Петр Краснов - Белая свитка (сборник)

• Название: Белая свитка (сборник)
• Автор: Петр Краснов
• Жанр: Исторические приключения

Имя Петра Николаевича Краснова (1869–1947) и сегодня многие произносят с большим уважением. Боевой генерал, ветеран трех войн, истинный патриот своей Родины — он до конца не изменил своим убеждениям и принципам. И когда пришлось повесить на стену верную шашку, Петр Николаевич нашел другое, не менее сильное оружие для борьбы — слово.

Роман «Белая свитка» можно назвать своеобразным ключом ко всему творчеству Краснова, он «…является как бы мечтой, вымыслом, построенном на фактах, на бывшем, существовавшем и существующем…». Белая Свитка — это альтер-эго самого Краснова, который всю свою жизнь положил на то, чтобы однажды услышать: «Господин атаман, когда прикажете начинать?..»

---

Табачный дым сизой пеленой повис под потолком… Ошеломленный светом после туманных сумерек, оглушенный людским говором после лесной тишины, еще нетвердо стоявший от долгого неудобного сиденья со связанными руками и ногами, Бархатов сделал несколько неуверенных шагов и остановился. Его сразу окружили. Он знал всех этих людей. Все ленинградцы, представители управления, науки, школы, трестов, кооперации, искусства…

Старый эстет и атеист Лучезарский, тот самый, кто над телом своего любимого сына, умершего от чахотки, театрально декламировал вместо Псалтыря стихи Блока и кто всегда считал, что все позволено, воскликнул, обращаясь к Бархатову:

— А, товарищ! И вы здесь?.. Вас только и не доставало. — Он засмеялся нервическим смехом. — Недурно. Всю администрацию забрали… Но скажите же, наконец, хоть вы нам. В чем тут дело? Ужели Троцкий?.. Никогда не поверю… Как он мог ухитриться?

Сзади него блеющим голосом верещал видный советский сановник:

— Товарищ комиссар! Укажите же нам, кем теперь быть. Сталинцами или троцкистами? Правоверными или аппаратчиками?.. Дело-то об собственной шкуре идет.

Сзади из толпы ворвался чей-то визжащий, перепуганный голос:

— Чем все это грозит?.. В Нарымский край?.. В концентрационный лагерь?.. К стенке?.. С братвой здешней не разговоришь… Ни бум-бум не понимают.

Бархатов молча развел руками.

— Дайте хоть отойти человеку, — сказал Гашульский. — А я вот вам что скажу. Мне думается, граждане, что нам надо просто стать господами… Ни сталинцами, ни троцкистами, а просто русскими… чиновниками… От слова «чин».

— Как?.. Что?.. Позвольте!.. Что он говорит? С ума спятил… Начальник милиции… Ясное дело, помешался… Впрочем, тут немудрено ума лишиться, — раздалось с разных сторон в толпе, плотнее окружившей вновь приехавших.

— Вы сейчас слыхали? — продолжал своим полицейским баритоном Гашульский. — Нам сказали, когда открыли двери в это узилище: «пожалуйте, господа»… Ну, и будем господами…

— Черт знает, что такое!.. Это какая-то провокация.

— Не слушайте его, товарищ.

— А может быть, переворот?.. Наш Термидор?

— Какой Термидор! Просто какая-нибудь чекистская насмешка.

Из толпы выдвинулись большие блестящие круглые очки и показалась растрепанная ассирийская борода на худом изможденном лице академика Бранденбурга. В выпуклых стеклах очков огнями играли отражения ламп.

— Позвольте-с! — картаво кричал он. — Он прав… Господа, он прав… Я, в сущности, всегда говорил, я всегда указывал, что наука аполитична. Ученому нет дела до власти. Ему все равно, коммунисты или кто хотите… Ученые служат науке. Академия создана для науки. Вне науки нет академии… А когда мы выходим из своих ученых кабинетов, мы становимся обычными людьми, мы идем, так сказать, за жизнью и нам все равно, кого славословить и величать. Разные Третьяковские и Ломоносовы воспевали какую-нибудь императрицу Екатерину, — запутался он в словах и забрызгал кругом слюнями… — Нам, советским академикам, досталось воспевать Владимира Ильича Ленина, а потом Сталина. Если надо, будем и Троцкого. Если прикажут, будем слагать дифирамбы и Государю, кто бы он ни был. Вопросы администрации не касаются науки… Наука прежде всего, повторяю, аполитична… А люди должны быть тактичны и своим тактом…

— И гибкой спиной, — подсказал кто-то сзади.

— И гибкой спиной, — машинально, не думая, повторил Бранденбург, — отстаивать право науки… право науки…

— На паек.

— Позвольте, товарищ, вы меня перебиваете… Право науки быть наукой, как мне кажется…

Старушка Пучинкина, член Уисполкома, старая революционерка, в сбитой старомодной шляпчонке на редких стриженых волосах, добралась через толпу до Бархатова, схватила его за пуговицу пальто и визжала, брызгая ему в лицо:

— Товарищ Бархатов!.. Николай Павлович!.. Что же это? Потрудитесь дать объяснение… Кто это, по-вашему?.. Кто?

Вдруг в памяти Бархатова прошло вчерашнее совещание у него за чашкой чая на проспекте Красных Зорь. Внезапно свет озарил туман его мыслей, и он ответил сиплым, срывающимся, простуженным голосом:

— Белая Свитка.

