Марина Струк - Мой ангел злой, моя любовь…

• Название: Мой ангел злой, моя любовь…
• Автор: Марина Струк
• Жанр: Исторические любовные романы

Позвольте пригласить вас ступить вместе со мной смело в эпоху Александра I, когда уже отгремели прусские сражения, что принесли славу героев русским офицерам и солдатам, и когда уже заключен Тильзитский мир, что оставил в душах тех же самых офицеров легкий налет разочарования.

В воздухе Российской империи уже можно без особых усилий уловить напряжение перед неминуемой войной с Францией, правитель которой уже планирует выдвигать следующей весной войска к Данцигу.

Нет, мы пойдем с вами не в столицу, где тоскует по так рано и так трагически ушедшему возлюбленному императрица, и не в Москву, которой только предстоит обратиться в пепел и руины. Мы с вами ступим в провинцию, где еще в силе правила жизни, присущие екатерининской эпохе, а проявление чувств и эмоций не подвергается острой критике светских матрон с лорнетами в руках, обтянутых митенками…

---

Андрей вышел от позиций своего полка на это поле, чтобы взглянуть на него еще до того, как придется выехать сюда в ходе сражения. Подле него ступал аккуратно по разбитой, изъезженной колесами земле, штаб-ротмистр Римский-Корсаков, знаменитый в полку и даже за его пределами своим ростом и физической силой, его давний друг и сослуживец. Они долго стояли молча и смотрели на это поле, совсем недавно еще заботливо обрабатываемое крестьянами из ближайших деревень имения Давыдовых, которому предстояло стать ареной для генерального сражения двух армий. В том, что оно будет таковым, уже не сомневался даже последний солдат в русской армии. Все ждали его. Все — от генерала до простого рядового, устав отступать, огрызаясь силами арьергарда на частые атаки французов, если те подходили чересчур близко.

Недавнее назначение главнокомандующим армии светлейшего князя Кутузова внесло в войска некую искру, разбудившую в душах огонь, медленно гаснущий с каждым днем отступления к Москве. Особенно пали духом, когда пришлось оставить Смоленск, этот «ключ к земле русской», как звали город меж собой. Андрей помнил, как открывали лавки купцы для офицеров, предлагая по самым низким ценам отменные вина, а то и вовсе даром, как суетились на улочках те, кто оставлял свои дома и нажитое добро, уходя в никуда. «Уж лучше вам, чем французам достанется», говорили тогда купцы, и было нечто в их голосах, что заставляло сердце больно сжиматься, опускать глаза, чтобы не видеть их растерянных лиц. Уже было известно, что город отдадут, что удержать его главнокомандующий (тогда еще генерал Барклай) не желает, а решительно придерживался намерения отступать далее, пока к Дорогобужу.

И еще Андрей помнил ту надпись на одном из домов города, писанную, верно, женской рукой, настолько ровным был почерк. «Прости нас, град!» Эта фраза еще долго крутилась в голове, когда уходили от Смоленска в полном безмолвии, только топот копыт по пыльной дороге да бряцание амуниции и сбруи. Прости нас, град, пылающий за спиной пожарищем, от которого ночь вдруг превратилась в день, глохнущий от раскатов канонад орудий!

От Дриссы, где Андрей снова встал во главе своего эскадрона, до Витебска, а после из Витебских земель до Смоленщины. Утомительные переходы длиною в световой день. Короткие перестрелки и только. Никаких серьезных боев. В основном, отступали, поднимая с дороги пыль копытами лошадей, шагом пеших солдат и колесами повозок и орудий настолько, что видно было в этих пыльных тучах только спину впереди едущего всадника. На несколько верст вперед и назад не было возможности разглядеть ничего, кроме этих пыльных туч, вздымающихся до самого неба. Дышать этой пылью было тяжело, даже не спасал эшарп, закрывающий нижнюю часть лица, что повязали многие офицеры, пытаясь укрыться от этой напасти, разъедающей легкие и вызывающей неудержимый кашель. Оттого к ночи, когда становились биваками, лица и часть шеи, незакрытая высоким воротом, были едва ли не черны от пыли и пота, а мундир серым. С наслаждением скидывал тогда Андрей запыленный мундир, подставляя ночной прохладе утомленное дневным зноем тело. Прошка лил на его руки порой драгоценную в эти дни воду, чтобы он хоть как-то смыл с себя следы перехода.

Некоторые офицеры настолько уставали за день, что наскоро перекусив, валились у костров или в наспех поставленных палатках наземь тут же, едва проверив своих людей, даже не приводя себя в порядок, зная, что следующим днем снова в спутниках будут пыль и летний зной. Остальные собирались у огня костра или в одной из офицерских палаток, разговаривали, куря трубки, играя в карты, распивая остатки вина, что по случайности находилось среди чьих-нибудь запасов. Но предположений уже не высказывали после дня, как оставили Смоленск, опасаясь сказать вслух то, что уже и так было ясно многим, отчего так тревожно сжимались сердца. Все ближе и ближе к первопрестольной… все ближе и ближе к Гжатским землям, добавлял мысленно Андрей.

