Николай Копосов - Хватит убивать кошек!

• Название: Хватит убивать кошек!
• Автор: Николай Копосов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-348-2

Критика социальных наук — это ответ на современный кризис гуманитарного знания. Социальные науки родились как идеология демократии, поэтому их кризис тесно взаимосвязан с кризисом современного демократического общества. В чем конкретно проявляется кризис социальных наук? Сумеют ли социальные науки найти в себе ресурсы для обновления или им на смену придет новая культурная практика? В книге известного историка Н. Е. Копосова собраны статьи и рецензии, посвященные истории и современному состоянию социальных наук, и прежде всего — историографии. В центре внимания автора — формирование и распад современной системы основных исторических понятий.

---

Современная концепция общества неразрывно связана с идеей макросоциальных групп, которые чаще всего назывались классами. С момента рождения понятия общества в XVII–XVIII вв. идея классов была одним из его семантических полюсов. Понимание глобальной истории как истории классов и классовой борьбы сложилось (прежде всего во Франции) лишь немногим позже, чем сама идея глобальной истории. Оно восходит к политическому дискурсу Французской революции и в достаточно оформившемся виде встречается у историков эпохи Июльской монархии. На протяжении XIX–XX вв., во многом под влиянием марксизма, эта теория была так или иначе интегрирована практически во все национальные историографии. Расцвет истории классов пришелся на 1950–1960-е гг. XX в. — период максимального влияния марксизма.

Современные национальные государства, как правило, возникали в ходе буржуазных революций, которые, естественно, приобрели статус «актов основания» этих государств. Революция оказывалась центральным событием национальной истории, в котором сходились идущие из прошлого и ведущие в будущее нити. Такая история естественно рассказывалась как история формирования «коллективных персонажей» (т. е., как правило, классов) и их борьбы. Классическим примером здесь служат, конечно, Франция и Россия, где Октябрьская революция, уже в момент совершения осмыслявшаяся по аналогии с Французской революцией, также рассматривалась как центральное событие национальной, более того, мировой истории, излагаемой как история революций[215]. Оба эти события взывали к осмыслению не только во Франции и в России, так что их интерпретации неизбежно оказывали влияние на мировую историографию в целом. Но едва ли не в каждой стране имелся аналогичный «миф происхождения». Американскую историю, например, структурировали сразу два «акта основания» — революция и гражданская война. В этих событиях так же, как во французской и русской революциях, сходились и из них расходились причинно-следственные цепочки. В определенной мере подобную роль играли «Великое восстание» и «Славная революция» в Англии и объединительные войны в Италии и в Германии. Даже если большинство историков в XIX в. рассматривали революции в контексте истории политических институтов, понимание их как социальных конфликтов уже тогда было достаточно распространенным, а в XX в. стало преобладающим.

История классов и классовой борьбы существовала в разных вариантах, зачастую полемически заостренных друг против друга. Социальная история, понятая как история «формирования и стратификации социальных групп», могла быть введением в историю классовой борьбы. В таком случае акцент делался на экономических факторах социальной стратификации, а социальные группы понимались как антагонистические классы, которые были обречены вести между собой борьбу. Но социальная история могла быть также социал-демократическим смягчением воспетой революционными марксистами истории классовой борьбы и даже попыткой интегрировать опасную тему классов в либеральную и консервативную историографию. В таких случаях акцент делался на множественности факторов социальной стратификации и на несводимости многообразия социальных конфликтов к борьбе классов.

В логическом пределе подобные размышления вели к отказу от макросоциальной истории. Именно таким был путь школы «Анналов», в 1950–1960-е гг. усвоившей многие элементы классового подхода, а затем попытавшейся освободиться от них. Попытки рассказать историю XVIII–XIX вв. (и прежде всего историю Франции) как историю экономических и культурных процессов, в которых революции занимают подчиненное место[216], дали в 1970–1980-е гг. интересные результаты, но они означали переход от социальной истории к истории социокультурной, с чего, как уже подчеркивалось, началось «измельчение истории». Сегодня, когда классы оказались изгнаны из истории, на освободившееся место не пришло никаких альтернативных персонажей. Историю классов сменила микроистория, в которой классы подверглись номиналистическому разложению. Вместе с ними исчезла — в существенной части — «материя истории».

