Любовь Романчук - Безмерно счастье, или Беспорядочное блуждание одной отдаленной души в поле действия мирового вектора зла

• Название: Безмерно счастье, или Беспорядочное блуждание одной отдаленной души в поле действия мирового вектора зла
• Автор: Любовь Романчук
• Жанр: Научная Фантастика

---

На улице - радость. Боль в мускулах, голове - и радость от победы над собой. Крепкий воздух приятен. Словно проветривает сумрак души, изгоняя из него тени желаний, и, чистый, как стеклышко, Андрей начинает идти заново. В глубине темного подъезда совершалась сцена насилия. Женщина не кричала, не вырывалась, а только тихонько затравленно скулила. Это было привычно, почти нормально, и, всунув нос в шарф, Андрей быстро прошел мимо, тотчас забыв об увиденном. Он решил, что завтра отнесет утащенные им из квартиры вещи обратно и, может быть, увидев хозяйку вблизи и при свете, разрешит какое-то засевшее в него сомнение, даже тревогу. Три закона, сделавших животных людьми, заложившие основу морали, культуры, гуманности, с которых, собственно, и началась история цивилизации: не допусти кровосмешения, не убей соплеменника и защити слабого - полетели к черту, рассыпались, испарились, вымерли. И, наверно, лучше бы их и не было. Андреевый бог жил в маленьком кувшинчике с узким горлышком, на дешевой медной цепочке постоянно болтающимся у того на шее. Что это был за бог, Андрей не мог точно сказать: то ли аналогичное христианскому пророку вместилище всего страдания человеческого - эдакий "черный ящик" - а, может быть, напротив, всей радости. Почему бы, собственно, и нет? Главное, что этот бог диктовал Андрею свои законы - жесткие и мудрые. Первый закон гласил, что мир непознаваем до конца. Он материален, узаконен - факт недоказуемый, но очевидный и непреложный - он изменяется, но он непознаваем, в нем есть черта, за которую никто никогда не сможет проникнуть, чтобы соприкоснуться с лежащим за ней Нечто - своего рода запретная зона, ненаблюдаемая принципиально, и эта черта и есть бог. Человеческой природе не дано туда проникнуть и по ответной реакции догадаться о существовании иного мира, в это остается только верить. Не надеясь на невозможное. На какой-то там контакт или понимание. Второе - эволюция вовсе не прогрессивна, а хаотична. Она не направлена непременно к более сложному, ко все усложняющейся организации материи, она случайна. И все в ней может двинуться наоборот, от сложного - к примитиву, к царству каких-нибудь простейших. Дело случая. И третье - все люди одинаковы. Существовало миллион принципиально таких людей, как мы, и ничего нового быть не может. Мы лишь повторяем, копируем чьи-то стандартные образы. И три закона Андреевых, три следствия из утомленной картины мира плавали в его голове тоже как чьи-то отжившие тени, перебывавшие не в одной непрочной голове и так и не нашедшие себе надежного пристанища. Никогда не докапываться до истины, которой в идеале просто нет. Не стараться что-либо изменить или ускорить в своей жизни, принимая все таким, каким оно есть; никакого единоборства со своей судьбой, никакого превозмогания себя в погоне за призрачной карьерой, никакого "выпендривания". "Плытье по течению" - вот единственная мудрая жизненная позиция. А там что положит бог. Стечение обстоятельств, везение, случай, его дело. А твое дело - жить ради удовольствия, не вылезая из кожи вон, чтобы быть на кого-то похожим, от кого-то не отстать на призрачной лестнице благополучия. Получаешь удовольствие от того, что метешь двор или валяешься пьяным, подоткнув под себя кусок подмерзшего затвердевшего пальто, непроизвольно облитого в пьяном угаре - твое счастье: будь дворником или забытым алкоголиком, кайфуй в свое удовольствие, ни от кого не завися. Потому что - не существует ни плохого, ни хорошего, все относительно, все люди равны, всем надо оказывать одинаковые услуги. И точка. Но это был - идеал, до которого Андрей не дотягивал. И был грешен, и периодами суетлив, и засовывал свой нос частенько туда, где ему быть вовсе не полагалось. Он чувствовал в себе много жизней, и потому старался успеть пожить немного в каждой, выпуская их по очереди, словно из узкого горлышка носимого на шее медного кувшинчика, и эти жизни разрывали его, тянули в разные стороны, заставляя забыть о себе, и тогда Андрей загонял всех обратно и завинчивал крышку. И поднимался в небольшую квартирку на последнем этаже старого дома, с видом на соседние не доросшие до его этажа плоскости крыш, со сваленными на столе журналами, брошюрками и иной кооперативной мурой, где иногда печатали сочиненные им в полубреду комиксы, которыми он питался. С выставленной на полу батареей бутылок, как памятью о бывших здесь недавно друзьях. И все это - он. И стоящая в углу на низкой детской табуретке пишущая машинка, разбросанные листы вокруг нее, пачки сигарет на диване с прожженными рыжими пятнами, пыль на окне, самодельные абстрактные рисунки на стенах, выражающие состояние его души, обтертая гитара, подвешенная на гвоздь за капроновый желтый бант, продетый через головку ее усталого грифа.