Он еще от Витебска, когда уходили, написал всем своим родным, чтобы ехали за Москву, так было бы ему спокойнее за них. Просил мать проявить милость и взять с собой в дорогу Надин с дочерью, открыто уже говоря, что родную кровь не должно оставлять в беде, какие бы чувства не разделяли их. Он осознавал, что ныне, когда он так далеко, только мать сможет заставить невестку уехать в деревню. Ответ ему писала, по обыкновению, сестра Софи, что маменька и она вняли наставлениям Андрея и уехали в имение в окрестностях Коломны, что Алевтина Афанасьевна все же позволила Надин и ее дочери ехать с ними в карете, но жить та будет у родителей, в соседнем имении «для всеобщего лада и покоя». Пусть даже так, лишь бы увезли маленькую Ташу подальше от наступления французов, пусть лучше будет поболе верст меж ними и армиями, что с нетерпением ждут боя.

А вот тетушка предостережениям Андрея не вняла и еще в начале августа была в Святогорском. Сперва, как она писала, отправляла все ценности из имения в столичный дом, потом нежданно прихватил ее приступ камчуги, уложившей ее в постель на несколько дней. «Dieu merci [285], подле меня Маша, этот ангел, что помогает мне нынче, снимает мои тревоги и сомнения своим щебетанием, унимает печаль от нашей разлуки с тобой, mon cher, своим присутствием», писала Марья Афанасьевна.

Отчего-то тем, кто был на землях позади армии русской, казалось, что война не ступит к ним, не коснется своей дланью. Потому и были так спокойны на бумаге слова, не чувствовалось страха или сомнений в том, что француз продвинется так далеко. Зато Андрей видел, как бросали они после дома и нажитое добро, как торопились уйти вместе с армией, оставляя позади прежнюю жизнь. Видел их слезы, когда они смотрели с тоской назад. Нет, такой судьбы для своей тетушки он бы не желал, а уж тем паче, остаться в тылу французской армии, как случилось то со многими жителями Смоленщины, попавшими в западню, настолько скоро французы шли по пятам русской армии.

Андрей же видел выжженные поля и уничтоженные деревни, что лежали на одну-две версты вдоль трактов, ведущих к Москве от западных земель. Да, это было оправданной тактикой лишить неприятеля фуража, но в то же время он понимал, как нелегко придется тем, кто еще недавно не знал подобной горести — быть оставленным своими же солдатами на милость противника. Эта мысль преследовала не только его, ее обсуждали почти каждый вечер офицеры перед тем, как разойтись по своим местам ночлега. А после Смоленска, когда уже шли по исконно русским землям, совсем пали духом перед этим натиском неприятеля. После того, как видели лица мирных жителей, оставлявших свой город, после того, как наблюдали зарево пожарища за своими спинами…

Когда встали за менее чем с десяток верст от Дорогобужа, Андрей снова написал к Марье Афанасьевне, уже открыто умоляя ту срочно уехать прочь с Гжати, если та все еще оставалась в Святогорском. И просил узнать, что думают по поводу отъезда Шепелевы. Его душу наполняло неимоверной тревогой, что последнее полученное им письмо от Анны было отправлено из Милорадово по-прежнему. Он знал по письмам тетушки, что Михаил Львович вооружил своих крестьян, что намерен, если потребуется дать отпор неприятелю, «ежели тот будет землю его топтать своим сапогом французским», и опасался оттого, что Анна может остаться в тылу у француза.

«Безумие, принимая во внимание, что у того полон дом девиц!», горячилась в письме к Андрею Марья Афанасьевна. «Еще живы в Гжати те дни, когда холопы поднимались на своих хозяев [286], неужто запамятовал он? Не ровен час, обернут сие лезвие супротив него самого, как супротив барина. Давать оружие холопам категорически невозможно! Такова моя убежденность!» Сама графиня вооружать своих холопов против французов не желала. Считала, что в случае нужды те сумеют укрыться от супостата в лесах. Раз голова есть на плечах, то, верно, придумают, как им поступить, если французы ступят в окрестности Святогорского. И хотя Андрей пытался убедить ее в ином, Марья Афанасьевна вообще была уверена в том, что ее земли должна пройти стороной французская армия, ведь они были совсем не близко к трактам, по которым двигался неприятель, рвавшийся к Москве.

За тревогами о судьбах тетушки и невесты, что были неизвестны ему еще со Смоленска, Андрей почти не спал с ночи, проведенной близ Дорогобужа. Хотя сам Господь явно благоволил к уставшим кавалергардам в тот момент — встали на ночлег не в поле или на лугу, как часто бывало, чтобы позднее проснуться в одеждах, пропахших дымом костров. Повезло занять избы небольшой деревеньки, расположились с комфортом, если судить в сравнении с прошлыми ночевками. Такой ночлег редко выпадал, в последний раз останавливались в имении одного помещика под Витебском, откуда и послал Анне тогда Андрей свой маленький подарок ко дню ее рождения.

Тот помещик приехал сам в бивак, на который по воле судьбы расположились полки на принадлежащем ему лугу, пригласил офицеров к себе в усадьбу на ужин и ночлег, обещая отменно накормить. Он жил один — жена умерла от сухотной [287] за два года до того, дочери вышли замуж и покинули имение отца. Оттого и не желал уходить, да и бежать, по словам помещика, ему было некуда совершенно — кроме этой земли и деревеньки ближайшей у него за душой ничего не было.