Илзе Индране - Камушек на ладони. Латышская женская проза

• Название: Камушек на ладони. Латышская женская проза
• Автор: Илзе Индране
• Издательство: Tapals
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 9984-577-88-0

…В течение пятидесяти лет после второй мировой войны мы все воспитывались в духе идеологии единичного акта героизма. В идеологии одного, решающего момента. Поэтому нам так трудно в негероическом героизме будней. Поэтому наша литература в послебаррикадный период, после 1991 года, какое-то время пребывала в растерянности. Да и сейчас — нам стыдно за нас, сегодняшних, перед 1991 годом. Однако именно взгляд женщины на мир, ее способность в повседневном увидеть вечное, ее умение страдать без упрека — вот на чем держится равновесие этого мира. Об этом говорит и предлагаемый сборник рассказов. Десять латышских писательниц — столь несхожих и все же близких по мироощущению, кто они?

Вглядимся в их глаза, вслушаемся в их голоса — у каждой из них свой жизненный путь за плечами и свой, только для нее характерный писательский почерк. Женщины-писательницы гораздо реже, чем мужчины, ищут спасения от горькой реальности будней в бегстве. И даже если им хочется уклониться от этой реальности, они прежде всего укрываются в некой романтической дымке фантазии, меланхолии или глубокомысленных раздумьях. Словно даже в бурю стремясь придать смысл самому тихому вздоху и тени птицы. Именно женщина способна выстоять, когда все силы, казалось бы, покинули ее, и не только выстоять, но и сохранить пережитое в своей душе и стать живой памятью народа. Именно женщина становится нежной, озорно раскованной, это она позволила коснуться себя легким крыльям искусства…

---

Перевела Ж. Эзите

ПИЩА ДЛЯ ВЕЛЕЙ

Мамуленька, тебе никуда идти не надо, там все в порядке, прибрали, приладили, все, как ты хотела. Да, само собой, старую краску содрали, два раза покрыли белой, которая быстро сохнет. Камни убрали, да, да — еловым веничком наросший мох содрали. Быстро? Да что там, мы вдвоем с Мурмулисом. Нет, на рыбалку не пошел, красил, красил скамеечку, я уж сказала — два раза, а я тем временем сухие листья сгребала. Слышишь, мамуленька, помни — тебе никуда идти не надо. Тебе нельзя — не забудь. У тебя все в холодильнике — смотри, чтоб рыбка не заплесневела, маринад очень нежный, нет — никакого хрена, помнишь, что доктор сказала, сыр чтоб не высох, сливки выпей сегодня же, на завтра не оставляй. Ну, бабуленька моя дорогая, почему глаза такие мрачные? Улыбнись же нам, чтоб обратный путь легким показался. В пятницу вечером приедем, еще засветло. Может, и девочки захотят поехать. Смотри, Мурмулис, как твоя мамочка странно улыбается. Загадочно так, словно девушка, правда? Ну? Держи ее крепче, ты самый близкий родственник — тебя послушает. Дверь, мамочка, и днем запирай. Вдруг кто случайно с улицы забредет — испугаешься. Если что — звони Арии или Рутыне, если Ригу не сможешь вызвать. Я уже просила ее новый рецепт выписать, у нас обо всем договорено, она каждый день к окну будет подходить. Каждый день, не забудь, так что — не пугайся! Мы тебе позвоним, как только доберемся. Ты еще что-то хочешь сказать, мамуленька?

