Гелий Рябов - Символ веры

• Название: Символ веры
• Автор: Гелий Рябов
• Издательство: Бук-Мишель
• Жанр: Криминальный детектив
• Год: 1994
• ISBN: 5-85692-028-7

В настоящий сборник детективных повестей Г. Т. Рябова вошли остросюжетные произведения о правоохранительных органах, о чести, о подлости и долге. Герои, с которыми предстоит познакомиться читателю, не просто попадают в экстремальные ситуации, совершая подвиги или предательства, — они всегда и безусловно идут по острию, их жизнь — вечная и неизбывная проблема выбора.

---

Гелий Трофимович Рябов ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ КРИМИНАЛЬНЫЙ РОМАН

СИМВОЛ ВЕРЫ

…галлюцинации возникают также и вследствие ужаса, который охватывает человека, когда его жизни угрожает не столько реальная опасность, сколько неведомая и безжалостная сила, явившаяся, из небытия.

Мишель Гарде. «Руководство по психиатрии». СПб, 1913.

АЛЕКСЕЙ ДЕБОЛЬЦОВ

…И вдруг свечи оплыли и упали, но не стало темно, и царские врата распахнулись:

— Господь, воцарися, в лепоту свою облекися…

И голос (темный, без лица, вот он — передо мной):

— Кто ты?

— Алексей Дебольцов, болярин русской, и род к служению призван царем Иоанном.

Он темнеет еще больше (или свет за ним ярче?), и слова — будто короткий удар палаша:

— Твое время пришло.

Вышел и, повернувшись к храмовой иконе (глаза — в пол-лица и зрачки — в упор, выворачивают душу наизнанку), положил большой поклон: крестное знамение через лоб и грудь и два плеча — справа налево, потом руки крест-накрест и трижды в пояс: отче священноначальниче Николае, моли Христа-бога спастися душам нашим…

А из распахнутых настежь дверей — бельканто: спаси, Господи, люди твоя…

Бел снег, и черна земля под ним, прибитая вековыми копытами.

— Со-отня… Или нет: эс-каа-дрон! Для встречи справа, слу-ушай!

Некого больше слушать. И не для кого. Солнце над плацем — яркое, теплое, весеннее. Теперь оно светит всем. Господи, кто оседлал тебя, Россия, кто… Кто и когда зачал Антихриста, где вырос он и вот — одержал победу…

И у кого теперь слух и совесть? И для кого бельканто: Победы благоверному императору нашему, Николаю Александровичу… И еще: на сопротивныя даруя.

И вот главное: и твое сохраняя крестом твоим жительство…

Пленника жительство? Или павшего уже?

«Нынче же будешь со мной в раю…»

Трусость. Подлость. Измена. Будьте все вы прокляты.

Снег, две тысячи замерзших насмерть, уставших насмерть идут через степь. Бредут, подбирая мертвых. Не слышно стука колес, не ржут лошади, не поднимается над им мордами пар. Ледяной поход. В будущее. Прости меня, Господи…

— Эх, вашскобродь, да чего уж… Простил и сердца не держу. Потому — с кем не бывает…

Это Никита, денщик, младший унтер-офицер, служит с Новочеркасска. Новочеркасск… Две тысячи юнкеров и офицеров, гордость, гвардия, лучшие из лучших, шли со всей России, пробирались сквозь гибель, сквозь ад, сквозь огонь и ловцов. Не душ, но — тел…

— Вашскобродь, господин полковник, да ведь на пороге уже! Ваше превосходство, пожалуйте.

Вот он — талия-спичка, и залысины, и глаза волчьи, навыкате, и черная (теперь уже навсегда!) черкаска. Сух… Ох, сух!

— Ваше превосходительство!

— Здравствуйте, полковник. Простите, если не вовремя. Я…

«Я»? Как это «я»? Почему? Ты же упокоился в Брюсселе. Навсегда. Вон только что оповестили газеты: «Глава Российского общевоинского союза и Главнокомандующий Русской армией…»

— Петр Николаевич, я весь внимание.

Ну вот, слава Богу, прошло… Можно отдышаться. Надо же, как перевернулось. Где что и что за чем — поди разберись. Морок. Как он странно смотрит.

— Ваше превосходительство, я уезжаю. Бить жидов и грабить — не программа. Корнилов и Деникин предали государя, и идея выродилась — как могло быть иначе? «Не прикасайтеся помазанному моему!», а Корнилов арестовал императрицу и сказал, что уйдет, если учредилка вернет царя. Чему служим, ваше превосходительство?

— Алеша, у меня к тебе просьба. Ты кури…

Подвинул портсигар. Тяжелый, внутри — папиросы, гильзы без марки, значит — набивает сам. Спички… Надо же, горит… Дым. О Боже…

— В Петрограде осталась моя матушка. Вот сто рублей — золотыми десятками. Пусть уезжает в Финлянднию.

Протянул замшевый мешочек. Ого! Тяжел… Ну все, хватит!

— Петр Николаевич, вы… на самом деле? Вы, собственно, есть?

Внимательно посмотрел. Чуть-чуть с насмешкой.

— Дебольцов… Ты, по-моему, не склонен… Нет?

— А какой сейчас год?

