Николай Губернаторов - Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники

• Название: Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники
• Автор: Николай Губернаторов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-203-01934-7

В сборник вошли документы, воспоминания, дневники, которые ранее не публиковались по идеологическим, этическим и иным соображениям. Ветеран войны генерал КГБ Н. В. Губернаторов знакомит с архивными документами о борьбе военной контрразведки с германским абвером, об особой команде «Гемфурт», состоявшей из мальчишек, подготовленных для диверсий в тылу советских войск. Ни один из них не оказался предателем. О своей фронтовой юности вспоминает дочь полка Любовь Аветисян, в 14 лет ставшая связисткой; офицер В. Г. Пугаев рассказывает, как и за что его лишили звания и наград. Завершается сборник «Солдатским дневником» разведчика Г. Т. Лобаса. Книга проникнута пафосом патриотизма и верности Родине.

---

Рассказывает Григорий Тимофеевич Лобас:

— Зимой 42-го под Сталинградом взяли контрольного пленного. У ефрейтора никаких важных документов оказаться не могло, поэтому никто не обратил внимания на толстый блокнот, который я тут же конфисковал и показал переводчику. Это был дневник. И что меня поразило: бои почти не прекращались ни днем, ни ночью, а записи ефрейтор делал каждый день. Может быть, он меня и подтолкнул к этой идее… Хотя толком объяснить, почему я стал вести дневники, не смог бы тогда и не могу сейчас. Просто была тетрадь, была полевая сумка, где ее можно хранить, и был химический карандаш. Как в блиндаже согреюсь, так под видом письма домой начинаю писать. Чтобы тетради не попали в плохие руки или к командирам, я всегда носил их при себе — даже когда ходил в разведку, за «языком». Но разведчики в это время сами, случалось, становились «языками», и тетради, таким образом, могли оказаться у немцев. Поэтому я многие подробности в дневник не заносил. Писал намеками или условными сокращениями.

В моем отделении все следили за тем, как я делал записи, и к вечеру обязательно кто-то напоминал: ты не забыл записать? Во время сильных боев или длительных марш-бросков вести записи каждый день, конечно, не удавалось. При первой возможности мы с ребятами восстанавливали события всех предшествующих дней. Иногда записи делали самые близкие друзья из моего отделения разведки: Шитиков, Лозуков, Шуралев, Коба. Лозуков и Шуралев до Берлина не дошли, погибли. Шитиков погиб уже в Берлине. Следы Кобы после войны затерялись. Все вместе берегли тетради от командиров, а особенно от нашего особиста. Однажды командир взвода, которого все называли Ванька-взводный (фамилию его не помню, звали Иваном), углядел-таки. Подходит ко мне, когда рядом никого не было, и предупреждает: «А ты, Лобас, не боишься со своей тетрадкой попасть куда-нибудь далеко?» Нелюдимый был этот Ванька-взводный, все как-то сам по себе, молчал. Понадеялся я, что никому не скажет, и пообещал выбросить тетрадь. Не знаю, от него или от кого-то другого узнал-таки о моих тетрадках начальник особого отдела нашего полка. Можно только предполагать, что было бы со мной, а дневники, конечно, пропали бы навсегда. Но помогли обстоятельства.

Как раз в это время, летом 43-го, мы находились на отдыхе в одном украинском селе. Постирались и развесили мокрую одежду на плетень. А тут бомбежка. Хата горит, плетень тоже загорелся, и вся одежда наша, конечно, сгорела. Осталась у меня одна полевая сумка, с которой я даже голый не расставался. Пока старшина после бомбежки искал нам одежду, решил написать домой письмо. Ну и написал в письме: «Лежу голый…» На следующий день вызывает меня особист капитан Трусов: «Ты почему пишешь в тыл, что в армии ты служишь голый?» Я ему все объяснил. Тогда он говорит: «Мне стало известно, что ты ведешь какие-то записи. Где они?» Если, думаю, буду отпираться, все равно дознается и арестует меня. Решил сознаться, а потом «чистосердечно» сообщил, что тетрадь сгорела вместе с одеждой под тем плетнем. Особист поверил и больше не приставал. Не думал я тогда, что Трусов вспомнит о моем дневнике через два года, уже после войны.

В июне 45-го долечивался я в харьковском госпитале. Точнее, это был совсем не госпиталь, а какой-то техникум. Раненых и искалеченных тогда столько было, что нас размещали во всех школах, техникумах, институтах… Однажды во дворе встречаю капитана Трусова, на костылях, без ноги. Обрадовался он мне, как родному: «Гриша, мне с тобой поговорить надо. Нет ли тут укромного местечка? Выпивку беру на себя». Была у меня тогда кралюшка Маруся. Пошли к ней на квартиру. Выпили. И когда остались наедине, он мне предлагает:

— Посвидетельствуй в том, что во время боев ты видел, как я поднимал солдат в атаку… И вот, когда в очередной раз я поднимал роту или, нет, лучше батальон, меня ранило в ногу.

Я ему:

— Какая атака? Когда поднимал? Я ничего не видел. Тем более что меня ранило раньше, чем вас.

— Да кто будет разбираться, раньше или позже. Главное, что ты видел и можешь подтвердить…

Тогда я подумал, что Трусов говорит все это несерьезно, по пьянке. Он правда сильно пьяный был. Но через два дня снова нашел меня в техникуме: «Ну как, подтвердишь?» Как я мог подтверждать, если встречался с Трусовым только в штабе полка, а на переднем крае его ни разу не видел. Вот тогда Трусов и вспомнил про мои дневники. И так мне стало муторно на душе. Если бы ни рана в спине, брызнул бы я ему, чтобы костыли в разные стороны… У меня это не задерживалось. В общем, послал его — на том и расстались. Но, очевидно, Трусов никуда не докладывал о моих дневниках, потому что ни в госпитале, ни потом никто меня по этому поводу не вызывал.

