Отто Бисмарк - Мысли и воспоминания. Том II

• Название: Мысли и воспоминания. Том II
• Автор: Отто Бисмарк
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1940

Русский перевод второго тома книги Бисмарка «Мысли и воспоминания» сверен по немецкому изданию: Otto Furst von Bismarck, Gedaiiken und Erinnerungen, Neue Ausgabe, Zweiter Band, Stuttgart und Berlin, 1922.

Отмеченные звездочкой (*) подстрочные примечания, за исключением специально оговоренных, принадлежат Бисмарку. Необходимые для понимания текста слова, вставленные немецким издателем или редакцией русского перевода, заключены в квадратные скобки [ ],

В переводе второго тома книги Бисмарка «Мысли и воспоминания» на русский язык принимали участие Я.А. Горкина и Р.А. Розенталь.

Примечания составили В.В. Альтман и В Д. Вейс.

В редактировании русского перевода второго тома книги Бисмарка «Мысли и воспоминания» и примечаний к нему принимали участие: В М. Турок, В.А. Гиндин, В.С. Троянкер и по главам XIX — XXIII Б.Г. Вебер.

---

Те же возражения, что и по отношению к франконским княжествам, я делал его величеству и по отношению к австрийской Силезии, одной из самых верных императору провинций, населенной к тому же преимущественно славянами, а также относительно богемских территорий — Рейхенберга, Эгерталя, Карлсбада, которые король хотел удержать, по настоянию принца Фридриха-Карла[107], в качестве своего рода гласиса у подножия Саксонских гор. Позднее дело осложнилось тем, что Карольи[108] категорически отклонил какую бы то ни было территориальную уступку, даже предложенную мною в переговорах с ним уступку небольшого округа Браунау[109], обладание которым было связано с нашими железнодорожными интересами. Я предпочел отказаться даже от этого, так как упорство угрожало оттянуть заключение мира и обострить опасность французского вмешательства.

Желание короля сохранить за собой Западную Саксонию, Лейпциг, Цвикау и Хемниц, чтобы установить связь с Байрейтом, натолкнулось на заявление Карольи, что он должен настаивать на целостности Саксонии, как на conditio sine qua поп [совершенно обязательном пункте] мирных условий. Эта разница в отношении к союзникам объясняется личной симпатией к королю саксонскому и поведением саксонских войск после сражения при Кениггреце, когда при отступлении они составили самую стойкую и наиболее боеспособную военную единицу. Другие германские войска, поскольку они участвовали в бою, сражались храбро, но они вступили в бой поздно и практически не добились успеха, [в результате чего] в Вене господствовало впечатление, не обоснованное обстоятельствами дела, будто союзники, в частности Бавария и Вюртемберг, оказали недостаточную поддержку.

В труде генерального штаба под 21 июня значится: «В Никольсбурге уже несколько дней велись переговоры, ближайшей целью которых было заключение пятидневного перемирия. Прежде всего надлежало выиграть время для дипломатии*[110]. Теперь, когда прусская армия вступила в Мархфельд[111], непосредственно предстояла новая катастрофа».

Я спросил Мольтке, считает ли он нашу [операцию], предпринятую у Прессбурга, опасной или же не внушающей опасений. До сих пор наша репутация оставалась незапятнанной. Если можно с уверенностью рассчитывать на благоприятный исход, то следовало бы дать произойти сражению и установить начало перемирия на полдня позже; победа, естественно, укрепила бы наше положение при переговорах. В противном случае лучше было бы отказаться от этого предприятия. Он ответил мне, что считает исход сомнительным, а операцию — рискованной; впрочем, на войне все опасно. Это заставило меня рекомендовать его величеству такое соглашение о перемирии, согласно которому военные действия должны были прекратиться в воскресенье, 22-го числа, в полдень и не могли быть возобновлены до полудня 27-го числа. Генерал фон Франзеки получил 22-го утром, в 71/2 часов, извещение о наступающем в тот же день перемирии и приказание сообразовать с этим свои действия. Сражение, которое он вел под Блуменау[112], должно было быть поэтому прервано в 12 часов.

IV

Тем временем у меня шли конференции с Карольи и Бенедетти, которому благодаря неповоротливости нашей военной полиции в тылу армии удалось в ночь с 11 на 12 июля добраться до Цвиттау[113] и появиться внезапно перед моей постелью. На этих конференциях я выяснил условия, на которых мир был достижим. Бенедетти заявил, что увеличение Пруссии максимум на 4 миллиона душ в Северной Германии при сохранении линии Майна в качестве южной границы не повлечет за собой французского вмешательства, и указал, что такова основная линия наполеоновской политики[114]. Он, несомненно, надеялся образовать южногерманский союз в качестве филиала Франции. Австрия выступила из Германского союза и готова была полностью признать порядки, которые король введет в Северной Германии, при условии сохранения целостности Саксонии. Эти условия заключали в себе все, что нам было нужно: свободу действий в Германии.