— Восемнадцатый, Алеша… Но, согласитесь, это уже странно. Провал какой-то В никуда. Прощай, Никита. Служи. У меня отныне — другой путь…

Шел пешком, добирался на попутных крестьянских подводах. Их мало, все лошади и люди мобилизованы противоборствующими сторонами. Поэтому на исходе третьего дня ноги заболели так нестерпимо, что пришлось сесть в дорожное месиво (этот кусок степи весь, сплошняком — разъезженная, раздрызганная в слякоть и грязь дорога), снять сапоги и размотать портянки. Ступни — багрового цвета, полопавшиеся, похожие на сильно подгоревший хлеб. «Ну что, солдатик-соколик, худо?» Поднял глаза — калики перехожие, трое, патлатые, с котомками. «Плохо. Видать, пришел и мой черед». Не согласились: «Ну, про то один Господь ведает… Обопрись на нас». Двинулись. Шагов через сто упал — поволокли под руки. «Зачем вам, болезные…» — «Бог весть. А ты — не спрашивай».

Очнулся на полу в избе, русской наверное (в красном углу оклады чисто православные, без малейшего униатства), кто-то храпит на полатях, калики за столом, в кружок, слабый огонек коптилки (приспособили ружейный патрон), тени почему-то не отбрасывает (опять, Господи… Не то сон, не то — что…), разговор едва слышный, сразу же бросил в пот. «Ахвицер». — «А я говорю — ерунда». — «В любом случае нужно уходить». — «Ваня, ты шутишь! Мало ли чего при ем? К кому идеть?» — «Что ты предлагаешь?» — «Мы разведчики или манная каша?» — «Спятил… Он может услышать». — «Ну все. Я его кончаю». — «Только не стрелять…» Ну как опознали, как? Что увидели? На чем засекли? Нет времени думать — вон он ножиком уже сверкнул. Прости меня, Господи…

Выстрелил, выстрелил, выстрелил — они попадали будто карточный домик, никто и не ойкнул. С полатей свесилась баба в платке (или простоволосая?), закикала: кик, кик, кик (да ведь это она икает — от страха, дура, проикается и заголосит), — и снова выстрелил, баба свесилась, длинные волосы достали пола (значит — не в платке была), потом мальчишка спрыгнул, пополз к двери: «Не надо, дяденька, никому про вас не скажу», — мальчишка лет двенадцати, а что поделаешь, разве можно отпустить? На свою жизнь уже давно плюнул, а на дело — нельзя.

Выстрела не услышал, только заскребли ногти по двери и упали руки…

И снова степь на все четыре стороны, и ноги несли, или не чувствовал их? Сейчас бы к Максиму, милое дело, и Плевицкая — свечи горят, две гитары плачут, и слова, слова — в самое сердце:

Замела, замела-завалила
Все святое родное пурга.
И слепая, жестокая сила…
И как смерть неживые снега.

Только это позже, лет, эдак, через пять.

А пока вот такие стихи:

На заплеванном дворе
При веселой детворе
Расстреляли поутру
Молодого кенгуру…

Родители… Мама приходила вечером, поправляла одеяло, гладила по щеке, утром отец приглашал в кабинет: «Кадет Дебольцов, какова цель жизни?» — «Разумное, доброе, вечное. Если буду бороться — будут новая земля и новое небо, и времени уже не будет». Он брал на руки и вглядывался в лицо: «Твори желаемое и веруй в невидимое. Служи государю. Люби свой народ. И помни, что православие, самодержавие и народность спасут Россию во все времена».

Имение в Луге. От городка в девяти верстах озеро и деревня родовая — теперь уже не наследственная, и церковь и склеп под приалтарным спудом. Там — деды и прадеды. Если еще не выбросили…

Председатель Северной коммуны Зиновьев приказал бросить священные тела русских императоров и великих князей в Неву. (Ах, это позже, намного позже, сейчас же надо добраться до Омска, в Сибирь. Там спаситель, мессия. Он спасет всех.)

И вот — Москва. Белокаменная, златоглавая, кривая (тут надо бы вспомнить, как оказался, дополз, достиг. Но нет… Обрывки, сумятица. Щирые украинцы-петлюровцы, что ли? Черт их разберет, жовто-блакитных. «Мы все больше из Совдепии фицеров примаем, га?» — «А мне в Совдепию». — «Брешешь?» — «Святой истинный крест!» — «Пане хорунжий, це дило?» Почему-то пропустили. Потом — длинная и долгая «проверка» в «ЧК». «Белый?» — «Сам по себе». — «Не-е…» — «Почему, собственно?» — «Говоришь-то как? Интеллигхенция… А она уся — белая…» Снова отпустили).

Везуч… (Может быть, только пока?) Что ж, может быть, и «пока». Ничего не меняется, дан обет, и ждет дело, которое надобно исполнить. Явок в Москве нет (а может быть — не дали?), ну и черт с ними, «непредрешенцами»… Сергей (в нем еврейская кровь, это, конечно, не важно, он дрался великолепно, жертвенно и вообще: «Несть еллин, ни иудей, но все и во всем Христос») дал «явку». Собственно, это не «явка», это его жена. Она дочь профессора истории или искусства, он построил музей.

Сквозь сои, сквозь явь — рю Пастер, гостиница, пятый этаж, вонь и грязь, грязь и вонь — и в проеме дверей она: некрасивое «птичье» лицо, челка (ненависть к женщинам с челкой — с детства, бонна-француженка носила челку. «Мужчины любят челку, мальчик…»), «Проходите, я очень рада, вы виделись с Сережей?» — «Нет. Но вот посылка…» В посылке книги — редкие, ценные, их можно продать, она бедствует, эмигрантская пресса печатать ее не желает. А Сергей… Он служит «им». Он «переосмыслил». Он — «возвращается». Он получит пулю. Но еще не знает об этом. «Прочтите что-нибудь». — «Что?» — «Вы же знаете. Я верю прежним богам». И она начинает читать: