Марина Струк - Мой ангел злой, моя любовь…

• Название: Мой ангел злой, моя любовь…
• Автор: Марина Струк
• Жанр: Исторические любовные романы

Позвольте пригласить вас ступить вместе со мной смело в эпоху Александра I, когда уже отгремели прусские сражения, что принесли славу героев русским офицерам и солдатам, и когда уже заключен Тильзитский мир, что оставил в душах тех же самых офицеров легкий налет разочарования.

В воздухе Российской империи уже можно без особых усилий уловить напряжение перед неминуемой войной с Францией, правитель которой уже планирует выдвигать следующей весной войска к Данцигу.

Нет, мы пойдем с вами не в столицу, где тоскует по так рано и так трагически ушедшему возлюбленному императрица, и не в Москву, которой только предстоит обратиться в пепел и руины. Мы с вами ступим в провинцию, где еще в силе правила жизни, присущие екатерининской эпохе, а проявление чувств и эмоций не подвергается острой критике светских матрон с лорнетами в руках, обтянутых митенками…

---

— D'accord [388], признаю, что питала к нему некую слабость сердечную, Петр, — сказала тихо и закрыла на миг глаза, чтобы не видеть, как вздрогнул брат. — Но она была легка и мимолетна, словно первый снег. Ты сотни раз питал схожие чувства к хористкам в домашнем театре, к дворовым девушкам, к барышням на балу. Я видела, ведаю о том, слыхала, как толкуют о тебе. Ты любил их глазами, но не сердцем. Так и я…

А потом смолкла, когда Петр бросил к ее ногам тонкую ленту из атласа, кривя губы, словно сейчас заплачет от досады.

— Ты вольна говорить о том своему нареченному, когда будешь оправдание искать! А мне же — прекрати! Лгать прекрати! Что ты позволила ему? Что?! Как ты могла?

— Есть только один человек, кого я пущу к себе так близко. И я позволила ему это, ты сам ведаешь о том, — медленно ответила Анна, с трудом шевеля побелевшими губами. — Этот человек — Андрей… и так и будет! Так и будет, слышишь?

Они долго молчали, буравя друг друга напряженными злыми взглядами, а потом Петр тихо проговорил:

— На образах, Анна. Только так поверю. Не сделаешь того — блудницей нареку. Ибо только блудница будет тебе именем в том случае.

Анна резко шагнула к святым ликам, что наблюдали с легким укором в глазах за ссорой брата и сестры из угла, сняла с полки образ Христов и коснулась того губами, крестясь другой рукой, четко выговаривая каждое слово из своей клятвы брату. Внутри все горело от обиды и злости, слезы комком стояли в горле. Но она сдержала свой гнев, понимая, насколько сама виновата в том, что ныне происходит в ее жизни.

— Ты заигралась, Анечка, — уже тише и мягче произнес Петр после, отводя глаза от ее обиженного взгляда. — Пусть даже он сам преследует тебя, но только ты виновата в том. Забылась, что уже не то время, когда легко и без вины можно флиртовать с мужчиной, что восхищение в его глазах может и иное принести. Не только слепое обожание твоей красы… Прости меня, — добавил еще тише. — Прости за слова мои злые, за то, что выслушать пришлось. За подозрения прости и за обиды нанесенные.

Она ничего не ответила. Вернула образ на полку, снова перекрестилась перед святыми ликами, освещенными скудным светом лампадки, а потом шагнула вдруг к брату, опустилась подле него на ковер, обняла его единственную ногу.

— J'ai peur, mon cher [389], - прошептала Анна, и он, как прежде, стал ласково гладить ее по волосам, неприкрытым чепцом. — Мне так страшно. Мне мнится все происходящее страшным сном, что никак не кончится… Я утра жду как манны, а оно все нейдет. Все нет рассвета, не луча первого солнца… Лозинский сказал, что французы могут идти обратно к границам по Смоленской дороге. Что непременно будут тут, в Милорадово, по пути, грабя и убивая… j'ai peur… что будет, коли придут сюда войска?

— Je vous dis que non [390], не случится того, — твердо сказал Петр. — Милорадово так далеко от тракта. В стольких верстах. На наши земли и не выйти ненароком, лишь дорогу зная сюда. Так что не думай о том, Анечка, не тревожься…

Они сидели молча некоторое время, а после Анна вдруг спросила, поднимая взгляд, полный надежды, глядя на Петра напряженно:

— Папенька сказал, что без вести сгинувший — еще не значит погибший. Что скажешь ты, Петруша, милый…?

Что он мог сказать? Только плечами пожать в ответ, мол, все бывает, надежно храня от нее истину. Потому что он знал, доподлинно знал о судьбе Оленина. По крайней мере, на начало осени. Да, он не солгал, говоря об одном из кавалергардов, встреченных в походном лазарете. Тот действительно сказал ему, что Оленин не возвращался вместе с остальными на позиции, и что судьба его неизвестна на тот миг. «C'est dommage»[391], - подумал тогда Петр, прикусывая губу. А после только глаза прикрыл, ожидая, когда приступят к осмотру его раненой ноги операторы. Такова судьба, увы! И смерть Оленина на поле боя только на руку ему, только на руку…

Но после Оленин вдруг снова появился на жизненном пути молодого Шепелева. Он сам не видел его, оттого и клясться может вольно в том. Лешка сказал ему в первый же вечер, когда горячка отступила от Петра, оставляя его в мире живых. Ротмистр был в их особняке на Тверской в тот день, когда русская армия проходила через первопрестольную, оставляя ту на милость неприятеля. Левая рука на перевязи. Грязный запыленный мундир. Встревоженный вестью, что Анны не было в особняке на Тверской уже более нескольких лет, он быстро ушел прочь. Но он был в Москве после того боя при Бородино. Оленин был жив!

