Елеазар елетинский - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Елеазар елетинский
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1998

"Лет через десять после начала войны и лет через шесть после ее окончания я встретился с профессиональным военным корреспондентом Тихомировым. Мы спали на соседних нарах в исправительно-трудовом лагере "П". Лагерь был лесоповальный, с лесопильным заводом, но к моменту нашей встречи мы уже оба были "придурками", то есть служащими, а не рабочими, и жили в бараке для административно-технического персонала. В лагере, так же как и на фронте, идеализируется долагерное (довоенное) прошлое и во всяком случае усиливается желание утвердить себя за счет своего прошлого перед соседом. (...) Я с удивлением услышал, что самая его лучшая корреспонденция, причем о самом лучшем, то есть самом героическом бое относится не ко времени взятия Берлина и вообще нашего наступления во второй половине войны, а к борьбе за хутор Бескровный, недалеко от Славянска, весной 1942 года. Этот эпизод был описан Тихомировым как блестящая победа, в силу счастливого сопряжения тактической мысли и личной храбрости и в особенности благодаря удачной координации "родов войск", то есть танков и пехоты. # Странным образом, я не только слышал об этом бое, но и сам в нем участвовал в качестве офицера связи своего полка и соседней дивизии (я периодически перебегал из одной землянки в другую через сельскую улицу, вдоль которой стреляли немецкие танки). Впечатления мои от этого боя - самые тяжкие. В тот период мы стояли в жесткой обороне на Украине, но пытались время от времени организовать прорыв и затем развить наступление. Самая крупная из таких попыток - движение к Харькову на Лозовую - [Б]арвенково. Одна из небольших попыток того же рода, совершенно неудавшаяся, как раз началась борьбой за хутор Бескровный. Так вот, все что я знал и что особенно видел своими глазами, было прямо противоположно тому, что видел и знал Тихомиров. (...) Военный корреспондент Тихомиров и я, как герои фильма Куросавы "Расемон", предлагаем две версии того же события. А что же было на самом деле?..

В тбилисской пересыльной тюрьме были не только бывшие военнослужащие (их здесь называли вояки), но и местные уголовники (с двумя из них я в первый момент вступил в невольный конфликт и был поддержан другими вояками), и местные политические, некоторые задержались здесь, поближе к родным, с 1937-38 годов, охраняемые блатом. (...) Скученность в тюрьме была ужасная. В большие камеры набивали человек 150-200. Каждому отмеряли и отмечали мелом прямоугольник в считанные сантиметры длины и ширины, и на этих сантиметрах мы должны были существовать. Днем сидели на полу, кое-как поджав ноги, а ночью, также на полу, спали все, повернувшись в одну сторону и согнув ноги — колени одних впритык под колени других. Перевертывались целым огромным рядом с толкотней и руганью. 

Жизненный опыт все больше подталкивал меня к мысли о бессмысленности жизни. Падение догмы способствовало развитию в моем мироощущении элементов экзистенциализма, может быть, в духе Камю, хотя я тогда еще не читал ни Камю, ни других экзистенциалистов. Позднее я испытал влияние логического позитивизма."

---

Кроме этой красотки, мне в Бутырке приходилось видеть еще только одну женщину — библиотекаршу, которая принимала заказы на книги и разносила их. Про эту девушку в военной форме ходил упорный слух, что она дочь Фани Каплан, якобы прощенной в последний момент Лениным. Это одна из популярных тюремных “параш”, наряду со слухами о том, что Ягода готовил восстание лагерей или что Ежов до сих пор жив и где‑то работает.

Бытовая обстановка в Бутырке, особенно в спецкорпусе, где я сидел, была лучше, чем в Лефортове. Камеры имели вид обыкновенных комнат, хотя и с очень скудным инвентарем и непроницаемыми окнами; спать днем также не разрешалось. Очень существенно, что я мог пользоваться тюремным ларьком и до определенного момента получать книги для чтения. В камере была еще одна койка, на которой сменилось несколько соседей. Под Новый 1950 год меня оставили в камере одного. Первого января было очень холодно и мрачно, мрачность только усиливалась от чтения — я перечитывал “Братьев Карамазовых”.

