Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

• Название: Вожделенное отечество
• Автор: Владимир Ерохин
• Издательство: Laterna Magica
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

Роман-хроника о судьбе России ХХ века, о личном опыте автора и общении с отцом Александром Менем и другими знаменательными людьми.

---

Писать об этой книге трудно. Все там своё, знакомое, надоевшее и вечно новое, волнующее.

И о любви... Большая, вечная. "По утрам я любуюсь профилем моей жены"... И — мурашки по спине.

Книга, которую все время сам дописываешь, додумываешь, дополняешь и не можешь от неё отказаться.

Книга-импульс.

М. Плющ

Рецензии

Мира Плющ ОБ ОДНОЙ КНИГЕ (попытка рецензии)

Литература – вторая реальность. Как это трудно и как мощно — суметь выразить любую мысль.

В. Ерохин

Старая дача в Лианозове. Посёлок, обречённый на уничтожение, — безжалостно наступал город. Но пока… Пока было замечательное летнее утро, буйствовала густая свежая зелень, а во дворе на лужайке – оживлённая толпа знакомых и незнакомых мне людей. Кое-кого я знала: они привели меня сюда, и один из них – Пётр Старчик – диссидент, известный композитор. Были здесь и известные художники со своими картинами и незнакомые мне люди. Кто с музыкальными инструментами, кто с чем. Сначала мы просто бродили по лужайке тут и там, а потом все это общество как-то организовалось и началось осмысленное общение. На сочной свежей траве художники разложили свои картины, и они ожили, заискрились. Хозяин дома – Владимир Ерохин – с саксофоном ходил от картины к картине, и саксофон пел об их прелести, о прелести нашего собрания, нашей готовности понять друг друга.

И мне вдруг тоже так захотелось что-то своё, самое сокровенное, неясное ещё мне самой из своих рук бережно переложить в эту прохладную свежую траву, а Володя пусть бы пел об этом на своём саксофоне.

Остановились у картин хозяйки дома – Раисы Гершзон. Тогда, по-моему, это были чуть ли не листки из ученической тетради со странными причудливыми какими-то снами, поражающие строгой отрешённостью, глубиной и высокой простотой.

— Что это? Что вы рисуете? – спросила я.

— Не знаю, сама не знаю, моя мама, она сейчас живёт в Израиле, говорит, что я рисую Израиль. Я там никогда не была.

Это потом эти рисунки станут знакомыми, привычными, а сейчас задевали странной прелестью своею.

А потом кто-то играл на альте, и чудные мелодии прямо с нашей лужайки поднимались к небу.

П. Старчик мощно пел великих поэтов, а Володя аккомпанировал ему на скрипке и флейте, и была ещё общая трапеза, а к вечеру разбрелись все по углам.

Все делалось вроде само собой. Никто ничем и никем не руководил.

В одном из уголков дома, утонувшем в сумеречном свете, я услышала молодой энергичный голос, читавший такое! такое! что я остановилась и не могла уже уйти.

Это была явно диссидентская литература, но другая, не та, которую всю я жадно прочитала за эти годы. Она была новая, свежая, другая. Это другое, новое поколение говорило о нашем прошлом, настоящем с блеском, едкой иронией, юмором, мудро и беспощадно.

— Что это? Что вы читали? – спросила я Володю Ерохина, когда чтение кончилось.

— А это я пишу книгу, это главы из книги.

Я никогда не могла забыть этого чтения. В тот день много было интересного. Но Володя, его молодость, энергия, музыкальность и эта книга! И те рисунки на траве!

Так тот солнечный день и вломился в нашу жизнь и остался в памяти и живёт в ней по сию пору.

Знакомство наше продолжалось. И я иногда решалась спрашивать:

— Ну, как книга?

— Да пишу вот. Но… некогда…

Ну и вот она, эта книга, роман с теми загадочными, как сама жизнь, рисунками Раисы Гершзон. Владимир Ерохин. «Вожделенное отечество».

Она и сейчас поражает новизной, оригинальностью, свежестью.

Мне кажется, что, вообще, само понятие романа претерпело за это время серьёзные изменения.

Ну как сейчас писать романы? Придумывать сюжеты? Но жизнь, и особенно жизнь в нашей стране в ХХ веке полна сюжетов.

Сюжетов, в которых переплетается многое: и любовь, и семейная жизнь, и политика, и КГБ, и психушки, и лагеря, и гражданская война, и стукачество, и коммунисты, коммунисты наивные, честные, чистые и те, которые своими руками душили их, и война, и попытка уничтожить религию и её возрождение, и эта жизнь, о которой пишет автор уже после разоблачений Солженицына, т.е. другая жизнь, но тоже страшная, удушающая, все разрушающая.

