Николай Губернаторов - Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники

• Название: Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники
• Автор: Николай Губернаторов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-203-01934-7

В сборник вошли документы, воспоминания, дневники, которые ранее не публиковались по идеологическим, этическим и иным соображениям. Ветеран войны генерал КГБ Н. В. Губернаторов знакомит с архивными документами о борьбе военной контрразведки с германским абвером, об особой команде «Гемфурт», состоявшей из мальчишек, подготовленных для диверсий в тылу советских войск. Ни один из них не оказался предателем. О своей фронтовой юности вспоминает дочь полка Любовь Аветисян, в 14 лет ставшая связисткой; офицер В. Г. Пугаев рассказывает, как и за что его лишили звания и наград. Завершается сборник «Солдатским дневником» разведчика Г. Т. Лобаса. Книга проникнута пафосом патриотизма и верности Родине.

---

Сколько проблем у меня было с портянками! Я никак не могла научиться заворачивать их так, чтобы они плотно и красиво обтягивали ногу. И самое главное — чтобы не разворачивались при ходьбе. Так и не научилась, пока нам не заменили портянки носками.

Но мы старались, несмотря ни на что, изо всех сил всегда выглядеть на высоте. И нам это вполне удавалось.

Наша отдельная рота связи находилась не на передовой. Мы — вторая линия фронта. Но передовая недалеко, иногда совсем рядом. Взрывы, пулеметные очереди слышались и днем и ночью. А небо вдали почти всегда полыхало разноцветьем, перехваченным лучами. В каких только переделках мы не оказывались! Бесчисленные внезапные маневры, перебазировки днем и ночью, в тишине и при шквальном обстреле. Прятались несколько дней при сильном морозе в какой-то землянке в лесу, отстали от своих, с трудом добирались до своей части. Чего только не было! И все воспринималось как норма.

Для девушек-связисток я стала младшей сестренкой. У каждой из них семьи были или в оккупации, или в местах ожесточенных боев. Многие не имели от них никаких известий. Иногда вечерами они расспрашивали меня о моем горьком прошлом. Я рассказывала спокойно и равнодушно, будто и не о себе, а они, тоже не меньше пережившие, плакали и жалели меня. Как могли, они старались заботиться и оберегать меня, будто взамен тех, своих, о которых не знали и очень тосковали.

Они избаловали меня. Я была освобождена от уборки помещения, от мытья котелков. Сначала я пыталась сопротивляться, потом привыкла и принимала все как должное. Они искренне радовались, глядя, как я из прозрачной, бледной, голодной и очень-очень грустной превращаюсь в розовощекую, толстенькую хохотушку.

У наших девушек были постоянные друзья, любимые. За все годы, проведенные с ними, я не припомню, чтобы кто-то из них разлюбил или полюбил другого. Любовь была всерьез и надолго.

Среди нас была толстушка Дуся. Вот у нее отношения с ребятами складывались по-другому. Любила ли она кого, никто сказать не мог, но около нее всегда вертелось несколько «друзей». Свободных и, естественно, одиноких. Насколько близко она их допускала, можно было только догадываться, ибо всех «мужиков», как она говорила, «жалела и пригревала».

— А че, жалко, что ли? Убудет от меня, что ли?

— Ох, и дура ты, Дуська, — пеняли ей наши девчата.

А она:

— У нас в деревне нет ни одного мужика, так хоть вспомнить мне будет что.

Вот такое оправдание она себе нашла.

Но что удивительно: наши девушки, знающие себе цену и не позволяющие ничего унижающего их женскую гордость, ее не осуждали. Просто посмеивались и принимали ее такой, какой она была.

А эта самая «корова» (мы ее так называли в шутку) на самом деле не была уж совсем такой дурехой, как нам представлялось. После демобилизации она «прихватила» с собой одного из наших ребят — хорошего парня! И это еще не все. С ними вместе демобилизовался и уехал его товарищ, которого Дуся по письмам познакомила втайне от нас со своей сестрой. Так что и для себя, и для сестры увезла в свою деревню двух «мужиков».

Много можно рассказать о моих фронтовых подружках…

А вот если спросить, что запомнилось из фронтовой жизни как самое трудное, отвечу: холод, мороз! Жизнь наша чаще всего была на колесах. Так и видится до сих пор: колонны машин, трясущиеся по бездорожью, темная, прифронтовая ночь, небо, испещренное прожекторами, невыносимый, ледяной, пронизывающий насквозь ветер!

Сидим мы, бывало, в кузове грузовых машин, наполненных аппаратами, кабелем и прочим инвентарем, пристроимся где-нибудь между ящиками и трясемся в дождь, ветер, снег. От ветра и холода не спасают ни полушубки, ни ватники, ни теплая обувь, ни брезент.

После трудного и долгого пути приезжаем в пункты назначения, где нас, конечно, никто не ждет. Размещаемся, где придется. Хорошо, если приезжаем в село, где уцелели домики, а бывало, от села оставались одни развалины да кучи пепла. Размещаемся в нежилых помещениях, складах без окон и дверей, в полуподвальных строениях. Кое-как приспосабливаем их: утепляем, мастерим печки из искореженного металла. Рядом Филипп со своей кухней, а что нам еще надо?