Но к чему говорить о том Анне ныне, уговаривал свою совесть Петр. Впереди у русской армии столько сражений да и после того дня было, по крайней мере, одно. Кто ведает, будет ли милостива судьба к ротмистру и далее, благоволя ему в ратных делах? Так что он не будет покамест поправлять те слова, что сказал в ту ночь, желая обидеть, причинить сестре боль. Промолчит, выжидая. Ведь кто ведает, что может случиться далее. К чему обнадеживать ранее срока Анну? Оттого и промолчал, не сказал того, что знает. Поспешно ушел после из покоев Анны, боясь ненароком выдать себя. Ведь они так отменно знали натуры друг друга…

Спустя несколько дней в Милорадово прибыл французский офицер в сопровождении отряда кирасиров. Он привез, как позже выяснилось, приказ Лозинскому следовать в Гжатск, где всем офицерам велено было дожидаться императора. Это означало только одно — Наполеон оставлял Россию, частично разоренную и разграбленную, лишенную своего сердца — давней столицы, но несломленной, непокоренной.

Тем же вечером Анна впервые получила записку от Лозинского. Он умолял ее о встрече, пусть даже при свидетелях — слугах, но она отказала, несмотря на свое сожаление, что ей не удастся увидеть его в последний раз. Влодзимир стал близок ей, следовало признать это. И ее по-прежнему отчего-то влекло к нему. Но она понимала, что это совсем не то чувство, которое может связывать сердца, оттого и ответила отказом.

Вскоре Глаша передала ей очередную записку, удивившую Анну до глубины души, заставившую забыть о том неосторожном визите в ее покои, том нахальном поведении. Он смирялся. «Вы не желаете этой встречи, и я бессилен изменить вашу волю», писал он к ней и более не умолял в последний раз «коснуться лишь кончиков ее пальчиков, дабы сохранить это прикосновение в ларце своей памяти». Лишь просил отдать ему вместо этого касания какой-нибудь предмет, чтобы он помнил о ней, «своей душе, оставленной навеки позади».

Лозинский уезжал ранним утром, на рассвете, и у Анны было довольно времени обдумать, как ей следует поступить. Разум умолял не идти на поводу у тихого шепота сердца, которое твердило о том, сколь много сделал Влодзимир для нее и для ее семьи. Как он рисковал собой, чтобы защитить их, идя на поводу своих чувств. Она разрывалась на две половины: одна требовала забыть о Влодзимире, и даже в окно не глядеть на его отъезд, другая же не менее настойчиво настаивала на своем. Кроме того, Анна и сама вдруг подумала, что ей было бы приятно подарить что-нибудь в память Лозинскому. Дарила же она цветы иногда и ленты со шляпки, когда были скачки в уезде или просто в знак признательности. Да и кто проведает о том даре, убеждала она сама себя, страшась признаться, что ей хочется отдать что-то в память Лозинскому о ней и о том, что могло бы быть, но так и не случилось.

Она вышла на крыльцо, когда Лозинский уже садился в седло, с тоской отводя взгляд от окон ее покоев. Только-только занимался рассвет, окрашивая бледно-серыми красками небо на верхушками парковых деревьев. В доме еще спали, и Анна знала, что вряд ли об ее поступке прознают — Глаша проверила, где находятся домашние в этот ранний час.

— Аннеля! — Влодзимир тут же взбежал на крыльцо, но остановился в шаге от нее, взглядом предупреждающей о том. Ему так много хотелось сказать ей ныне, но слова отчего-то не шли в голову. Впервые он смутился в присутствии женщины, и это только раздосадовало его. Как и осознание того, что Анна ускользает ныне от него словно рассветная дымка.

— Adieu, monsieur capitaine [392], — тихо проговорила Анна, глядя в его лицо, словно запоминая черты. Он тоже смотрел на нее пристально, будто вбирая в память ее облик — тонкий стан, обтянутый бархатом пальто, волосы, заплетенные в одну толстую косу, перекинутую со спины на плечо, белый газовый эшарп на голове.

— Возьмите, — она протянула ему ладони, в которых лежало нечто завернутое в тонкую ткань. — Вы просили некую вещь в память обо мне. В благодарность за вашу благосклонность и доброту к моей семье я дарю вам ее.

Влодзимир не мог не поморщиться при ее словах. Анна намеренно говорила те слова, что он не желал слышать, намеренно указывала ему на причину, которые привели ее на крыльцо. Намеренно делала больно.

Но бережно принял в свою ладонь из ее рук тяжелую вещицу, а потом поймал одну из тонких кистей, принудил Анну ступить к нему ближе, подойти почти вплотную и заглянуть в его глаза, глядящие на нее с какой-то странной тоской из-под кивера.