Николай Лейкин - В родном углу

• Название: В родном углу
• Автор: Николай Лейкин
• Жанр: Русская классическая проза

ЛЕЙКИН Николай Александрович (1841–1906) — юморист 80-х гг. Писатель огромной плодовитости — автор нескольких тысяч сцен и рассказов. Р. в купеческой семье. Служил в различных коммерческих предприятиях. С 60-х годов отдался всецело лит-ой деятельности. Сотрудничал в журн. «Искра», «Библиотека для чтения», «Современник», «Отечественные записки». С 70-х годов работал главн. обр. в «Петербургской газете». С 80-х годов стал редактором и издателем журн. «Осколки».

---

— Да надо, Леонидъ Платонычъ, ваша милость, немного понатужиться. Вѣдь это не для чего другого, а для здоровья. Иной разъ и не хочешь ѣсть, а сядешь къ столу, возьмешь кусокъ въ ротъ — и захочется. Вотъ яички всмятку. Вотъ это совсѣмъ легкое. Вотъ карасикъ жареный въ сметанкѣ. Смотрите, какъ онъ ласково глядитъ.

— Да вѣдь уже я сказалъ, что я не въ состояніи ѣсть — ну, и оставь меня въ покоѣ! — раздраженно крикнулъ Сухумовъ. — Можешь даже все убирать со стола. Оставь только молоко и кусочекъ хлѣба. На ночь, ложась спать, я стаканъ молока выпью.

Камердинеръ убиралъ со стола.

Сухумовъ, отложивъ двѣ книжечки дневника бабушки, складывалъ все остальное, вынутое изъ ящиковъ, обратно въ ящики.

— Скоро почивать ложиться будете, ваше высокородіе? — спросилъ Сухумова камердинеръ. — Вѣдь уже двѣнадцатый часъ.

— Когда сонъ хоть немножко клонить будетъ. А то что-жъ такъ-то валяться безъ сна? Да ты что? Ты отправляйся и ложись. Я самъ раздѣнусь и лягу. Приму брому и лягу.

— Не прикажете-ли, чтобы я рядомъ въ гостинной на диванѣ легъ? — не унимался Поліевктъ, все еще не уходя изъ спальни.

— Зачѣмъ? Что я? Вконецъ разслабленный, что-ли?

— Далеко моя-то каморка отъ электрическаго звонка. Заснешь и не услышишь. А тутъ коли ежели вамъ крикнуть меня — и готово.

— Что за глупости! Ложись, гдѣ устроился. Что можетъ случиться? А если что случится — два, три раза позвоню.

Поліевктъ поклонился.

— Покойной ночи, кудрявыхъ сновъ желаю вамъ, — сказалъ онъ. — Бромъ и ландыши на ночномъ столикѣ, туфли у кровати.

Сухумовъ остался одинъ.

VI

Пробило двѣнадцать часовъ, а Сухумовъ все еще не ложился въ постель. Онъ дожидался, когда ему захочется спать, но ко сну не клонило его, хотя онъ выпилъ лежку брому и запилъ его стаканомъ молока съ маленькимъ кусочкомъ хлѣба. Но вотъ и половина перваго, а спать ему еще не хочется. Онъ загасилъ лампу, принялъ ландышевыхъ капель и, снявъ только сапоги, не раздѣваясь, легъ на постель и сталъ читать записки бабушки при стоявшемъ на ночномъ столикѣ маленькомъ низенькомъ канделябрѣ о двухъ свѣчахъ. Въ послѣднее время онъ такъ очень часто ложился, если его еще не клонило ко сну, а затѣмъ, когда чтеніе въ постели навѣвало на него сонъ, онъ спѣшилъ раздѣться и ужъ укладывался въ постель подъ одѣяло, «набѣло», какъ онъ самъ выражался.