Запомнилась длительная остановка в холодном полуразрушенном сарае в суровую зиму 1944/45 года в Восточной Пруссии. Длинный коридор, одна стена вся в снегу и инее, а другая — сплошь из разбитых окон. Кое-как забили окна фанерой и досками. Соорудили печки, но тепла не прибавилось, даже на улице было гораздо теплее. Спали в этом холодильнике не раздеваясь. Естественно, условий для того, чтобы помыться, постираться, не было. А «стоять» нам пришлось довольно долго.

Нам так надоел холод, что мы решили объявить ему войну. Как? Очень просто — методом самовнушения. Долго не решались на героический поступок. Но как-то утром самая храбрая из нас, моя подружка Оленька, вылезла из-под горы полушубков и крикнула своим пронзительным голосом: «Подъем!» И стала раздеваться. Решительно сбросила с себя все, кроме трусиков и майки, на босые ноги надела сапоги и выскочила на снег. Мы еще не успели опомниться, как она там, на морозе, запрыгала, завизжала, зарылась в снег, вскочила, закружилась, падая и поднимаясь. Делала она все это так заразительно, что мы все до одной последовали ее примеру. Выскочили, визжа, как дикари, кидались снежками, растирали друг друга снегом. Потом так же гурьбой вбежали в свой холодильник. И он нам показался очень даже теплым и уютным.

После мы устраивали такие «банные дни» не раз. Самое трудное — решиться, а потом — невыразимое удовольствие!

Оля-Оленька

Оля — моя самая любимая подружка. Полюбить ее было за что. Высокая, стройная, гордо носившая голову. Глаза у нее темные, рот выпуклый, большой. И необычайный цвет волос — светлый-светлый. Не сказать, чтобы красавица, а влюбиться можно запросто. Сила, уверенность, решимость, но не мужская, а женская. Она знала себе цену и умела за себя постоять. Она как-то сразу, по-матерински, взяла опеку надо мной. И я оказалась под ее надежной защитой. Все ее уважали, а обидеть или не подчиниться (по званию она была сержант) никому и в голову не приходило. Она могла дать отпор любому так, что тот потом всегда стороной ее обходил.

Вот такой была моя Оля. А еще она отличалась красивым сильным голосом — она могла запросто перекричать толпу.

Всем нам хотелось дежурить с Ольгой, потому что она вносила радость. Без Оли становилось сразу как-то скучно, холодно и уныло. Обыденно. А когда она входила, вернее, влетала в общежитие вся такая светлая, яркая, шумная, то ее настроение передавалось нам, хотя возрастом она была младше многих других девушек. Все считали ее старшей и починялись ей с удовольствием. Ее бесконечные замечания не были обидными, хотя и отчитывала она каждую из нас в своей резкой манере: «Что вы тут бардак устроили?», «Ты чего такая взлохмаченная?», «А ты чего сидишь бездельничаешь?», «Что за уродливый куст у тебя на голове?». А потом сразу без передышки: «Ох, и надоели вы мне все!» Таким образом она как бы сбрасывала с себя усталость, излишки эмоций, накопившихся за время дежурства.

Она была прекрасной рассказчицей, обладала талантом рассказывать о самом обыкновенном так, что это обыкновенное превращалось в необыкновенное. И умела в каждом человеке разглядеть особую черточку, изюминку, о которой мы и не догадывались. Возможно, Оля располагала к себе, и наши ребята с удовольствием раскрывались перед ней и поверяли свои тайны. На нее можно было положиться как на надежного друга.

Мы с Олей были участниками художественной самодеятельности. Пели частушки про Гитлера, в то время очень злободневные, пели разные хорошие песни, которых тогда было много. Пели мы так весело и заразительно, что восполняли тем отсутствие голосовых данных. Тем более Ольга. Она брала силой голоса. Я рядом с ней себя не слышала, и мне казалось, что я просто открываю рот. Слушатели, наши ребята и девушки, поклонники, поощряли нас. «Во девчата дают! Это — наши девчата!» — кричали они из зала. Они часто подпевали нам, и потом все это молодое племя плясало и прыгало от избытка чувств.

У Оли был друг Володька. Очень красивый: высокий, широкоплечий, сильный и очень надежный. Отношения свои они не скрывали, но и не выпячивали. Они были так близки, будто знали друг друга всю жизнь и созданы друг для друга. Он был радистом и нечасто появлялся в нашей роте, но связь с ним была постоянная. «Володька сказал, Володька принес», — то и дело слышала я от Оли, и мне казалось, что он всегда рядом.

Я полюбила его, потому что он был «Олин» и именно такой должен быть рядом с ней.

Иногда я приставала к ней: «Оль, расскажи, о чем вы с ним говорите?» «Обо всем», — отвечала она. А я хотела конкретного. Она не могла, а я не понимала, что невозможно передать словами любовь. Однажды Оля пояснила: «Когда полюбишь — узнаешь».