Александр Круглов - Сосунок

• Название: Сосунок
• Автор: Александр Круглов
• Жанр: Историческая проза

Трилогия участника Отечественной войны Александра Круглова включает повести "Сосунок", "Отец", "Навсегда", представляет собой новое слово в нашей военной прозе. И, несмотря на то что это первая книга автора, в ней присутствует глубокий психологизм, жизненная острота ситуаций, подкрепленная мастерством рассказчика.

---

— Приготовиться! — распорядился штабной — почему-то уже не в полный голос, а негромко, словно боясь, что и немцы уже могут услышать его. — Все по местам!

Что значит не из артиллерии, не командовал никогда, видно, пушкой, орудийным расчетом. Общевойсковой, скорее всего, из пехоты: не по уставу командует, не так точно и четко, как давеча отдавал команды "курсант". И это почему-то и вовсе лишило Ваню всякой уверенности, пронзило душу тоской. И он с отчаянием устремил повлажневший, лихорадочно блуждавший взгляд туда же, в просвет, за кусты, куда напряженно, с тревогой смотрел и штабной. Там явно уже что-то двигалось, скрытое тучами дыма и пыли, поднятой в разрывами, и тем, что уже надвигалось сюда. Сердце сжалось у Вани, почувствовал, как задрожали руки и ноги, прохватило вдруг стылой влажностью плечи, шею и лоб, зазнобило всего.

"Все, начинается, — даже не осознал, нет, а скорее ощутил он всеми своими охладевшими враз потрохами. — Сейчас… — Уставился застекленевшим заво роженным взглядом туда. — Вон, вон… — Что-то мрачное, темное скользнуло там, вдалеке. И так не хотелось Ване верить в то, что это они. Так не хотелось!.. Скажи до войны ему… Намекни только, что можно, что дадут ему из орудия пострелять. Из настоящего боевого орудия. Так бы, наверное, и набросился на эту возможность, всю ночь бы, наверное, накануне от счастья не спал. А тут, сейчас… Вот оно, счастье это, — орудие. Все в твоей власти, только стреляй. А ему не хотелось. Бежать хотелось. Бежать! Бросить все — и пушку, и людей, что с ним, подчиненных ему. Только бы не встречаться с немецкими танками. Не видел ни разу ведь их. Никогда. Только на картинках, на фото, в кино. Столько слышал о них — непробиваемых, неодолимых, стремительных. И зачем они на них прут? Зачем именно сюда? Разве некуда больше? Нет других?

Но тучи пыли, клубясь, надвигались. Все ближе и ближе. Чуток, правда, в сторону будто бы взяли, наискосок.

"Так, так! — воспрял, задохнулся на мгновение Ваня. — Туда давайте, на тех! На других! Не надо, не надо сюда!"

Куда там еще было Ване в жертву себя приносить? Ни опыта, ни подготовленности, а оттого и уверенности в своих силах, веры в себя у него еще не было. Да и откуда? Знал только… Врезалось в мозг, в душу, в самую плоть… С кровью слилось. За неделю вогнали в него (с этим справились командиры прекрасно): усвоил навечно — надо стоять. Насмерть стоять! Другого для него выхода нет. Только стоять. Как в присяге: "Клянусь… жизни своей не щадя… а если… пусть покарает меня…" Снова увидел под дулами тех двоих и тех, что сам комполка у капэ уложил…

— Быстро! Готовься, готовься, ребята! — как сквозь вату в ушах, сквозь вязкий туманный заслон услышал Ваня негромкий, сдавленный голос штабного. — Начнется сейчас!

И сам не зная, куда себя деть, где в бою место командира орудия, что ему делать, какие точно команды следует отдавать, штабной только возбужденно, пригнувшись, метался на тесной полянке и горячо руками размахивал. Но общие призывы его Ване мало чем помогали. Да и всем остальным — и Пацану, и Голоколосскому, да и кавказцам. Все растерялись, не знали, что jnls делать. И пушка продолжала стоять по-походному: станины сведены, ствол задран вверх и пристопорен к ним, замок заклинен, оконце на щите перед при целом зашторено.

Первым нашелся, вышел из шока Голоколосский. Понимал: не сделают этого — их сейчас перебьют.

— Орудие к бою! — выкрикнул он.

Великое дело команда: четкая, точная, знакомая всем. Без нее в смертельном бою — хуже нет. И хотя немногому успел расчет научиться на марше, да и за те пять — десять минут, пока впервые прямой наводкой расстреливали вчера вражеский пулемет; хотя и осталась тогда от их команды всего половина и вместо выбитых вчера номерных подкинули каких-то двух пехо тинцев, до того никогда и не видевших близко орудия; и хотя нет больше у них командира, а пушки и вовсе не наша, чужая, незнакомая совсем никому… А всетаки, когда есть хоть один мало-мальски смекалистый, решительный, берущий все на себя, можно уже воевать. — К бою! — так и ударило всех больно и резко.

Ящерицей кинулся к сошкам Пацан. Тревожно забегал по ним, по станинам глазами, зашарил по пестро окрашенному металлу детской юркой рукой.