Дневникъ бабушки не былъ интересенъ. Она, проживя почти безвыѣздно десятки лѣтъ въ деревнѣ, говорила въ немъ только о себѣ, о дѣдушкѣ, очень мало даже о сынѣ и внукахъ, хотя и отмѣчала родины, крестины, дни смерти ихъ и похороны, а главнымъ образомъ описывала свое сельское и домашнее хозяйство, тщательно отмѣчая за каждый годъ количество снятаго и проданнаго хлѣба, овса, сѣна, насушенныхъ и насоленныхъ грибовъ, свареннаго ягоднаго варенья и другихъ заготовокъ. Въ дневникѣ отмѣчались даже дни, когда телились любимыя коровы, щенились и околѣвали ея собаки таксы, при чемъ бабушка заносила въ книжку даже тѣ клички, которыми она нарекала телокъ и щенятъ. Характеристикъ какихъ-либо знакомыхъ ей лицъ или пережитыхъ событій у нея въ дневникѣ вовсе не было.

Но вотъ Сухумовъ попалъ на страничку, гдѣ бабушка горевала и сѣтовала по поводу безвременной кончины своего сына, а его отца Платона Леонидовича. Бабушка записывала:

«Вчера привезли изъ-подъ Варшавы и погребли на нашемъ деревенскомъ кладбищѣ въ усыпальницѣ Сухумовыхъ-Подгрудскихъ сына моего Платона. Какое безысходное горе для меня!

„Вчера горе мое было выше слезъ. Я почти не плакала. Только горло мое сжимало что-то тяжелое, острое, какъ-бы медленно рѣжущее. Слезы не выходили наружу… Или, можетъ быть, я уже раньше ихъ выплакала.

„Какая безвременная, какая ранняя кончина! Сыну не было еще и тридцати пяти лѣтъ. Конечно, виноватъ своя небрежность: покойный не захотѣлъ полѣчиться отъ своей тучности, пренебрегъ тѣмъ лѣченіемъ, которое ему предлагали врачи, хотя и пилъ недѣли двѣ Маріенбадскія воды. Но какъ у него могла развиться аневризма аорты (это болѣзнь, отъ которой онъ скоропостижно скончался), у него, сына вполнѣ здороваго отца, долговѣчнаго дѣда и долговѣчнаго прадѣда по отцу? Дѣдъ его умеръ слишкомъ семидесяти лѣтъ, а прадѣдъ дожилъ далеко за восемьдесятъ. Да и мой отецъ съ матерью дожили до глубокой старости, сама я, слава Богу, здорова и молодую за поясъ заткну. Дѣдушка его, отецъ моего мужа, Игнатій Васильичъ уже старикомъ, когда во время пирушки хотѣлъ похвастаться передъ гостями, лошадиныя подковы руками разгибалъ и изъ желѣзной кочерги вензеля дѣлалъ, пятаки мѣдные пальцами сгибалъ… Двухпудовой гирей крестился“…

— Какая мощь! Какая лошадиная сила! — не утерпѣлъ чтобы не воскликнуть Сухумовъ. — Будто про героя богатырскаго эпоса читаешь, про какого-нибудь Илью Муромца или Алешу Поповича. А мы выродились. Это вырожденіе… „Оно ужъ съ отца началось“, — прибавилъ онъ мысленно и опять заглянулъ въ книжку.

Далѣе бабушка писала:

„Говорятъ, что сынъ Платонъ любилъ кутнуть, много пилъ вина, сидѣлъ на изысканной пищѣ, но вѣдь про дѣдушку Платона Игнатія Васильича мужъ разсказываетъ, что онъ могъ несмѣтно много выпить и никогда не бывалъ пьянъ“.

Сухумовъ опять отложилъ книжку дневника въ сторону на свободное пространство широкой двухспальной кровати бабушки, на которой лежалъ, и подумалъ:

А вѣдь не похожъ мой прадѣдушка на такого богатыря, какъ описываетъ бабушка. Я давеча видѣлъ его портретъ и довольно внимательно разсматривалъ. Развѣ художникъ погрѣшилъ? Живопись на портретѣ, дѣйствительно, не отличается особой художественностью. Мускулистъ онъ, коренастъ на портретѣ, какъ говорится, но вѣдь для такой мощи нужно быть и гигантомъ. Портретъ поясной, но и изъ поясного портрета можно судить о ростѣ оригинала“…

— Подковы разгибалъ и двухпудовой гирей крестился… — повторилъ вслухъ Сухумовъ и ему захотѣлось сейчасъ-же посмотрѣть на портретъ дѣда своего отца, а его прадѣда.