В небе, натянутом за окном, исчезает бесследно дым, вызревающий в комнате, в морозном воздухе он держится дольше, клубами перекатываясь по замерзшей отвердевшей лазури; привнесенные им с собой частицы влаги тут же замерзают, постепенно превращаются в иней, белой кисеей медленно опадающий на землю. И низкие длинные лучи солнца, отражаясь от него, распадаются кратковременно маленькой цветистой радугой, сопровождающей каждое дымное облачно. Некоторые из сполохов достигают чердачного окна, за которым живет сбежавшая от родителей девочка по имени Лера (кажется, из-за того, что ей запрещали ходить в штанах). Она живет там уже несколько месяцев с одним странного вида мужиком, в то время как ее совершенно напрасно разыскивает по всему городу милиция. Андрей никому не сообщает об этом, зачем вмешиваться в чужую жизнь? Иногда он видит, как Лера вылезает через узкое окошко на крышу и садится на скат, поджав под себя худые длинные ноги. Она сидит долго, очень одинокая и печальная в своем детском одиночестве. Каждый месяц на глазах меняя свой облик. И именно здесь совершая стадию полового созревания, превращаясь из подростка в женщину, которую, возможно, не признают уже и родители. Зимой они согреваются теплом дымоходов, проходящих через чердак. Невидимые потоки теплого воздуха, окутывающие их выходы, постоянно колеблясь и дрожа, искажают, преломляют дальнюю панораму.

Помечтав на крыше, Лера осторожно заползает внутрь, штаны уже едва достают ей до щиколоток, и Андрей напоминает себе, что обещал подобрать ей какую-нибудь одежду. Платья Лера не признает, никакие. Находясь как бы в промежуточной стадии. Когда особенно усиливается протест. Иногда, увидев, что свет в его окошке зажегся не поздно, она приходит к нему послушать музыку, и они долго болтают о разных пустяках. Лера показывает новые синяки и никогда не поясняет, откуда они. Молча покажет и так же молча затянется сигаретой. Андрей догадывается, что таким способом, возможно, ее жилец пытается ускорить ее затянувшееся половое созревание, чтобы вступить наконец в свои мужские права. Но природа оберегает Леру, и созревание длится неимоверно долго, бесконечно. Спустившись с лестницы с оттягивающей плечо сумкой, Андрей заметил в окошке с любопытством глядящее в мир Лерино полудетское лицо. Приветливо махнул ей рукой, и лицо испуганно исчезло. Что поделаешь, днем ей нужно хорониться. Переполненный превратностями чужих жизней, Андрей вступил в нетронутый еще никем снег и почувствовал, как в узком горлышке холодящего грудь сосуда зашевелились, поползли вверх, щекоча его, чьи-то образы, мысли, желания. "Я пытаюсь выплыть против течения", - догадался Андрей причине их смятения. Он шмякнул рукой по щекочущему кожу крохотному сосуду и, засунув руки в карманы, передвинув тяжелую сумку себе на спину, быстро дошел до нужного места.

До того места, где, стоя в продуваемой ветрами подворотне, он ощутил на плече чье-то тяжелое ледяное прикосновение. И, словно примороженный им к земле, не шелохнулся, когда открылась входная дверь дома и, запахивая на ходу пушистый белый полушубок, из него вышла женщина и, нервно взметывая фирменными сапожками снежную невесомую пыль, быстро пошла вдоль линии фасадов. Одна! В темноту! Из своего дома! Стряхивая с себя оцепенение, подхватив сумку, Андрей запоздало подхватился за ней, пересек освещенное фонарями пространство и, с трудом волоча свою ношу, напряженно высматривая белый силуэт сквозь едкую темень, поплелся следом. С сумкой женщины было ему уже не догнать, он только видел, как периодически в желтых кругах оброненного с фонарей света возникает ее одинокая фигура, он жадно глотает, всасывает ее глазами, стремясь в эти краткие мгновения ухватить, облечь в понятные формы какое-то неясное ему томление, вызванное то ли обидой, усталостью, раздражением, то ли чем-то еще, но не успевает, женщина вновь ныряет в темноту, и он плетется следом бездумно и потеряно до следующего светового всплеска. Потом, в одном из промежутков слышит гул заводимого мотора, печальными, потухающими в бесконечности глазами мелькают перед ним две красные фары, и он обессилено опускает аппаратуру в снег, отдаваясь во власть усталости и сомнению. Машина так далеко от дома? Зачем? Кто она, мнимая женоненавистница, сделавшая его вором против желания? Отказавшая показать себя и увидеть его? Канувшая в темноту легким призраком. Из боязни быть узнанной им? Из страха оказаться в его власти?