"Вот, нашел, — сообразил он почти сразу. — Тут же, где и у нашей… Только цепочка… И рычажок… Вот, вот, на запорной чеке! — соображая, как его повернуть, было запнулся на миг. Но тут же, ухватившись рукой, потянул рычажок на себя. Он не поддался. Еще раз, сильней… Чека надежно сидела в гнезде… — Может, — мелькнуло, — с секретом каким? — На всякий случай с силой пнул рычажок каблуком. Он повернулся, и чека сама, звонко щелкнув, вырвалась на треть из гнезда. — Хитро! На пружине!" — подумал. Станины сами собой чуток разошлись. И Яшка стремительно, яростно гаркнул:

— Давай, разводи!

Но штабной и кавказцы стояли, все так же полусогнувшись, не высовываясь из-за кустов, не поняв его — чего ему от них надо.

— Тяни! — взвизгнул, взмахнул рукой Пацан. И, показывая пример, ухватился за рукоятку на самом крае левой станины, у сошника. — Ну хватай же! Тяни! — матерясь, кивнул на ту рукоять, что торчала на другой, на правой станине. Кавказцы, молодцы, разом ринулись к ней, сразу сообразили теперь, что от них требуют. — А ты? — должно, позабыв, а может, и не желая в эту минуту думать о том, что перед ним командир, гаркнул Яшка истошно штабному. Тот растерялся сперва. Но, видать, трезвый, простой, обижаться не стал. Сразу прикинул: у правой станины двое, а этот, что командует им, один. И тоже проворно вцепился вместе с Яшкой в рукоятку левой станины. — Потянули! — уже весело крикнул Пацан. И станины пошли — одна от другой, словно лапки у циркуля, в разные стороны. И разошлись.

— Эх! — взвился вдруг заливисто, весело, Яшка. — Прямо как ножки, а? Когда раздвигаешь у баб! — хохотнул, взвизгнул порывисто, лихо. Шало повел головой, подмигнул.

Мальчишка-мальчишка, а кое-что уже испытал. Успела война научить.

Случилось это на Чушке. Собрали из соседних деревень всех баб, детей, стариков — ров противотанковый рыть. А ночами в темном бараке, греясь, сушась после дождей, тесно прижимались друг к другу. Здесь впервые в жизни Яшки все и случилось: с сельской почтаркой, темной, кудрявой, худущей, словно доска, и вдвое старше его. Она первая принялась тискать его, обнимать, целовать. А потом потянула и за штаны. Да и сам Яшка уже весь горел. Давно, не один год, предвкушая, страдая и мучаясь, для этого зрел. Неделю после той ночи не отставал ни на шаг от нее, даже днем. Ходил возбужденный, гордый, счастливый. Пока не разослали их в разные стороны. Сперва словно потерянный ходил, несчастный, придавленный. Тосковал, страдал ночами по ней. Но недолго. Другая нашлась. Тоже старше его и тоже без мужа — на фронте давно. И пошло, и пошло… Сам стал уже эту радость искать. Пока не забрали наконец на фронт и его.

И очень хотелось Яшке сейчас показать, что и он не зеленый, не хуже других, тоже уже все испытал. И не страшно вовсе ему. И перед самой опасностью смерти, в глаза глядя ей, может о бабах, об интимном, сугубо lsfqjnl говорить, открыто и просто шутить как с равными равный — даже с такими, как много поездивший и повидавший всего инженер, как штабной, да мало ли кто…

— Развели! — опять озорно подмигнув, сделав бесстыдно откровенно руками, закатив сладострастно глаза, нарочито встал он точно между станинами. — Раски нулись ляжки у Машки, и..! — Но не допел, как в том, видать, нуждалась его душа, должно, тем самым отгонявшая страх от себя и напускавшая недостающие ей взрослость, уверенность и глубинное, зрелое презрение к смерти.

Кавказец, помоложе который, постройней, с картинно писаным строгим лицом, непроницаемо, жестко взглянул на него, с отвращением пробормотал чтото по-своему, резко выпрямился, поднялся на миг во весь рост над кустами и снова присел, сурово уставясь угольно-черными бездонными глазами в молодого, но грязного уже и, видать, болтливого, и пустого солдата. И ждал с нетерпением, с каким-то внутренним превосходством над ним его же следующей, новой команды. Ждал, не приняв или просто не все поняв по-русски из Яшкиных прибауток, восторгов и откровений.

И напарник красавца, постарше, поплотней, пониже ростом грузин (наверное, грузины оба, судя по внешности, по гортанным резким звукам, по интонациям), тоже ждал. Ждал, как ни странно, и штабной указаний — от мальчишки совсем, как от взрослого замкового, того, что первым нашелся крикнуть нужный приказ. Ждал… Все ждали: что еще прикажут артиллеристы?

И Яшка тотчас это все уловил. На мгновение его пронзило ощущение своей небывалой и неожиданной значимости. Еще живее распахнулся весь сразу, в се кунду будто взрослее, значительней стал. Довольный, удало, даже чуть с упоением закричал:

— В корни сошки давай! В корни! В корни давай упирай! — и сам первым стал направлять свою левую сошку под корень небольшого шиповника, с еще довольно свежей листвой и ярко горевшими гроздьями ягод, посеченных, оборванных, правда, но неожиданно, как-то поразительно неправдоподобно здесь, сейчас пылавших своим живым, вечным, мирным огнем. А ягоды терна рядом синели и, дозревая, тоже наливались уже бархатистой неровной густой чернотой.