И дело уже не в сюжетах, а в осмыслении их.

В обычном романе читатель погружается в авторское повествование, следит за развитием сюжета, если книга интересная — надолго, если не очень — бросает её.

При чтении этой книги тоже погружаешься в авторское повествование. Но повествование это особого рода. Тут не расслабишься, не нужно вникать в перипетии чужой жизни. Это книга о тебе, о нас, о поворотных моментах в твоей собственной жизни.

Это книга о том, о чем ты сам думал, мучился, да не мог так сжато, точно, метко многое сформулировать.

И теперь мне кажется, что романы сейчас можно писать только так.

Это роман – хроника. Обо всем сразу, о жизни в ХХ веке. Но это не пугающее подробное описание деталей этой жизни, а острое прикосновение к чему-то чрезвычайно важному, когда от этого прикосновения вдруг освещается то один, то другой ключевой момент нашей жизни, дорисовывает важный штрих. Это философские раздумья о нашей жизни.

Книга состоит из множества лаконичных глав и подглав.

Каждая глава — итог, тезис, и элементы бытописания в ней, если таковые есть, — это краткие иллюстрации к чётко сформулированному тезису. Или только тезис – краткий итог глубоких раздумий.

Кажется, что главы не связаны друг с другом. Но это только кажется, это единый сплав того, чем мы живём, дышим.

Это те мысли, которыми мы постоянно обмениваемся при встречах, о чем сами долго и мучительно размышляем.

Вот первая фраза романа: «Россия – интересная страна, где, выйдя из дома, вы никогда не уверены, что вернётесь назад».

Нам ли не знать этого? Нам ли не расшифровать этой знаковой фразы историями жизней каждой семьи, не дополнить её, не приоткрыть тем самым бездну, в которую жутковато заглядывать.

Ведь похоронить в памяти нельзя ничего. Там все, как в колымской мерзлоте, — живо. Память нервов!

Я часто буду цитировать автора, не только для подтверждения своих мыслей, но и для того, чтобы дать возможность читателям почувствовать суровую прелесть авторской речи.

«Древний охотник нарисовал в пещере мамонта... В этом рисунке какой-то давний день вырывается из мертвящего потока времени, чтобы стать принадлежностью дня грядущего».

В этой книге все так. Каждая глава и главка «воскрешает минувшее в грядущее».

В этом смысле книга трудна и радостна, она требует постоянного сотворчества. Она будит то, что лежит на дне души, заставляет отложить книгу, уйти в свои мысли, и тем дальше и глубже, чем больше вобрал в сердце своё. А потом продолжить неспешное чтение, заложив, чем придётся, особо взволновавшие страницы, где живописуется не твоя, другая, но так похожая на твою, жизнь.

Не забыть, отметить хотелось все, т.е. пересказать всю книгу.

Заложенные в книгу листочки в конце концов мешают книге закрываться, так много их.

Это наша всеобщая биография, книга заставляет сопоставлять, вспоминать, волноваться, и если бы все читательские мысли, вспыхивающие при чтении её, воплотились в реальность, то книга разрослась бы до размеров невероятных.

Автор пишет: «У меня за годы советской власти выработалась хорошая привычка – как можно меньше знать, чтобы случайно под пытками не выдать».

Вот наша жизнь — под пытками, — а чтобы пыток не было, об этом не думалось… Пытки всегда в том или ином виде присутствовали. Но это же и у меня тоже, даже в моем детстве мысли о том же:

…Стали допрашивать первого, долго пытали его,
Умер товарищ замученный,
Но не сказал ничего.

Мой детский ужас, нежелание читать этих стихов на каком-то детском празднике, воспоминание о том, как у меня, маленькой, от страха сжималось сердце. А смогу ли я так? А вдруг не смогу? Какие пытки? Кто меня будет пытать? Будут, будут! Никто же не удивляется, читая эти строки. Значит, будут, будут.

Эта книга — послешестидесятые годы. Это новое другое, диссидентство, другое и старое, новый, но все тот же безумный жуткий абсурд другой жизни. Другой новой жизни, куда наше общество продиралось через послевоенные годы в другой, но тоже абсурд, правда, с проблесками чего-то нового в этой жизни. Что-то изменилось. Что же? Может быть, то, что мы уходим от иллюзий, видим все отчётливее, говорим все резче, определённее, но и безнадёжнее. Надежды наши другие, не шестидесятые, а, вернее, это уже освобождение от иллюзий, от надежд.

Надо приспосабливаться к новой жизни и не забивать себе голову очередными иллюзиями. Надо дело делать. В своём мире стараться делать как можно больше добра. Этому учит книга и жизнь автора.