Александр Корделл - Поругание прекрасной страны

• Название: Поругание прекрасной страны
• Автор: Александр Корделл
• Издательство: Астрель
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-271-41630-9

Судьба романа «Поругание прекрасной страны» в СССР была неоднозначной.

В отличие от многократно переиздававшихся переводов других классических произведений эта книга мелькнула в начале 1960-х… а потом исчезла на дальних полках библиотечных хранилищ на долгие десятилетия.

Но почему так случилось? Что заставило бдительных советских цензоров усмотреть политическую крамолу в невиннейшей на первый взгляд истории взросления валлийского паренька, чья юность пришлась на бурное для Великобритании начало XIX века?

Этот маленький шедевр английской прозы, напоминающий лучшие романы Диккенса, впервые публикуется на русском языке без сокращений цензуры.

---

— Нет, — прошептала Мари.

Внизу, на Бринморской дороге, замигали фонари повозки, и до нас донеслось звеняще четкое цоканье копыт, отделяя нас от остального мира, делая нашу близость еще теплее.

— Нет, — прошептала Мари и дала мне оплеуху.

— Ах ты Господи, — сказал я. — Вот затвердила: «нет» да «нет». Скажи уж «да» для разнообразия.

— Давай ложку, — повторила она, и ее дыхание защекотало мне горло.

Я пошарил ледяными пальцами за камнем, нашел ложку и поднял над головой.

— Отвечай по правде и совести или сойди в геенну огненную к сатане. Кого ты любишь, Мари Дирион?

— Парня с Гарндируса, — сказала она.

— Ну так назови его имя.

— Йестин Мортимер.

— Ты клянешься в этой любви?

— Клянусь на черной Библии, — сказала она. — Трижды клянусь.

И я поцеловал ее в губы, куда дольше, чем полагалось по правилам, — надо было чмокнуть, и все. Мы теснее прижались друг к другу, и дыхание наше, сливаясь, превращалось в белый пар.

— Кого ты любишь, Йестин Мортимер? Отвечай по правде и совести или сойди в геенну огненную.

— Девушку из Кармартена, — сказал я.

— Ну так назови ее имя.

— Мари Дирион.

— Ты клянешься в этой любви?

— На черной Библии клянусь, — ответил я. — Трижды. Возьмешь ли ты мою ложку и будешь ли ты моей любимой, Мари Дирион?

— Да, — ответила она и поцеловала меня в губы.

Тогда я надел цепочку ей на шею, расстегнул платье и опустил туда ложку, но она так и осталась у горла, потому что мы лежали.

Как прекрасна была тогда Мари — когда, порозовев, она отвернула лицо.

— Она застряла, — сказал я. — Ну-ка, сядь и стряхни ее вниз.

Но она не шевелилась. А потом я почувствовал, что она дрожит, и дрожь эта передалась мне и разлилась по моим бедрам, и мне стало стыдно.

Белым и нежным было ее горло. Мягкой была ее грудь под негнущимися от холода пальцами. От прикосновения моей руки она содрогнулась и на миг перестала дышать. Впервые в жизни тронул я женскую грудь. В этом было чудо, и томление, и жажда коснуться запретного. А вокруг нас больше не было зимы. Холод исчез, и с поцелуями пришло тепло, и во всем мире остался только звук нашего прерывистого дыхания.

— Я очень грешная? — шепнула она.

— Такая грешная, что дьяконы не усидели бы на скамьях молельни, но мне все равно. Ах, Мари!

Она улыбнулась, и под темным изгибом ее губ сверкнули белые зубы, когда она прошептала:

— Дьяконы стоят сейчас у печей или милуются с женами в кроватях. — И она поцеловала меня по-новому, яростно. — Йестин, милый, отведи меня на Вершину.

Всем существом я понял, чего она хочет, ибо в ней была дикая беззаботность, которая захватила меня, сделала причастным ее страсти — таинственной и непонятной после долгих месяцев холода. Словно между нами звенел аккорд, пронизанный нарастающей красотой и мощью, чистый и ясный, как зов трубы; аккорд, который овладевал всеми нашими чувствами и выковывал из нас единое целое, как под молотом два куска раскаленного железа превращаются в один.

Луна скрылась, в небе серебрились легкие облака, а к востоку от Койти слышалось уханье сов. Ему вторили другие звуки: ветер вздыхал среди вереска, и шумно захлопала крыльями птица, которую мы вспугнули, поднявшись с земли. Вся природа звала нас с безжалостной силой. Первая ласка распахнула шлюзы желания. Я без конца целовал ее, растворяясь в этом колдовстве, забыв обо всем в неодолимой жажде владеть ею.

— Ты знаешь, что случится, если мы пойдем туда? — спросил я.

— Да, — сказала Мари. — И пусть! Теперь мы соединены по обычаю. Я уже слишком долго томлюсь по тебе, Йестин. Возьми меня.

— Пойдем, — сказал я и повел ее к тропинке.

Прекрасна в лунном свете женщина, которая станет твоей подругой.

Мы шли по вереску молча, рука об руку. Ночь стала беззвучной, потому что ветер затих, а воздух потеплел, обещая дождь. В непроглядной тьме над нашими головами прокатился далекий раскат грома, и над Колдбруком сверкнула зарница. Когда мы добрались до гребня Койти и перед нами встало зарево Гарндируса, по вереску зашуршали первые капли дождя.

— Ах черт! — сказала Мари. — Мы тут насмерть простудимся.

— Побежим? — спросил я, хватая ее за руку.

— Только не назад в Нанти!

— Вниз к Шант-а-Брайну, — крикнул я. — Через кусты к нему в сарай. На сене нам будет тепло — видишь вон там огонек?