Когда меня ранило в последний раз, под Берлином, тетради остались у Амоса Шитикова. После того, как погиб Шитиков, они оказались у Мишки Роговского — водителем у нас служил. Он-то мне и написал в госпиталь, что они у него. Я, как вылечился, сразу поехал к Роговскому в Донбасс, забрал тетради и переправил их брату Павлу, который в то время служил на флоте в Севастополе. О нашем разговоре с капитаном Трусовым в харьковском госпитале я не забыл…

Далее воспроизводится текст дневника с сохранением авторской орфографии и пунктуации. Встречающиеся в тексте многоточия — это не редакторские сокращения, а пропуск не восстановленного текста или ненормативной лексики.

Валерий Мясников

Учеба в тылу

«11 сентября 1943 г. Курская обл. с. Борысовка Сегодня я покидаю 549 осб в котором прослужил с 1941 г. 25 мая Жаль розтаваться с друзями с которыми прошол с Польши до Волгы А особенно жаль земляка Скицкого Мишку Все нас провожали со слезами на глазах хотя никто и не плакал С Мишкой я простился в санчасти так как он не смог выйти меня проводить он больной бледный как свеча Я пян ели на ногах держусь барахло гоню На сегодня все машына ожыдае»

Комментарий Г. Т. Лобаса:

— Чтобы объяснить, почему перед войной я попал в этот необычный 549-й отдельный саперный батальон, рассказ надо начинать с дедовских времен.

Отец мой Тимофей Павлович Лобас — из кубанских казаков. А мать Гликерия Алексеевна — из иногородних. Ее отец Алексей Алексеевич Беспалько был красным партизаном. Когда в 1920 году в станицу пришли десантировавшиеся в Приморско-Ахтарской улагаевцы, кто-то из местных казаков, которые не любили иногородних, выдал деда. Его повесили. Сейчас во дворе нашей гривенской школы стоит памятник, на котором высечены фамилии тринадцати партизан, казненных в 1920 году улагаевцами. Первая фамилия на памятнике «А. А. Беспалько». Мой отец часто жалел, что не успел спрятать тестя в плавнях.

А позже в нашу семью пришла еще не одна смерть. Из девятерых детей нас выжило четверо — только те, кто родился до 1928 года. Остальные померли в «изобильные» сталинские годы от голода. И когда в 37-м отца арестовали, никто не вспомнил, что он из семьи красного партизана, что у него — бригадира гривенского рыбколхоза — умерло пятеро детей. Какой же он враг народа? В ту ночь арестовали и его родного брата. Павло Павловича Лобаса, тоже бригадира рыболовецкой бригады. А наутро — еще троих их братьев. Вырубали род под корень. Всего за два дня из Гривенской забрали человек 200 — станица и тогда уже была большой. За что забрали и куда их увезли, никто не знал. Только перед самой войной в станицу приезжал представитель прокуратуры и сообщил матери: «Ваш муж осужден без права переписки». Мать спрашивает: «На сколько лет?» Ответ был такой: «На много, так на много, что можешь снова выходить замуж». И только в годы первой реабилитации, после смерти Сталина, мы получили официальное извещение о том, что «Тимофей Павлович Лобас умер в 1944 году в тюрьме от кровоизлияния в мозг». Какая же это реабилитация?..

После ареста отца мне было очень трудно. И не потому, что пришлось бросить школу и идти на Азов рыбачить. Я стал сыном «врага народа». Многие со мной не здоровались, не разговаривали. Затравили меня как волка. Вот тогда я и научился без спросу бить по морде. В армию со своими сверстниками не пошел. Как сына «врага народа» меня не брали до особого распоряжения. И взяли только в марте 41-го. Но таких, как я, в боевые части не направляли. В Новороссийске из нас сформировали особый 549-й саперный батальон. Процентов на тридцать батальон состоял из чеченцев. Было в нем много немцев, эстонцев, греков… В общем, все — «опальные стрельцы», батальон отступал из Польши до Волги….

— Почему «из Польши до Волги»?

— Западные области Украины, присоединенные в 40-м году, тогда называли Польшей. Местные жители так и говорили: «Наша Польша». 8 июня наш батальон выгрузился на станции Ожени — это километрах в 120 западнее Шепетовки. Жители встречали нас хорошо. Была как раз Троица. К нам подходили разнаряженные в национальные одежды украинцы, поздравляли с праздником, угощали. Но вскоре все резко изменилось. В то время ходили слухи, что ожидаются крупные маневры. Это чепуха, что мы не готовились к нападению немцев. В июне нагнали в Западную Украину тучи войск. В каждом селе стояла часть. Особенно много было кавалерии. В то же время призвали на службу мужчин из местных областей, что вызвало бурное недовольство местных жителей. Когда потом мы в беспорядке отступали и встречали группы этих мобилизованных западноукраинцев, они нам говорили, что своих комиссаров они уже «забили». Если же встречали русских — они их называли: «москаль, курва засрата», они их тут же убивали. А нас, кубанцев, спасал украинский диалект — «Польща» принимала нас за жителей Восточной Украины. С тех пор мы, кубанцы, старались держаться вместе. В этом же саперном батальоне провоевали два года, поэтому и расставались со слезами. Земляк на фронте был роднее родного брата.