Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

• Название: Одиссей Полихроніадесъ
• Автор: Константин Леонтьев
• Издательство: ТИПОГРАФІЯ В. М. САБЛИНА. Петровка, д. Обидиной. Телефонъ 131-34.
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1912

---

— Ба! — возразилъ Маноли, размышляя. — Я думаю, что если и такъ, то здѣсь не Дунай! Далеко отъ Россіи и сообщенія прямого нѣтъ.

— Союзъ съ Сардиніей или Франціей, — замѣтилъ я. — Для Россіи все это, я думаю, возможно… Были же, вы знаете, русскіе въ Корфу.

Маноли взглянулъ на меня съ почтеніемъ и сказалъ, что я хоть и юнъ, но много грамотнѣе и ученѣе его, онъ къ тому же аскеръ, воинъ-человѣкъ, а я сынъ купца, человѣка политическаго, и могу это все видѣть тоньше и дальше его…

— И еще, — прибавилъ онъ съ любовью, — васъ, загорцевъ всѣхъ, это извѣстно, самъ дьяволъ соткалъ и выткалъ…

Увы! Мнѣ очень скоро суждено было убѣдиться, что Маноли былъ правѣе меня, объясняя все это просто: «высокое искусство!»

Очень скоро суждено мнѣ было смириться, сознавъ, что если я былъ грамотнѣе и ученѣе каваса, то во многомъ онъ былъ несравненно болѣе моего тѣмъ, что́ нынче зовутъ развитой человѣкъ…

— Оставь теперь политику! — воскликнулъ онъ потомъ; — я тебѣ покажу еще одно зрѣлище… Поди сюда!

Онъ отвелъ меня въ другую, небольшую комнату, которая была рядомъ съ кабинетомъ. Въ ней остановился я тотчасъ же предъ чѣмъ-то подобнымъ престолу церковному; это былъ какъ бы драпированный кисеей столикъ.

— Что́ за вещь!.. Какъ престолъ церковный! — воскликнулъ я.

— Развѣ не видишь зеркала? — сказалъ Маноли, — это туалетъ эффенди…

Въ самомъ дѣлѣ, на туалетѣ стояло довольно большое зеркало въ серебряной оправѣ, стояли духи, разные ножички, щеточки и, между прочимъ, каучуковая какая-то вещица, какъ пузырь со стклянкой и трубочкой… Маноли взялъ ее и вдругъ началъ пожимать что-то, опрыскивая меня всего тончайшею пылью благоуханія…

— Вотъ это вещи! — говорилъ я. — Вотъ это жизнь!

— Европа! Просвѣщенье! Наука! — значительно замѣтилъ Маноли; потомъ, притворивъ дверь въ кабинетѣ, онъ взялъ меня за руку и подвелъ къ стеклянному окну, которое было на этой двери.

Окно было закрыто небольшою занавѣской. Маноли приподнялъ одинъ уголъ и велѣлъ мнѣ смотрѣть оттуда въ кабинетъ и спросилъ:

— Что́ ты видишь?

Я смотрѣлъ почти съ испугомъ. Не знаю, что́ я думалъ… Можетъ быть я ожидалъ, что онъ покажетъ мнѣ что-нибудь волшебное…

— Я ничего не вижу! — сказалъ я наконецъ.

— Видишь этотъ диванъ у печки?

— Вижу.

— Видишь ли столъ передъ диваномъ и кресло, которое качается?

— Вижу… Такъ что́ жъ?..

— А то, что я скажу тебѣ, Одиссей, одинъ величайшій секретъ, потому что я тебя очень люблю и отца твоего уважаю непомѣрно. Лѣтомъ здѣсь на диванѣ сидѣла ханума… Какая ханума!.. Не здѣшняя!.. Стамбульская ханума! Меймура63 супруга. фередже́ модное изъ синяго атласа… Да, мой Одиссей, ты это подумай! Она пришла съ величайшею опасностью для себя; одна только арабка-рабыня ее провожала… Я умиралъ взглянуть на нее; разулся и подкрался черезъ спальню къ этимъ дверямъ и гдядѣлъ.

