Нина Демурова - Льюис Кэрролл

• Название: Льюис Кэрролл
• Автор: Нина Демурова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03568-3

Может показаться, что у этой книги два героя. Один — выпускник Оксфорда, благочестивый священнослужитель, педант, читавший проповеди и скучные лекции по математике, увлекавшийся фотографией, в качестве куратора Клуба колледжа занимавшийся пополнением винного погреба и следивший за качеством блюд, разработавший методику расчета рейтинга игроков в теннис и думавший об оптимизации парламентских выборов. Другой — мастер парадоксов, изобретательный и веселый рассказчик, искренне любивший своих маленьких слушателей, один из самых известных авторов литературных сказок, возвращающий читателей в мир детства.

Как почтенный преподаватель математики Чарлз Латвидж Доджсон превратился в писателя Льюиса Кэрролла? Почему его единственное заграничное путешествие было совершено в Россию? На что он тратил немалые гонорары? Что для него значила девочка Алиса, ставшая героиней его сказочной дилогии? На эти вопросы отвечает книга Нины Демуровой, замечательной переводчицы, полвека назад открывшей русскоязычным читателям чудесную страну героев Кэрролла.

знак информационной продукции 16+

---

По окончании службы граф повез их в Александро-Невскую лавру и показал Духовную академию, где около восьмидесяти юношей готовились к принятию сана. Друзья вернулись туда к вечерне, а позже гуляли по набережной и, пишет Доджсон, «любовались Николаевским мостом на закате: людские фигуры черными точками ползли по линии, прочертившей ало-зеленое небо».

День отъезда был отмечен приятным для Чарлза сюрпризом: пришел фотограф и принес снимки девочки, которые ее отец князь Голицын разрешил продать Доджсону. Чарлз записывает русскими буквами в дневник адрес фотоателье, скорее всего копируя его с карточки: «Артистическая Фотография, Большая Морская, 4». Собирался ли он заказать еще какие-либо снимки? Думал ли о друзьях, которые приедут в Петербург? Или — кто знает? — у него мелькнула мысль о возвращении в Северную Пальмиру?

В два часа дня путешественники сели в поезд, отходящий в Варшаву, приготовившись к утомительной поездке. Видно, для англичан, у которых на родине самые длительные переезды по железной дороге занимали не более двух-трех часов, российские расстояния и вправду были тяжелы. Недаром и Лиддон, и Доджсон жаловались на тяжелые переезды. Но при этом ни тот ни другой никогда не выражали неудовольствия по поводу пеших прогулок, пусть даже протяженностью 16–20 миль!

Глава тринадцатая ВОЗВРАЩЕНИЕ

Варшава показалась друзьям шумной и грязной; церкви, куда они заходили, гуляя по городу, в основном католические, сочетали, по мнению Чарлза, богатство с дурным вкусом — обильной позолотой, мраморными группками «уродливых младенцев, долженствующих изображать херувимов»; однако он оговаривает, что «в алтарях иногда попадались хорошие Мадонны». Гостиницу «Англетер», в которой они поселились, Доджсон называет третьесортной; правда, одно обстоятельство его с этим почти примирило: «В нашем коридоре обитает очень высокий и дружелюбный грейхаунд, который, стоит только на миг открыть дверь, заходит к нам в номер; он довольно долго грозил свести на нет труды полового, носившего воду для ванны, умудряясь быстро вылакать только что принесенную порцию».

По дороге в Бреслау Доджсон предавался размышлениям, которые запечатлел в дневнике: «Приятно было наблюдать, как по мере приближения к Пруссии зёмли становились всё более обитаемыми и возделанными — грубого сурового русского солдата сменил более мягкий и сообразительный пруссак — даже крестьяне, казалось, менялись к лучшему, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости; русский крестьянин с его мягким, тонким, часто благородным лицом всегда, как мне кажется, более походит на покорное животное, привыкшее молча сносить жестокость и несправедливость, чем на человека, способного и готового себя защитить». Вспомним, что это написано в 1867 году, спустя всего лишь пять лет после отмены в России крепостного права. Горько читать эти слова, но в них, верно, немало правды…

Чарлзу нездоровилось, и после непродолжительной прогулки и осмотра трех церквей — Святой Марии Магдалины, Святого Христофора и Святой Доротеи — он возвратился в гостиницу. Впрочем, вечером он всё же отправился с Лиддоном в «зимний сад», чтобы послушать «неизбежный концерт на воздухе, который так любят все немцы».

Проведя в Бреслау один день, путешественники отбыли в Дрезден, где посетили знаменитую картинную галерею. «Мне вполне хватило двух часов осмотра, — записывает Чарлз, — да и те лучше бы посвятить великой „Сикстинской“ Мадонне». На следующий день перед отъездом они возвратились в галерею, чтобы посмотреть знаменитую картину Корреджо «Рождество Христово», но Доджсон замечает в дневнике, что не может сказать о ней ничего, что укрепило бы его репутацию критика.