По приведенным выше соображениям, я твердо решил превратить принятие австрийских предложений в вопрос доверия кабинету. Положение было затруднительным; всех генералов объединяло нежелание прервать наше до сих пор победное шествие, а король чаще и с большей готовностью шел в те дни навстречу влиянию военных, нежели моему. Я был единственным человеком в главной квартире, который нес в качестве министра политическую ответственность и который обязательно должен был составить себе то или иное мнение о ситуации и принять то или иное решение, не имея возможности ссылаться впоследствии на чей-либо посторонний авторитет в виде ли коллегиального решения или приказов свыше. Как сложится будущее и каков будет в зависимости от этого приговор света, я, как и всякий иной, не мог предвидеть, но из всех, кто был налицо, один лишь я был по закону обязан иметь, высказывать и отстаивать свое мнение[115]. Я составил себе это мнение в упорном размышлении о нашем будущем положении в Германии и наших будущих отношениях с Австрией, готов был нести за него ответственность и отстаивать его перед королем. Мне было известно, что в генеральном штабе меня называют «Квестенберг в лагере», и отождествление меня с валленштейновским придворным военным советником не слишком льстило мне[116].

23 июля под председательством короля собрался военный совет, на котором предстояло решить, следует ли на предложенных условиях заключить мир или же продолжать войну. Ввиду мучившего меня недомогания оказалось необходимым провести совещание в моей комнате. Я был при этом единственным штатским в мундире. Я изложил мое убеждение, высказавшись в том смысле, что необходимо заключить мир на предложенных Австрией условиях, но остался в одиночестве; король согласился с военным большинством. Нервы мои не выдержали овладевавших мною днем и ночью чувств, я молча встал, прошел в смежную спальню и разразился там судорожными рыданиями. Рыдая, я слышал, как военный совет в соседней комнате был прерван. Тогда я принялся за работу и письменно изложил доводы, которые говорили, по моему мнению, в пользу заключения мира. Я просил короля, в случае его нежелания последовать моему совету, сделанному со всей ответственностью, освободить меня от моих обязанностей министра при продолжении войны. С этой запиской[117] я отправился днем позже на устный доклад… В приемной я застал двух полковников с донесениями о распространении холеры среди их людей, из числа которых едва половина была способна к несению службы*[118]. Эти страшные цифры укрепили меня в моем решении превратить [вопрос] о согласии на австрийские условия в вопрос доверия кабинету. Наряду с заботами политического характера, у меня было опасение, что в том случае, если операции будут перенесены в Венгрию, болезнь, при знакомых мне особенностях этой страны, станет вскоре непреодолимой. [Тамошний] климат, в особенности в августе, опасен, недостаток воды — острый; селения с относящимися к ним угодьями в несколько квадратных миль разбросаны на большие расстояния, к тому же — изобилие слив и дынь. Мне мерещилась, в качестве предостерегающего примера, наша кампания 1792 г. в Шампани, когда не французы, а дизентерия вынудила нас отступить[119].

Руководствуясь моей запиской, я развил перед королем политические и военные доводы против продолжения войны.

Нам следовало бы избежать, чтобы Австрии была нанесена тяжелая рана, чтобы у нее надолго осталась большая, чем это нужно, горечь и потребность в реванше. Мы, наоборот, должны сохранить возможность снова сблизиться с теперешним нашим противником и при всех случаях видеть в австрийском государстве фигуру на европейской шахматной доске, а в возобновлении отношений с ним — такой шахматный ход, который мы должны оставлять себе открытым. Если бы Австрии был нанесен серьезный ущерб, то она сделалась бы союзницей Франции и каждого из [наших] противников; даже свои антирусские интересы[120] она принесла бы в жертву тому, чтобы взять реванш у Пруссии.

С другой стороны, я не мог себе представить приемлемого для нас в будущем[121] устройства земель, составлявших австрийскую монархию, если бы она оказалась разрушенной венгерскими и славянскими восстаниями или надолго попала бы в зависимое положение. Чем заполнить то пространство Европы, которое занимает до сих пор австрийская монархия от Тироля до Буковины? Новые образования на этом пространстве могли бы быть только надолго революционными по своей природе. Немецкая Австрия ни целиком, ни частично не нужна была нам, мы не достигли бы укрепления прусского государства приобретением таких провинций, как австрийская Силезия или куски Богемии; слияние немецкой Австрии с Пруссией не удалось бы, Веной нельзя было бы управлять из Берлина как [его] придатком.

Если бы война была продолжена, то полем военных действий оказалась бы, вероятно, Венгрия. Если бы мы у Прессбурга перешли Дунай, австрийская армия не могла бы удержать Вену, но вряд ли отступила бы к югу, где она оказалась бы между прусскими и итальянскими войсками и, приблизившись к Италии, снова пробудила бы у итальянцев их упавший и связанный Луи-Наполеоном боевой дух. Она отступила бы на восток и продолжала бы сопротивление в Венгрии хотя бы лишь в надежде на предполагавшееся вмешательство Франции и подготовляемое Францией охлаждение (Desinteressierung) Италии. Впрочем, зная Венгрию, я и с чисто военной точки зрения считал неблагодарной задачей продолжать там войну, а успехи, которые могли быть достигнуты — не соответствующими одержанным нами ранее победам и могущими, следовательно, ослабить наш престиж, совершенно независимо от того, что затяжка войны могла бы расчистить пути французскому вмешательству. Мы должны были быстро заключить мир, прежде чем Франция выиграла бы время для дальнейшего дипломатического выступления [в пользу] Австрии.