— Кто отстанет, попадет к черту на сковородку. — И, подобрав юбку, она помчалась во весь дух, прыгая через камни, так что только голые ноги замелькали. Я кинулся за ней как безумный, крича, чтобы она остановилась. Вниз, вниз по крутому склону, а кругом уже бушевала буря, разрывая небо, заливая темную землю потоками воды. Тучи трескались в синих вспышках молний, и после секунды затишья ливень еще сильнее обрушивался на гору. Догнав Мари, я схватил ее за руку и потащил вперед. Она потеряла платок, и ветер трепал ее мокрые волосы. Смеясь, еле переводя дух, мы скатились с обрыва к скотному двору Шант-а-Брайна, перелезли через забор и побежали к сараю, где ветер ворошил прошлогоднее сено. Вверх по приставной лестнице — и мы уже на сене, и крыша чернее угля в одном футе над нами. Но не от бега бешено стучали наши сердца, когда я повернулся и приник к ее теплому телу.

— Не шуметь! — прошептал я. — А то Шант-а-Брайн стащит нас отсюда вилами. Не смеяться и не звать на помощь, или он на всю округу расславит, чем мы здесь занимались. Ты промокла?

— До костей. Если я останусь в этом мокром платье, он наверняка услышит, как я стучу зубами. На мне сухая только ложка!

— Меня ты можешь не стесняться, — сказал я. — Мне приходилось видеть тебя даже без ложки.

— Боже упаси, — засмеялась она. — Да ты, никак, думаешь, что я стану раздеваться для тебя в марте? Тогда-то был июнь!

— Ну так лежи смирно, пусть тебя сено высушит.

Буря бешено налетела на гору, исхлестала ее громом и ветром и так же внезапно унеслась прочь. Снова засияла луна и чисто умытые звезды.

— Вовремя началась эта гроза, — сказал я. — Загнала тебя со мной в сарай, и теперь тебе отсюда не выбраться.

Она лежала не шевелясь и дышала ровно и спокойно.

— Мари, — шепнул я, приподнявшись на локте.

— Ш-ш-ш, — сказала она. — Спи!

— Спи? Да что это ты? Или я, по-твоему, не побоялся Шант-а-Брайна, чтобы спать тут? Этим я могу заняться и дома у себя в кровати.

— Спи, — ответила она, — потому что я передумала. Только тронь меня пальцем, и я завизжу, как тысяча кошек, и сюда сбегутся дьяконы со всей округи.

— Опоздала, — сказал я, найдя ее губы. — Дьяконы стоят у печей или милуются в кровати с женами, как я с тобой.

И когда я ее поцеловал, она обвила меня руками и притянула к себе.

Странна и удивительна первая ночь любви.

Кровь закипает от поцелуя, все быстрее стучит сердце и делает стальными мышцы, впервые познающие буйную радость мужества… Пальцы дрожат и шарят, слепо нащупывая во мраке теплые места, а нащупав, сжимают до боли. И пленным нет пощады. Жгучая мука учащенного дыхания — и уже поднято копье. Развеваются знамена, встают леса, и мечи в сатанинском упоении пожинают урожай. Лук изогнут в руках лучника, и стрелы летят, погружаясь в рану, разрывая плоть, — таково право победителя. И благородно молчание, и не дыхание — лишь вздох.

И все это — часы, и все — секунды.

— Йестин, — сказала она.

Рассыпавшиеся по ее груди пряди волос были влажны под моей рукой, к плечам прилипло сено. Мы лежали рядом, слушая, как из смятенной тишины поднимаются звуки ночи; на ферме мычали коровы, в вереске шелестел дождь, и где-то грохотал Гарндирус, творя железо. Я поглядел на Мари. В слабом голубом свете блестели ее широко открытые глаза, устремленные на меня.

— Вот я и твоя, Йестин, — сказала она.

— Да.

И она засмеялась чудесным бесстыдным смехом.

— Ох, какая я грешница, — сказала она, — да и ты не лучше. Через год буду я гулять по поселку с двойней.

— Тебя еще раньше прогонят в горы библиями и палками, — отозвался я, целуя ее.

— Ну что ж, — сказала она, — за двух я получу столько же, сколько и за одного. Приголубь меня еще раз, милый. — И, целуя, она притянула меня к себе.

И я приголубил ее еще раз.

— Ты насмерть простудишься в этих мокрых тряпках, — сказал я и, приподняв ее, стащил с нее платье.

— Ого! — шепнула она. — Значит, теперь, чтобы тебе угодить, я уже должна раздеваться? И вот я лежу, голая, как девка, на сеновале с Йестином Мортимером. Вовремя началась эта гроза для парней с Гарндируса.

Я не ответил, потому что я был мужчиной.

Теплыми были ее губы, и дрожала она не от холода.

Глава восемнадцатая

Всю эту весну чартисты устраивали собрания, и в горы на их ночные сборища стекались рабочие даже из таких дальних поселков, как Херуэйн и Бланавон. Движение росло. Как общества взаимопомощи положили начало рабочим союзам, так союзы стали опорой новой Хартии. Из Лондона и Бирмингема приезжали чартистские агитаторы — люди вроде Генри Винсента, который одним словом мог увлечь за собой тысячу мужчин и одной песней изменить политические взгляды женщин. На заводах разбрасывали листки, их прибивали к воротам хозяйских поместий, и повсюду слышались крамольные речи против молодой королевы. Чартизм был проблеском надежды, он обещал свободу, и рабочие ухватились за него. Чартисты собирались открыто, чуть ли не на глазах у солдат, и на их собрания валом валили члены обществ взаимопомощи и союзов, посылавших приглашения и заводчикам. Даже с Гарндируса приходили через гору рабочие, как пришли Большой Райс, Мо и вся их компания в тот вечер, когда я впервые услышал Зефанию Уильямса из Коулбруквела.