Покрякивая, онъ сѣлъ на кровати, спустился съ нея на полъ, надѣлъ опушенныя лисьимъ мѣхомъ свои туфли изъ оленьей шкуры шерстью вверхъ, взялъ въ руки канделябръ, при которомъ читалъ, и медленно поплелся въ диванную, гдѣ висѣли портреты его предковъ.

Пришлось проходить, кромѣ спальни, двѣ комнаты. Скрипнула давно несмазанными петлями дверь, трещалъ высохшій паркетъ подъ его ногами. Сухумовъ остановился. Ему сдѣлалось жутко одному въ пустыхъ комнатахъ. Разстроенные первы неврастеника давали се. бя знать.

„Ужъ идти-ли? Не отложить-ли до завтрашняго утра? — мелькнуло у него въ головѣ. — Вѣдь и завтра успѣю посмотрѣть на портреты. Что за спѣхъ такой!“

Но онъ тотчасъ-же ободрилъ себя и сказалъ. мысленно:

„Чего-же я трушу? Что можетъ быть? Что можетъ случиться? Вѣдь не ребенокъ-же я, чтобы бояться. Ужъ если я поднялся съ постели и пошелъ, то чего-жъ откладывать!“

Сухумовъ опять зашагалъ, шлепая туфлями.

Опять скрипнула вторая дверь. Во второй комнатѣ, подъ поломъ, возились мыши, и одна изъ нихъ тихо, но продолжительно запищала.

Сухумовъ снова остановился, но тотчасъ-же ободрилъ себя:

„Ребенокъ… Чего испугался? Вѣдь это разстроенные нервы и ничего больше. Настолько разстроенные, что даже бромъ не помогаетъ, не приводитъ ихъ въ порядокъ“.

Онъ перешагнулъ порогъ портретной и поднялъ надъ головой канделябръ. Портреты предковъ смотрѣли на него со стѣны, но самъ онъ тотчасъ-же зажмурился и сѣлъ на большой угловой диванъ, поставивъ канделябръ на мозаичный столъ.

„Вѣдь это что со мной? Вѣдь это одно изъ нервныхъ разстройствъ, одно изъ нервныхъ страданій, — разсуждалъ онъ, — Тутъ ужъ, пожалуй, и легкій психозъ замѣшался. Есть боязнь пространства… А это, должно быть, боязнь одиночества. Но надо пересилить себя, надо бодрить себя, надо заставить себя“…

Онъ открылъ глаза, поднялся съ дивана, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, поднялъ канделябръ съ двумя свѣчами надъ своей головой и отыскалъ портретъ своего прадѣда въ военномъ мундирѣ Александра I, въ густыхъ эполетахъ, съ воротникомъ, упирающимся въ мочки ушей.

На Сухумова смотрѣло суровое, гладко бритое, скуластое, темное лицо съ узенькими глазами, густыми бровями и волосами, начесанными на лобъ. Поражали необыкновенно толстыя, красныя губы.

— Вотъ онъ мой прадѣдъ, Игнатій Васильичъ… — проговорилъ вслухъ Сухумовъ, разсматривая портретъ. — Да, это былъ мощный человѣкъ… мощный… Это и по портрету замѣтно. Бабушка не преувеличиваетъ.

Сухумовъ хотѣлъ уже уходить обратно къ себѣ въ спальню, но вдругъ ему показалось, что портретъ прадѣда подмигнулъ ему. Сухумовъ вздрогнулъ и похолодѣлъ, но тотчасъ-же увидѣлъ, что портретъ насмѣшливо кивнулъ ему головой.

Въ одно мгновеніе Сухумовъ уронилъ канделябръ и закричалъ:

— Поліевктъ! Поліевктъ! Люди! Люди!

Ноги не держали его, и онъ самъ опустился на паркетъ. Съ нимъ сдѣлался обморокъ.