На следующий день я отказался от утренней пайки и объявил голодовку, требуя, чтобы меня не оставляли в “одиночке”. Странно, но такая голодовка подействовала, и к вечеру привели нового соседа — грузинского адвоката, греческого подданного, арестованного одновременно со всеми другими греческими и турецкими подданными. Адвокат был страстным охотником и собачником и развлекал меня разговорами о статях охотничьих собак. Он был тяжелым сердечником и после случайного падения во время тюремной прогулки почувствовал себя очень плохо. Я вызвал ему врача (постучав в кормушку), и врач дал больному выпить валерьянки. Через час у него началась предсмертная агония…

Первого мая 1950 года я снова был оставлен в одиночке, и на этот раз мои протесты (я ходил “на прием” к начальнику тюрьмы) ни к чему не привели. Одновременно меня лишили книг, так что я просидел все пять с половиной месяцев одиночки даже без книг, ничем не отвлекаясь от мрачных мыслей. Как потом выяснилось, примерно в середине этого срока было принято по моему делу решение “особого совещания”, но мне его не торопились сообщать и продолжали меня “режимить” в одиночке. Зачем и почему, не понимаю до сих пор. Даже самые противные тюремные надзиратели жалели меня и ласковыми голосами оповещали: “подъемчик”, “оправочка”, “обед”, “отбойчик”.

Стремясь преодолеть гнетущую скуку и тоску, я стал сочинять стихи, которых никогда раньше (кроме, может быть, шуточных) не писал. Стихи были мрачными, один из циклов назывался “Nоt tо bе” и имел эпиграфом следующее четверостишие:

Послушай, прохожий. Постой‑ка, прохожий.
Хоть разик взгляни на меня.
Скинь маску, прохожий, под розовой кожей
Такой же ты череп, как я.
Первое стихотворение, сочиненное в камере:
Если буря по — над бором вековые дубы бьет,
Если вьюга по — над полем вихри пагубные вьет.
Если месяц над водою бледным лебедем плывет,
Если мир наш совершает свой последний оборот,
Если смертные узнают — смерть стучится у ворот —
И навеки остановят свой блудливый хоровод,
То отверженному в жизни нечего и ждать.
Злую жизнь за сны златые он готов отдать:
Чувства вымести на ветер, не было бы слез,
Запустить мечты под вечер в тьму померкших звезд,
Тело тленное развеять в лоне нежной мглы,
На чужой могиле черви чтобы жить могли.
Он готов, чтоб окунуться в золотые сны,
Все забыть, застыть и сгинуть, погасив огни.

Самым большим из сочиненных мною тогда стихов, большинство которых не сохранилось в моей памяти, была поэма “Время, вперед” (или “Машина времени”). Поэма эта была по форме старомодная (пожалуй, в какой‑то ложногейновской манере), по содержанию — слишком лобовая. Но она точно характеризовала мои пессимистические настроения того времени, поэтому я позволю себе ее здесь привести полностью, кроме, разве что, полузабытых строк.

Поэма имела два эпиграфа — пушкинский: “И жить торопится, и чувствовать спешит” и еще один: “По гладенькой дорожке, по кочкам, по кочкам, бух в ямку”.

1.

Я бедненький маленький мальчик,
Обидела мама меня.
В чернилах случайно был пальчик —
Шлепок! Себя правою мня,
Нередко берется за ушко,
Пойти никуда не посмей,
Нельзя разобраться с игрушкой —
Звенит ведь, не знаешь, что в ней.
Мечтаю такую машину
Иметь я в чулане, где мышь,
Что лишь нажимаешь пружину,
По жизни ракетою мчишь.
Рывком превратившись в большого,
Достигнуть венков и наград,
Отнюдь не прельщаясь лапшою
Вкушать шоколад — виноград.
Однажды, проснувшися рано,
В чулан захожу я, и вот
Глядит на меня — и так странно
Желанной машины капот.
Машина совсем нешутейна,
На швах не просох еще клей,
На крылышках марка Эйнштейна,
Счастливей я всех королей!
Охваченный силою высшей,
Не слышу я маму. Ревет,
Взлетая над тающей крышей,
Машина: “Ну, время, вперед!”