7

Кризис истории непонятен вне контекста кризиса национального государства. Глобальная в своей интенции история в реальном исполнении обычно оказывалась именно национальной историей. Она либо подменялась этой последней, либо складывалась из нескольких параллельных национальных историй. При этом национальная история и история классовой борьбы были тесно взаимосвязаны: ведь борьба за политическую власть как раз и происходила в рамках национального государства. Значительная часть исторических теорий и понятий более или менее эксплицитно предполагали именно этот исторический кадр. Так, идея равенства людей, фундаментальная для проекта Просвещения, предполагала национальное государство, поскольку реализовывалась в равенстве граждан перед лицом закона. Вне этих рамок бессмысленно и понятие гражданского общества. Тема установления равенства и гарантирующих его институтов была центральной темой большинства национальных историографий (прежде всего — французской, английской и американской). Культура также мыслилась в значительной степени как национальная, а культурная история — как история национальной культуры (характерно, что в рамках национального государства для решения проблемы культурной инаковости не было и нет интеллектуальных инструментов).

Современная история, особенно в решающий период своего формирования, в XIX в., служила идеологическим обоснованием проекта национального государства. Но и до XIX в., в частности в эпоху абсолютизма, всемирная история, если она не была церковной, обычно сводилась к истории государства. И в абсолютных монархиях, и в буржуазных республиках главным делом историков считалось патриотическое воспитание народа, так что можно сказать, что в XX в. именно история привела европейские нации на поля мировых войн. Поэтому Поль Валери и называл ее «самым вредным продуктом, выработанным химией интеллекта». Классическим примером здесь служит, конечно, «Прусская школа» Леопольда фон Ранке и его наследников, но националистические мотивы были никак не менее характерны для викторианской и даже для американской историографии[217]. Общеизвестна связь национальной истории и национализма в России (особенно в советский период). Догнать прусскую школу по части эффективности патриотического воспитания было задачей, которую эксплицитно ставила перед собой и небезуспешно решала французская республиканская историография 70–90-х гг. XIX в.[218] Созданный ею кадр национальной истории унаследовала ведущая историческая школа XX в. — школа «Анналов», кризис которой, собственно, и стал основой современного кризиса историографии.

Конечно, отношение социальной истории XX в., и прежде всего школы «Анналов», к прокрустову ложу национальной истории было достаточно негативным. Собственно, именно с возникновением социальной истории на грани XIX–XX вв. связана попытка отойти от модели национальной истории, которую стали теперь отождествлять с политической или событийной историей. Многие социальные историки были настроены скорее социалистически и космополитически, нежели республикански и патриотически (хотя всплеск национализма в 1914 г. показал слабость социалистического космополитизма). Позднее ученые школы «Анналов» стремились сделать историю «более широкой и более гуманной», поставив на место истории национального государства, которая была главным объектом их критики, историю человека во всей ее полноте — от экономического быта и социальных связей до религиозного сознания. После Второй мировой войны эта попытка была поддержана большинством левых историков в других странах. Именно с преодолением истории национального государства школа «Анналов» и ее сторонники связывали надежду на освобождение истории от политических идеологий и превращение ее в науку[219].

Но несмотря на впечатляющее расширение своей «территории», история даже в изложении школы «Анналов» не перестала быть биографией нации — «национальным романом», по словам Пьера Нора. Революция в исторической науке, провозглашенная Блоком и Февром, удалась лишь частично. Она обогатила историографию блистательными трудами и стала основой ее наивысшего подъема, но не смогла принципиально изменить свойственную европейской культуре идею истории и, в частности, разорвать связь между последней и национальным государством. Интеллектуальный горизонт французской историографии, необычно широкий в 1930–1950-е гг., сузился в 1960–1970-е гг., когда в основных трудах третьего поколения школы «Анналов» в центре внимания вновь, как и во времена республиканской школы, оказалась история Франции. «Гексагональное» видение истории сегодня многие считают причиной кризиса социальных наук в этой стране[220]. О том, как трудно преодолеть «франко-французскую» замкнутость и выйти за привычные пределы в осмыслении прошлого, свидетельствует факт, что даже наиболее радикальная из современных попыток обновления истории, поставившая на место «национального романа» мозаику «мест памяти», сохранила зависимость от национального кадра и ограничила свой предмет национальной памятью.