Иван Данилов - Лесные яблоки

• Название: Лесные яблоки
• Автор: Иван Данилов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1973

Книга рассказывает о деревенском детстве в годы Великой Отечественной войны. На фоне обыденной и подчас нелёгкой жизни раскрывается красота души человека, его любовь к труду, к своему краю.

---

Мишка улыбнулся:

— Ржавый… Дразнят так, потому что конопатый.

— А меня в нашем дворе звали Енька-Тренька, — просто призналась девочка.

Но нас это не интересовало. Посерьезнев, Мишка кивнул мне:

— Ладно, пошли.

— Вы на речку? — спросила девчонка.

— Да нет, туда вон. — Мишка неопределенно показал на лес.

— Тут дело одно, — подтвердил я и поймал насупленный взгляд друга. Но он зря волновался. Я помнил про уговор: поиски самолета держать в тайне.

— До свидания, — попрощалась Енька.

Мы промолчали. Было немного неловко и смешно разговаривать с ней.

Она казалась совсем не такой, как наши станичные девчонки.

И неделю спустя продолжались поиски утонувшего самолета. Речное дно возле Голого яра мы изучили досконально: обследовали каждую корягу, каждый камень, черневшие под водой, — никаких следов.

Июльский день дышал зноем, но мы так долго пробыли в воде, так нанырялись, что зуб на зуб не попадал.

— Айда на горячку, — позвал я, содрогаясь всем телом.

На песчаной косе припали посиневшими животами к горячему песку. В вышине плыли пушистые прозрачные облака, над отмелями метались кривчики и выспрашивали у кого-то: «Чьи вы, чьи вы?» Было покойно и хорошо лежать под теплым солнышком, на берегу своей реки…

Река детства — самая светлая река. Она первая учительница деревенской детворы. В ее закосках мы учились плавать, в ямах, под корягами ловили руками сонных налимов, на ее стремнины выводили утлые баркасы. На горячке, прижав руки к мокрой груди, делали песчаных орлов, тут же выкуривалась первая самокрутка, начиненная сухими листьями лебеды, сюда, робея, шли впервые с голенастыми невестами. Пусть она не широка и острова ее заросли камышом, но лучше этой реки нет на земле. Через много лет не раз и не два вспомнятся ее изломистые берега и песчаные косы, ее ласковые воды. Она напомнит об отцовском доме и о друзьях детства. Скажет, как вместе с Мишкой Железняковым искал ты самолет…

— Поесть бы теперь, — сказал Мишка, подгребая под грудь песок. — Ты смог бы съесть целую буханку хлеба?

— А то нет! — с готовностью отозвался я.

— Я и две уплел бы! — размечтался Мишка. — Лебеда да щавель все брюхо проели. А тут еще мать толченую колючку наладила варить. Намешает ее с кислым молоком, и ешь… А я, — Мишка засмеялся, — молоко глотаю, а колючку выплевываю.

Он помолчал, проводил взглядом крупный всплеск у камышей и спросил:

— Ты после школы на кого будешь учиться?

Я пожал плечами.

— А я на директора сахарного завода, — шепотом, будто выдавая секрет, признался он. — Сахар в сто раз слаще солодика. Помнишь, военные останавливались в станице? Двое у нас ночевали и дали мне кусок сахару. Вот такой! — Мишка показал кулак. — Только мать не повелела есть его сразу. Говорит, с чаем будем пить.

В последних словах Мишки прозвучало горькое сожаление. И я очень понимал его, потому что знал, как взрослые любят воду. Вот и моя мать часто говорит: «Ты соли́, соли́ картошку-то. Поешь да напьешься». Об этом я и теперь подумал, а сказал иное:

— Вот кончится война, и все будет: и хлеб, и сахар, и, может, даже халва.

Мишка раскрыл было рот, но сказать ничего не успел — из-за леса вырвался тяжелый гул самолетов и сразу придавил землю. Они летели высоко, выныривая из-за облаков.

— Бомбовозы. — Мишка стал считать их.

— Может, ястребки?

— Не-е, гудят сильно, — не согласился он.

Самолеты летели косяком, как большая стая ворон, и небо над лугом стало тесным и хмурым.

— Пойдем домой, — позвал Мишка, поднимаясь с песка. — Нужно корове повители нарвать, а то мать будет ругаться. — Он попрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха воду, и, вздохнув, пожаловался: — Как получили извещение на отца, мать только и знает плакать да ругаться.

— А мы же хотели к яблоне, — напомнил я.

— Ну давай. Только по-быстрому.

Возле каменной мельницы, где давным-давно, в старину, стояла наша станица, мы с Мишкой прошлой осенью приметили яблоню. На вид она мало чем отличалась от диких, но яблоки на ней росли прозрачно-желтые и на вкус совсем почти как садовые. Правда, тогда их было уже мало, мы даже не раскушали как следует.

Но зимой, когда собирали на фронт подарки, вспомнили про эту яблоню. У нас садов не было, а нам тоже хотелось, кроме варежек, послать бойцам еще что-нибудь. На перемене, увидев меня, Мишка сказал:

— Помнишь яблоню у мельницы?

И я его сразу понял…

Весной мы бегали смотреть, зацвела ли наша яблоня, — она стояла кипенно-белой. И еще несколько раз наведывались к ней.