Что я хотела сказать посреди этого половодья любви, внимания и забот? Всего лишь о могилке Дуте спросить. Кто-нибудь побывал там нынешней весной? Видно? Листья, как и под прошлогодним снегом, слежались? А старые флоксы у него всегда как метлы. Живая изгородь почти с нашей срослась. Жизнь по соседству прошла, и на кладбище рядом оказались. А с другого боку маленький мальчик, из реки его вытащили, могилка уже дерном поросла. В первое время братья и сестры, похоже, приходили, положат в траву конфеты да пасхальное яичко, а в прошлом году только лесные колокольчики раскачивались. В прошлом году говорила, в позапрошлом говорила, иной раз и сама полола у молодых на глазах, да так проворно, чтоб видели и поняли, что одна цена наемной работе — по приказу да по распоряжению — и совсем другая той, что по любви делается, что тихо и неприметно стоит себе в сторонке и надо всем. Вначале еще обе внучки шевелили грабельками, воду носили из пруда, что возле дороги, и вот уже одна школа за другой, в каникулы всё кружки да партии, все на жизнь нацеливают, и ни одна — велей, души предков наших, почитать.

Вот и нет машины, за гору перевалила, только пыль клубами в яблоневом саду. Не гоже мчащихся по земле обременять покинувшими этот свет. Да и что спрашивать? Еще в тот раз Мурмулис только плечами пожал, когда я про Дуте напомнила. Кто такой? Что с отцом рядом? Там же с четырех сторон кто-нибудь да рядом. Кто как хочет, тот так и убирает-украшает! Да кто ж убирать станет, если Дуте из богадельни в неструганом деревянном ящике привезли, не помнишь разве? Из богадельни? Да это в книжках Апсишу Екаба, мамочка! Такой уж он, и кто знает, девочки отцом его нынче называют или как и раньше — папулька Мур-мур-мур. Невестушка-то в четыре руки бы прополола, да если муж машину уже заводит, нога на педали, черная петля на животе, едем, едем, привет, мамуля, туман, темно, гололед…

Что еще я хотела сказать, чтобы прервать этот безумный поток любви и заботы? Чем дольше живешь, тем дольше искать приходится, из чего слова и предложения складывать да на голос перекладывать. Прежде-то бывала песня длинная-длинная, да хором, да с вершины горы; а тут вертится весь день в голове, зудит один-единственный мотив, не знаешь, откуда с утра взялся, в честь кого и кто вечером подхватит. Да, что еще могла бы я сказать, чего пожелать? Конфет? Крашеное яичко на зеленом дерне? Первым делом в газетный киоск. Через новый базар, где на прошлой неделе купила юбку. Слишком пышную? Слишком светлую? Кто сказал? Кто видел? Потом мимо клумб, что вдоль дома культуры, где на раскидистых кустах, укутавшись, как колючей проволокой, шипами-кинжалами, вот-вот зацветет моя любимица — роза ругоза. И посидеть в саду у Арии гораздо приятнее, чем ей названивать, раз правое ухо у меня словно ватой заложило, а в левом звенит громче, чем телефон.