Маноли съ такимъ жаромъ изобразилъ прическу ханумы, ея сброшенное назадъ покрывало и пунцовое платье съ букетами (во всю мою руку букеты! показывалъ онъ), что я какъ живую воображалъ ее на пустомъ теперь диванѣ, съ улыбкой облокотившуюся на столъ.

— Что́ жъ ты видѣлъ? — спросилъ я въ волненіи, почти въ ужасѣ.

— Ничего! Сидѣла она съ ногами на этомъ диванѣ передъ столомъ, вотъ такъ опершись на руку, и смѣялась, и говорила что-то. А эффенди передъ нею качался въ креслѣ и улыбался, слушая ее. Потомъ онъ всталъ, налилъ изъ графина воды, взялъ варенья и все подалъ ей на подносѣ… И опятъ сѣлъ…

— Самъ подалъ? Самъ? — воскликнулъ я.

— Да! самъ подалъ. Мои глаза это видѣли. А что́ они говорили — не знаю. Они говорили очень чисто по-турецки, какъ бы по-эллински 64.

— Ахъ, жаль мнѣ это! — сказалъ я печально. — Вѣдь это грѣхъ большой… Зачѣмъ бы ему такъ поступать, Благову!

— Пусть грѣхъ! — возразилъ Маноли, — однако все-таки и это какъ бы тріумфъ для нашихъ, турка одного лишняго рогоносцемъ сдѣлать! Все же наше паликарство, а не ихнее! Слышалъ ты это, море́ Одиссей мой!

Однако это объясненіе легкомысленнаго капитана Маноли не удовлетворило и не успокоило меня.

Моя полуволшебная, но чистая и строгая картина консульской жизни помрачилась на нѣсколько времени чѣмъ-то непріятнымъ и страшнымъ. И стало жаль мнѣ Благова, какъ будто я узналъ навѣрное, что смерть его будетъ лютѣе, какъ смерть грѣшника и закоснѣлаго въ грѣхѣ человѣка. И сталъ онъ передъ моими собственными очами не такъ недосягаемъ, не такъ возвышенъ надъ всѣмъ окружающимъ и его и меня. «Нейдетъ, — говорилъ я самъ себѣ, уходя домой къ отцу Арсенію, — нейдетъ ему это… Онъ не Куско-бей…»

Да! я думалъ такъ. И тогда яснѣе прежняго и значительнѣе представились мнѣ слова отцовскія, прощальныя его слова въ хану, когда онъ уѣзжалъ въ Тульчу: «Если есть у тебя разумъ, то связей не бросай, ходи въ хорошіе дома, бери полезные въ нихъ примѣры образованности и благородства, а что́ твоему возрасту непристойно и что́ несообразно со строгою нравственностью добраго православнаго, отъ того устраняйся. Вотъ тебѣ мое слово отеческое! Я сказалъ, а ты это помни!»

Однако понемногу, понемногу… мои молодыя мысли… Ахъ, другъ мой! Не напрасно, конечно, молотъ столькихъ отцовъ церкви нашей сокрушалъ прекрасныя изваянія языческихъ боговъ!.. Конечно, не напрасно столькіе вѣка кипѣла борьба изящныхъ, но сладострастныть демоновъ Олимпа, противъ суровыхъ и чистыхъ угодниковъ распятаго Христа. Изваянные, видимые боги зла и наслажденія стали безсильны и не страшны. Ими можно украшать богатые покои, не боясь того, что отъ присутствія кумира скорѣе повѣришь въ его незримый, скрытый за прекраснымъ изваяніемъ, порочный идеалъ, не боясь, что повѣришь и поклонишься ему. Но самъ-то незримый этотъ идеалъ — обворожительный и лживый… Развѣ погибъ онъ навсегда? Развѣ не ежедневно, не ежечасно, мой добрый другъ, должны мы трепетать его? И развѣ не во всеоружіи того браннаго доспѣха, которымъ одѣть и покрыть насъ можетъ одно лишь ученіе церковнаго аскетизма (ибо оно не отъ міра сего), должны мы выходить на шумное состязаніе этой всюду сіяющей и вѣчно томительной жизни мірской? Однѣ скучныя рѣчи нравственнаго долга не могутъ овладѣть безпокойнымъ сердцемъ нашей юности и бушующей плотью молодечества нашего, когда нѣтъ надъ главами нашими еще иного закона. Когда нѣтъ такого закона, который не требуетъ ежеминутнаго разумнаго согласія съ нашей стороны (ибо при внутренней измѣнчивости самой сильной души человѣческой, что вовѣки, скажи, утвердится на ней?), а говоритъ намъ только: «Повинуйся, ибо Я такъ сказалъ!..»