В последнее время мы бегали к мельнице часто, караулили, чтоб никто раньше нас не оборвал яблоки.

Лесные яблони-дички… Где их только не встретишь на нашей земле — и на обрыве у реки, и в сухой степи, и на дне глубокого оврага! Неказистые, приземистые, растут они где придется, растут вольно, у всех на виду. Не обнесенные заборами, они дарят свои плоды первому встречному путнику. Мне нравятся лесные яблони, быть может, потому, что под ними прошло мое детство. Рыбалил ли с дружками-приятелями на реке или подгребал вместе с матерью в степи сено — всегда была рядом яблоня. Особенно хороши лесные яблоки поздней осенью, когда, бродя в одиночестве, увидишь под полуоблетевшим деревом несколько небольших плодов, поднимешь их с холодной земли и почувствуешь вдруг томительный запах ушедшего лета и еще чего-то несказанно-дорогого — то ли луговой ромашки, то ли своего ушедшего детства…

Но все это придет потом, через много лет после того дня, когда мы с Мишкой стояли у своей яблони.

Тяжелые ветви лежали прямо на земле, мы съели по яблоку, они еще немного горчили. Рвать было рано. Едва тронулись в обратный путь, как в небе опять загудело. Прямо над нами летел немецкий самолет, летел непривычно низко, и из него сыпались листки бумаги. Листки кружили над лесом, над табачной плантацией. Один отнесло в нашу сторону, и Мишка прямо в воздухе поймал его. Самолет немецкий, с крестами, а буквы на листках оказались русские — это сразу нас удивило.

Мы прочитали листок залпом: в нем что-то говорилось про донских казаков, про их храбрость, и мы соглашались с этим, хоть и не могли понять, почему это немец вздумал хвалить нас. Последние строчки ошеломили, в них было написано, что Советский Союз побежден и мирные жители Дона должны с хлебом и солью встречать войска фюрера.

— Побежден? — переспросил я, растерянно глядя на бумажку.

— Брешет, гад! — сказал Мишка, ища глазами самолет.

— А самолет, дойдя до леса и усеяв весь луг листовками, развернулся и летел уже назад.

— Брешешь ты, гад! — закричал Мишка и потряс кулаком. — Никто нас не победил!

— Дулю тебе, вот, вот!

— У-у, фриц поганый…

Мы презирали тот самолет, мы ненавидели его, как могут ненавидеть только мальчишки, бросались в него яблоками, грозили кулаками; мы растоптали бы его, окажись он на земле. Но самолет все так же низко летел навстречу, и казалось, ему не было до нас никакого дела. Мишка начал хватать с земли листовки и рвать их на клочки. Зажав несколько штук в кулаке, он, приплясывая, провел ими по некогда изрешеченному солью месту и бросил вверх. Самолет дернулся, накренился, и вокруг нас засвистели пули. Мы кинулись за яблоню и упали в траву. Тра-та-та-та, тра-та-та-та, — неслось сверху. Вжик-вжик-вжик, — отзывалось рядом с нами. Мы видели, как падали, будто подрезанные косой, стебли кагальника, сыпались сбитые яблоки. Мы лежали, прижавшись к земле, затаив дыхание. Самолет еще немного покружил и скрылся за лесом.

Когда все кругом стихло, мы осторожно встали, огляделись и бездорожно, через талы, побежали в станицу.

Возле леса нам встретился Колька Клок. Он был старше меня и даже старше Мишки, но все еще ходил в четвертый класс, потому что в каждом сидел по два, а то и по три года. Колька привык к этому и даже придумал оправдание — со смехом говорил, что у него больная голова, и в доказательство показывал белый клок волос на затылке.

— Лазили в моих закиднушках? — хмуро спросил Клок, загородив нам дорогу.

— Нужны они нам! — отозвался Мишка и лениво цвиркнул слюной.

— В нас немецкий самолет стрелял, — похвалился я.

— Загибай! — не поверил Клок.

— Больно надо…

— Побожись, — пристал Клок.

— Клянусь матерью и отцом! — выпалил я.

— Одурел, что ль, немчура?

Мишка с достоинством хмыкнул:

— А что мы, не русские, что ль?

— Он листовки бросал, мы их рвали.

— Тоже мне бойцы, — протянул Клок и пошел дальше.

И было видно: он завидует, что за нами, а не за ним гонялся самолет.

— Эй, — крикнул Колька, — завтра собирайтесь в степь! Все пацаны поедут…

На закате солнца в станицу вошла конница. Изо всех дворов сыпанули люди к школе, где остановились бойцы. Я сидел на крыльце и шелушил кукурузу, собираясь ее молоть. Уходя на ферму, мать наказала мне намолоть на кашу. Только я принялся за работу, как пришлось бросить все и бежать к школе. Вся площадь была запружена военными на лошадях и родничковцами. Играл духовой оркестр. Пробившись в середку, я раскрыл от удивления рот: под музыку танцевал высокий и белый как снег конь. Он выделывал такие коленца, что люди только ахали. Конь то шел, поднимая передние ноги в такт музыке, то начинал плавно кружиться, развевая пушистым хвостом. Молодой лейтенант сидел на нем, почти не держась за повод, и улыбался, поглядывая на удивленных до крайности людей.