На кладбище — обязательно! Не за тридевять же земель — пригородным автобусом, десять сантимов и сто двадцать шагов в гору мимо старой колокольни. Грабли нести не надо, разве что букетик поздних примул. Розовых. Подходит по цвету к новой юбке, жаль только, что в корзинке под газетой придется прятать. В городишке что ни шаг, то знакомец, разболтают невестке, двойная забота прольется словно теплый летний дождичек — мамулечка да мамулечка! Понятное дело, к Дуте никто не приходил, ни крот землю не рыл, ни еж листьями не шуршал. Да и кто сюда пойдет, если человек за всю свою жизнь не скопил вещей, которые моль да ржа не ест, — ни сыновей, ни дочерей, ни внуков нигде не оставил. Ни на чуток, ни на самую малость не чувствую себя грешницей, никому не должна, чтоб надо было мне тут рыться. Какая из девушек не загордится, что нравится и тому и этому, хоть и знает, что одному достанется. Дуте мог и не ходить плотовщиком до полста, не брать старую, когда узнал, что выхожу за Рендия. И обманулся, обманулся, слушая соседок-сорок, что мы, мол, живем-ссоримся. Пусть и громкий голос у меня, пусть стройка Рендия и была в соседней волости, так что домой только в банные дни являлся, пусть и не ждала я его на пороге с распростертыми руками, на шею не вешалась, прощаясь у автобуса. Разве ж в исступлении кому-то жаловалась? Разве ж кто-нибудь слезы мои видел, когда самой дрова приходилось колоть или корзины с картошкой из глубокого погреба тащить? Когда Ария или Рута мужьями своими гордились, я молчала и не раз думала — ну и что? Заботливый, непьющий — ну и что? Хорошо зарабатывает, брюки гладит, носки стирает — скука смертная. У меня и в пятьдесят поклонников хватало, один за мои черные косы зацепился, другой на мой дом да хорошую зарплату позарился, Эвису мой горячий норов по душе пришелся, с автобусом своим чуть в колодец не угодил. Потому и казалось соседкам, видно, что Рендий ни то ни се, не по мерке мне, не по комплекции, коли те осмеливались во дворе стоять да на мужнюю жену глаза пялить. Глянь, примулы завяли как быстро или от горячих мыслей моих зачахли? Встряхну, дохну на каждый цветочек и с той стороны поставлю, где сердце. А он — исподлобья, искоса поглядывает. Рендий? Это ты так сейчас сказал? В романе вычитала? Янис — имя это тебе всегда казалось батрацким. Ну, а что ты с латышом поделаешь: каждый третий — Янис! Давай не будем спорить, повернулась я к нему спиной и давай шуровать листья на могиле Дуте, только песок сыплется сквозь зубья, а из-под локтя все равно вижу, что мой розовый букетик беспокоится — стебельки коротковаты, вот-вот вывалится из мелкого стакана, макушкой вниз. Грабли тоже поперек упали, чуть ногой не зацепилась. Ну, кто сейчас ищет ссоры? Рендий! Понятное дело — вычитала в романе и влюбилась. Да не скалься ты так безбожно, знаю я твою пренебрежительную улыбку, ты вечно хотел доказать свое превосходство, потому я и отбивалась. Я же не сказала, что влюбилась в другого. Успокойся. И называть теперь я могу тебя любым именем, потому что больше ты мне не возразишь. Не первый раз, не первый роман. И сирень ты сам клал на мой подоконник, чтобы узнать, кого искать стану… А открытки со стихами и без подписи? После спектакля мы каждый сели в свой автобус — ты спорил о политике, я, понятное дело, о любви. И если б не уехал ты в понедельник на дальнюю стройку, я б тебе три дня суп пересаливала, вот так-то, Рендий, дорогой! Цветы вывалились из вазы, лежат на макушке с растопыренными вверх стебельками. Словно дохлые цыплята.

Шпильки из моей черной косы повысыпались, волосы липнут к мокрой шее и зудят о ножницах. Я вырвала три самых длинных волоса, крепко сплела их, перевязала цыплячьи лапы, закопала стакан поглубже. Старый передник под коленки, кухонный нож для сорняков, и через пару часов послеобеденной прохлады все будет по-людски — как уж у латышей, у кого могильные холмики цветут почти круглый год — настоящие святыни. Самое трудное потом встать с колен, листья и корни запихать в полиэтиленовый мешок и дотащить до помойки по ту сторону забора.

Но когда с этим молча, обдуманно и не спеша будет покончено и задолго до того, как автобус подойдет к остановке, вот тогда-то можно будет, можно вспомнить ласковый голосок невестки — мамулечка, тебе никуда, никуда ходить больше не надо! Сырок… сливочки… сегодня же… запрись изнутри… Ах, мамуленька, да ты не слушала, нарочно повернулась ушком ко мне, которое не слышит, ну, так посиди, по крайней мере, на лавочке на вечернем солнышке, как бы на автобус не опоздать. Ужас, мамочка, что еще ты собираешься делать?

Ну разве что руки позвольте вымыть и еще мешочек из-под земли, раз уж нынешним летом водой все луга, все канавы по обочинам полны. Слышала, слышала, невестушка, но не привыкла к такому елею, слова твои за чистое притворство приняла. Прости, Господи, грехи наши и дай соловью своим голосом распевать, да и ворону глотку не затыкай!