12

Ольга Вонсович, по паспорту Варвара Коваль, вторую неделю жила в маленькой квартире, на втором дворе, на Разъезжей улице, в Петербурге.

Все было сделано как по писаному. Ольга была поражена организацией дела и знаниями того, кто так неожиданно прилетел в Боровое из Москвы.

С луга, где приземлился, он прошел в школу и там всю ночь отдавал приказания старшим партизанам Борового. Была в школу позвана и Марья Петровна. Потом потребовали список всех женщин Борового.

На рассвете Белая Свитка улетел на аэроплане. Ольга видала — на белых крыльях серебряной цикады ночью кто-то поставил красные пятиконечные звезды и нарисовал серпы и молоты. На аэроплане были поставлены буквы и номера… Он был, как всякий советский аэроплан, и все-таки казался Ольге особенным.

— Ну, Олюшка, — сказала Марья Петровна. — Конец Боровому.

— Как конец?..

— Новая дана всем задача.

— Какая?

— Каждый про то сам знает. Тебе, Олюшка, ехать со мной в Минск к одному человеку, а там дальше увидим.

Тою же ночью санями пробрались в Минск. Везший их партизан, одетый крестьянином, остановился на базарной площади. Там к ним подошел человек в черном старом пальто и молча вынул из кармана газету. Газета была английская: «Times». Марья Петровна доверчиво подошла к этому человеку. Он повел Марью Петровну и Ольгу в город и на одной улице ввел в небольшой деревянный дом.

Марья Петровна первой прошла в комнату. Ольга осталась дожидаться в прихожей на деревянной кленовой скамье. Прошло около часа, пока Марья Петровна вышла.

— Теперь тебе, Олюшка. Ну и дела. Прямо сказать, непостижимо… — прошептала она Ольге.

— Пожалуйте, — раздался из-за двери голос.

— Ступай, ступай Олюшка.

Марья Петровна мелким торопливым крестом перекрестила Ольгу.

Ольга вошла. Обыкновенный деловой кабинет провинциального, Ольга сказала бы, адвоката. Большой письменный стол, боком к окну. Вдоль стен шкапы с зелеными картонами и папками. Видимо, мелкое советское учреждение, каких много насажено рабоче-крестьянскою властью. Над шкапами ярлыки — «Губстатотдел», «Демография», «Стат. народ. образ»… «Эконом. стат.», «Стат. коммун. хоз», «Стат. труда»… и с обратной стороны двери плакат — «Устатбюро».

Гипсовый Ленин змеил свою отвратительную ухмылку с невысокого постамента. Под ним железный поднос, стакан и графин со ржавой водой. Толстая книга в синем переплете, на ней белым написано: «Весь Ленинград. 1928».

Ольге стало жутко.

За столом сидел человек в пенсне. Он был одет в черную суконную рубашку «толстовку». Лицо круглое, бритые усы, черные брови, лысина, седеющая чернь волос по вискам. Типичный советский статистик. Он внимательно, точно щупая глазами, разглядывал Ольгу.

— Садитесь пожалуйста… Жаль, что у вас не еврейский тип… А впрочем… Может быть, даже и лучше… Так вот заметьте… Вы украинка… Щирая… Варвара Коваль, из Конотопа.

Статист строго глядел через пенсне на Ольгу.

— Позвольте, — начала Ольга. — Я Ольга…

— Знаю… знаю… Ольга Вонсович… Родились в Никольске Уссурийском… Не учите… Я вас буду учить… А вы запоминайте… Итак: вы украинка…

— Но… я не знаю украинского языка.

Сидевший за столом прищурился. Он снял пенсне и стал его протирать. За пенсне оказались милые, добрые, добродушные, серые, немолодые глаза.

— А кто же его, милая барышня, знает? Вы думаете, украинка, так уже и балакает на мове? На мове-то никто не говорит. По малороссийски-то еще балакает там-сям «интэлыгэнция»… Ну, да это не важно.

Он встал, порылся в зеленых картонках, достал бумаги и подал Ольге.

— Вот вам паспорт. Профессиональная карточка… Партийный билет. Вы же ведь коммунистка… Имейте в виду, однако, им-то очень билетом не тычьте. Не везде это любят. Так, для большого случая держите. У вас какой голос? Контральто?

— Меццо-сопрано.

— Все равно… Так вот, запомните… Твердо… Так, чтобы и ночью во сне не проговориться: вы товарищ Варвара Коваль… Вы едете в Ленинград в Общегородской рабочий хор, — он находится, — запомните, записывать ничего нельзя, все на память, — он находится в ведении Культотдела Губпрофсовета, то есть культурного отдела губернского профессионального совета. Вы имеете приглашение, — вот оно, — поступить в хоровой кружок вузов, — высших учебных заведений. За этим вы и едете в Ленинград… Ваш отец, Алексей Коваль, был народным учителем… в 1905 году был сослан царским правительством в Тобольскую губернию, — запомните… в 1914 году попал на войну по мобилизации… Ну, сдался, конечно, в плен… Антимилитарист, войны не признавал. В плену он и умер. Ваша мать, народная учительница, умерла от тифа в Конотопе в 19 году. Не бойтесь, это так и было у Ковалей. А вообще молчите. Впрочем, у нас это и принято. Много разговаривать теперь все отучены. Итак, вы сегодня едете в Ленинград, в жестком вагоне. Одна… По приезде берете извозчика, едете на Разъезжую улицу… Дом № 14… Там должны быть завтра между двенадцатью и часом. Войдете во двор… увидите такса.