Записи в дневнике в эти дни звучат непривычно резко. Он весьма саркастически отзывается о спектакле в Королевском парке и даже замечает в какой-то связи, что «русские дети, как правило, некрасивы, а как исключение — простоваты». И это всего через несколько дней после того, как он приложил столько усилий, чтобы купить в Петербурге понравившийся ему фотопортрет девочки!

Лейпциг, Гиссен, Эмс… Наши путешественники проезжают их быстро, не задерживаясь ни на один день: ночуют — и дальше… Чарлз любуется пейзажем:

«…долины, которые вились в разных направлениях меж гор, до самых вершин одетых лесами, и белые деревеньки, ютившиеся во всевозможных укромных уголках. Деревья были настолько низкорослые, настолько одноцветные и шли так густо, что дальние горы казались покрытыми мхом берегами.

Этот пейзаж отличала одна неповторимая особенность: старые замки выглядели так, будто их не выстроили, а они сами выросли на вершинах скалистых утесов, высившихся там и сям среди деревьев. Я никогда не видел архитектуры, которая так отвечала бы духу места. Казалось, старинные архитекторы каким-то тонким чутьем выбрали такую форму, цвет и расположение башен с их заостренными шпилями, такие неброские оттенки светло-серого и коричневого для стен и кровель, что воздвигнутые ими здания выглядели столь же естественно на своих местах, как вереск или колокольчики. В них, словно в цветах и скалах, не ощущалось никакого иного смысла, кроме покоя и тишины».

Остановившись в Эмсе, друзья провели остаток дня «в прогулках по этим дивным местам — где людям нечего делать и для этого есть целый день. Здесь, несомненно, можно от души насладиться бездельем». Днем покупали в городе дрезденские фарфоровые фигурки, слушали музыку в курхаусе[103]; вечером поднялись на гору, возвышавшуюся над Эмсом, откуда наблюдали заход солнца. Позже, отправившись на концерт, обнаружили, что в соседнем помещении идет игра в «красное и черное» и рулетку. «Зрелище, интересное для неискушенных, — замечает Чарлз. — Лица игроков почти ничего не выражали, даже когда они проигрывали большие суммы; лишь изредка мелькало какое-то чувство, тем более сильное, что его подавляли. Женщины представляли собой зрелище еще более интересное, а потому и более грустное, чем мужчины: поглощенные игрой, старые и совсем молодые, они казались безвольными существами, загипнотизированными взглядом хищника». Лиддон с болью записывает в дневнике: «Тяжелее всего для меня было видеть среди игроков едва оперившихся юношей и древних стариков, полностью поглощенных игрой», — и, словно подчеркивая контраст между людскими страстями и «равнодушием природы», прибавляет: «Прекрасная безоблачная ночь».

С грустью друзья покидали Эмс, где обоим хотелось побыть подольше. Утром 6 сентября они сели на пароход, идущий вверх по Рейну до Бингена. Чарлз записывает:

«День выдался великолепный, и хотя мы купили места на корме (считающиеся самыми роскошными согласно теории, которую я никогда не мог до конца понять), всё время плавания (4 или 5 часов) я провел на носу, глядя на пейзажи, разворачивавшиеся передо мной по мере того, как мы плыли по реке, петлявшей меж холмов. Конечно, зрелище это было весьма однообразным, чтобы не сказать монотонным: одна за другой вставали передо мной покрытые редкими виноградниками, а то низкорослыми деревьями горы с заостренными вершинами, у подножия которых ютились там и сям деревеньки или лепился к скале замок диковинного вида, чаще всего подсказанного формой самой скалы (парижские лавочники назвали бы эту архитектуру extraordinaire, forcé[104], однако оторваться от этого зрелища я не мог)».

Начался, по словам Чарлза, «последний отрезок нашего путешествия». Переночевав в Бингене, утром друзья выехали в Париж, куда прибыли около десяти часов вечера и остановились в отеле «Лувр», в комнатах на пятом этаже.

Утром Доджсон отправился в церковь, где капелланом был их соотечественник Арчер Гёрни, служивший ранее викарием в Букингеме, известный как автор нескольких томов стихотворений. Его проповедь показалась Чарлзу «эксцентричной, но весьма интересной». По дороге в церковь он встретил еще одного соотечественника — Джорджа Торли из оксфордского Уэдхем-колледжа — и договорился отправиться с ним днем на прогулку в Булонский лес. Они прошли парком Тюильри и Елисейскими Полями, получив таким образом «неплохое представление о том, какими красотами в виде парков, садов, фонтанов и проч. располагает этот прекрасный город». Чарлз не описывает в дневнике свои впечатления от прогулки по Парижу, а только замечает: «Увидев всё это, я больше не удивляюсь тому, что парижане называют Лондон triste[105]». Интересно, что почти тот же отзыв о мрачности англичан (английском сплине) находим в написанной за несколько лет до того повести Диккенса, в которой рассказчиком выступает француз по рождению, заброшенный судьбой в Англию: «Столкнись он с мистером Сплином на земле Франции, он бы наверняка остолбенел от изумления. Но мистер Сплин на английской почве — это всего лишь одно проявление мрачности национального британского характера. Пресловутый британский сплин — тому причина, британская склонность к самоубийству — следствие…»[106]