2.

В предгорьях грядущего Парки
Уж красят радушно мой путь,
И падают в розовом парке
Мне русые косы на грудь.
Хотел бы с неложною силой
Прижать эти косы к плечу,
Но глажу лишь пальчики милой
И нежности книжно шепчу.
Пыля пред возлюбленной чубом,
В пылу лепечу я стихи,
В романе неровность нащупав,
Ромашкины рву лепестки.
Воркуем как голуби глупо
И ссоримся ветрено — зря,
Гляжу на соринку под лупой —
И красная меркнет заря.
Мы с ней расстаемся однажды,
Верней, оставляет она,
И кажется мне, точно каждый
С насмешкой взирает на нас.
Поспешно в машину сажусь я,
Мотор тормошу, торопясь,
Мерещится ль, нет, что Маруся
Мне ручкою машет опять?
К педалям припавши смелее,
Веду свой ковер — самолет;
Над брошенной юностью рея,
Кричу я: “Ну, время, вперед!”

3.

Во времени ветер метелит,
Там вьюжные вихри он вьет
И снегом дорогу он стелет,
И градом горячим он бьет.
Слетаю я к старому дому,
Крылом упираясь в забор.
Крадусь по крылечку крутому,
С трудом отпираю запор.
Болезнию сгорблена мама,
А папа слепой инвалид,
Их жизни несложная гамма
Последнею нотой звенит.
Я сам за семейным обедом
Глотаю пустую лапшу,
Но детям голодным и бледным
Котлетку добавить прошу.
Мерцая глазами тоскливо
Рожает жена мертвеца;
Не ведая, дети крикливо
У дедушки клянчат винца.
Внезапно уволен со службы,
И слухи невольно плывут:
У новых начальников чуждым,
Случайным лицом я слыву.
Приказ убираться с квартиры
На слом назначается дом.
Гляжу на жилые сортиры,
В который из них попадем?
В мозгу нарывают вопросы.
Их гноем наполнился рот,
Давая бесплодные Sоsы,
Кричу я: “Ну, время, вперед!”

4.

Внезапно войной завоняло,
Смердит человечинки чад.
А смерть марширует маршалом,
А чёрт принимает парад.
А я марширую в обмотках,
И гимны трезвонят в ушах.
Зажатый в магических нотках
Я мощи муштрую во вшах.
Соплю над окопом устало,
Хоть строго не велено спать.
Очнувшись от визга металла,
Окурок прошу не бросать.
О близких украдкой я грежу,
Прижав котелочек к щеке,
В атаке, не глядя, я режу:
“Ура!” — и бегу по щепе.
От крови оглох и не слышу:
В селенье сирены ревут,
Обрушились с грохотом крыши,
И бомбы родимое рвут.
В плену я — лиха передряга
Про смерть дорогих узнаю.
От голода став доходягой,
Вползаю в летягу мою.
О прошлом бесплодно болея,
На гибнущий глядя народ,
Над фронтом пылающим брея
Командую: “Время, вперед!”

5.

В волнах аллигаторов кучи
Над свежей продукцией войн.
Мой чёлн не проглочен летучий,
Но с кружевом черных пробоин.
Хотел приземлиться — причалить,
Проклятую течь залатать.
Вахтят роковые печали,
Полицией схвачен как тать.
Сейчас протокольчик настрочен:
Без номера мой чудолет,
Да паспорт протерт и просрочен —
Преступный задуман полет.
В защиту твердынь супостата
Уж прыщет доносами суд:
“Шпион он грядущего Штата!”.
Щетиной тарзаны трясут.
Мне бармы Злодей — Бармалея
Задаром даны целиком.
От ласки жандарма алея,
Я в карцере — властным царьком.
В решетчатой бездне на дне я
Лежу с отрешенной душой,
О мальчике бедном, бледнея,
Пишу у параши большой.
Отчизны хозяина хая,
Как Каин простерся в аду,
Таясь от глазищ вертухая
Я пластырь на крылья кладу.
Совсем уж близь старости сивой —
Чума на коричневый род! —
Согнувшись плакучею ивой,
Шепчу я: “Ну, время, вперед!”

6.