окна, задержалась на миг подле брата, отвела пряди волос со лба ласково. — Поступай как должно, как нудят к тому обстоятельства. Реши все с поверенными Олениных. Все было уже кончено меж нами более месяца назад, когда я… tout est fini! [476] Еще тогда. Только я не поняла того…

Анна прошла к бюро и взяла тонкий ободок серебра с кроваво-красными камнями, недолго смотрела на кольцо, а потом вместе с письмом, что когда-то писала ночью в этой самой комнате, выплескивая свою душу словами на бумагу, убрала в потайной ящичек. Никогда более она не наденет его на палец…никогда более! Ничего не осталось от той любви, что захватила ее тогда так нежданно, обожгла душу пожаром. Только пепелище, как те черные остатки сарая для сена, что только и были после того пожара ныне. Прах и пепелище. Но Господи, как позабыть мне то лето, те руки и губы? Как не думать о том, что могло бы быть…?

Глава 30

Петр уехал в Москву в последних числах ноября, аккурат в Сойкин день, как звала его Пантелеевна, верившая во все приметы, что когда-то рассказывала ей еще бабушка в темной избе, прядя кудель.

— Сойка-вещунья летает нынче, — говорила она, помогая Анне с платьем, застегивая ряд маленьких пуговок на спине той. — К чьему окошку прилетит, тому и доля выпадет счастливая! Прикажи окошко-то отворить, просыпем пшена-то. Приманим до себя соечку…

— Не хочу, — покачала головой Анна. — Не хочу ни сойки, ни доли счастливой. Все едино ныне стало.

Знала ведь, что нельзя думать о худом, но все же отчего-то казалось, что не будет им более добра, не войдет в этот дом снова счастье. Не отпустит так просто из своих рук Петра князь, не позволит платить в рассрочку. А еще Анна до полусмерти боялась, что брат едет ныне почти один — только пара гайдуков помимо кучера при карете. Деньги-то немалые повезет по разоренной дороге от Москвы. Поговаривали, что лихих людей в эти дни развелось — не сосчитать по пальцам.

Или такое настроение пришло в ответ на громкие рыдания Полин, что вдруг расплакалась в передней, когда провожали Петра. В голос расплакалась. Как по покойнику завыла, неожиданно подумала Анна и перекрестилась тут же, гоня прочь подобные мысли.

— Не переменила решения своего? — спросил Петр, когда уже стояли на крыльце, ожидая пока подготовят в возке место для путника, положат горячие кирпичи, поставят погребец со снедью, что собрала Татьяна в дорогу для барина. Он положил Анне ладони на плечи, заставил взглянуть в глаза. — Еще есть время, подумай! Еще можно все поправить, ma chere… еще можно. Если пожелаешь, он сумеет простить…

— А я? Я смогу ли простить? — резко спросила она. — Поступай, как решили. Обратной дороги ныне нет. С Богом, mon cher, езжай с Богом! — она расцеловала его в щеки, а после размашисто перекрестила. Долго стояла на крыльце, кутаясь в шаль, глядя вслед отъезжающему возку. И боролась изо всех сил с желанием послать кого-нибудь вдогонку брату, сказать, что переменила решение, что не желает расторгать договор. Пусть лучше будут проданы земли под Москвой! Но не остановила, не крикнула, никого не послала вслед. Ушла в дом, ожидая пока подадут к крыльцу сани, чтобы в церковь ехать.

В храме было тихо, только иногда потрескивало пламя тонких свечей, что горели перед образами, лишившихся своих богатых окладов. Отец Иоанн, приезжая служить в образную усадьбы, часто жаловался на то, как пограбили церковь, и ныне Анна, впервые за долгое время ступившая под эти расписные своды, увидела, как скудно стало в той. Светильники и подсвечники, облачения церковные, покровы и хоругви, оклады с образов — все унесли с собой, прельстившись богатством драгоценных металлов и украшений. Покойные предки Анны и Петра, схороненные тут же, подле церкви, немало вложили средств на убранство, а ныне именно им предстояло восстановить украденное и побитое.

Анна долго стояла перед образом Андрея Первозванного, вглядываясь в черты лица апостола, словно ища некий ответ на множество вопросов, что кружились у нее в голове. Но ни образ, ни отец Иоанн, который принял ее исповедь после, и совета у которого она просила, не смогли ей помочь в этом.

— Бог милостив, и нам велит быть таковыми, — напомнил ей иерей, потирая замершие ладони. — Велел прощать…

Прощать… А как простить, когда не может никак улечься злоба и ненависть в груди? Когда иногда приходят сны, словно она своими глазами его предательство видит? И пусть сама оттолкнула его, пусть отвергла, обидела. Так ведь гоня, совсем не думала, что он может действительно уйти. И если бы любил, то разве ушел бы, разве так скоро открыл бы свои объятия для другой, чужой, ненавистной? Оттого не было благости даже под сводами храма, не было того покоя, что обычно приходит перед образами в душу. Поспешила уйти скорее, предварительно наказав отцу Иоанну отслужить поминовение сорокодневное за упокой души Марьи Афанасьевны.

Медленно, одна за одной, обрывались нити, связывающие ее с Андреем, с тем прошлым и будущим, что могло бы быть, да так и не сложилось. Ушла графиня, что могла перевернуть все одним махом, помочь Анне все вернуть на круги не своя. Хотя в смерть Марьи Афанасьевны верилось с трудом. Казалось, уехала она в Москву или в Петербург, да так занята, что и не пишет Анне. Или просто разочаровалась в ней, в ее решимости, ее возможности все исправить, не дать прежней истории повториться.

И был разорван брачный договор, о чем ей удивленно писала из Москвы Софи, послание от которой доставили вместе с остальной почтой спустя несколько дней после отъезда Петра:

«…Представьте себе наше удивление, когда прислали к нам записку от поверенного, уведомляя о том. Надеюсь то доверие, что установилось меж нами, то радушие, с которым писали мы друг другу, позволят мне задать вам вопрос о причинах разрыва договоренности былой. Ах, отчего…?»

Отчего? Написать бы отчего, да только разве положено девицам даже думать о том. И Анна вежливо и холодно писала в ответ, что такова ее воля, что время, проведенное в разлуке с женихом, окончательно убедило ее в невозможности такового союза. Она понимала, что тоном, заданным в письме, оттолкнет от себя ту намечающуюся еще недавно подругу по переписке, но приближать к себе кого-либо из окружения Андрея… Рвать так все разом, обрывать все нити до единой. И потому совсем не удивилась, когда в ответ пришла лишь такая же вежливая сухая благодарность за принесенные Анной соболезнования по поводу кончины графини.