Отецъ Арсеній мой въ началѣ вдовства своего прожилъ нѣсколько времени на утесахъ унылаго Синая и въ лѣсахъ Аѳонской горы. Простой и неопытный во многомъ житейскомъ, онъ былъ очень свѣдущъ и уменъ въ порядкѣ своихъ мыслей и въ области тѣхъ знаній, которымъ онъ посвятилъ себя.

Однажды, позднѣе, я спросилъ у него въ одну тяжелую для меня минуту:

— Старче мой! Скажи ты мнѣ искренно, именемъ Божіимъ прошу тебя, какъ ты думаешь, почему злые духи являлись глазамъ древнихъ людей, какъ увѣряетъ насъ священное преданіе, и почему не являются они нашимъ глазамъ?

Отецъ Арсеній взглянулъ на меня тогда внимательно и зорко. Въ глазахъ его, я помню, внезапно засвѣтился пламень нѣкоей радостной вѣры, и, поразмысливъ немного, онъ отвѣчалъ мнѣ такъ:

— Тогда у всѣхъ, и у самихъ язычниковъ, было много вѣры. Теперь люди стали немощны, и вѣра слабѣетъ. Земля сама старѣетъ, и люди стали скоро дряхлѣть и духомъ и плотью. Ослабѣли силы, ослабѣла вѣра. Теперь злымъ духамъ-искусителямъ выгоднѣе не являться намъ воочію… Они говорятъ себѣ: «И такъ хорошо!» Явись маловѣрному человѣку или безбожному демонъ воочію… и пойми онъ, что это демонъ, онъ послѣ этого станетъ вѣрить всему доброму крѣпче.

Такъ прекрасно отвѣтилъ мой благородный старецъ отецъ Арсеній.

Но эта бесѣда наша была, говорю я, много позднѣе, въ одну очень тяжелую для меня годину.

А тогда?.. Тогда скоро мысли мои приняли менѣе печальное теченіе и менѣе суровый характеръ.

IX.

Я скоро забылъ… Не самую турчанку въ таинственномъ кабинетѣ молодого дипломата, не синее атласное фередже́ ея, не волосы стриженые на вискахъ, не позу у стола, не платье красное… Не это все, конечно, нѣтъ! Я забылъ только первое печальное движеніе моего собственнаго сердца и сталъ снова ожидать Благова съ нетерпѣніемъ, началъ снова скитаться около консульства, если не всегда тѣломъ (потому что уроки надо было учить и въ школу ходить), то, по крайней мѣрѣ, душой, какъ скитались около входа въ Элизіумъ тѣни непогребенныхъ людей, которыхъ не пропускалъ неумолимый перевозчикъ черезъ страшный Стиксъ.

За нѣсколько дней всего до возвращенія Благова я опять было сталъ терять надежду увидѣть его скоро. Пріѣхалъ изъ Арты и Превезы одинъ купецъ и разсказывалъ съ восторгомъ о томъ, съ какимъ великимъ почетомъ принималъ г. Благова тамошній каймакамъ. Цѣлый взводъ пѣшихъ аскеровъ, подъ командой офицера, встрѣтилъ консула за городомъ, и онъ въѣзжалъ въ городъ тихо на своемъ прекрасномъ рыжемъ конѣ, и воины, держа ружья по формѣ, въ два ряда шли по обѣимъ сторонамъ коня, а впереди шелъ офицеръ, командуя гдѣ нужно: «Азъ-дуръ!» «Селямъ-дуръ!»65. Потомъ каймакамъ пріѣхалъ самъ къ тому архонту, у котораго Благовъ останавливался, и при греческихъ старшинахъ, при епископѣ, при всѣхъ сказалъ ему: «Воздухъ благоуханія вашего дошелъ давно и и до насъ издалека». Г. Благовъ надѣется повѣсить колоколъ и, кажется, не хочетъ уѣзжать оттуда, пока не увѣрится, что каймакамъ въ этомъ дѣлѣ его не обманываетъ…